Рассказывает Беркман Галина Лазаревна.

Когда началась война, мне было всего четыре года, но память всё-таки сохранила многое из того, что нам пришлось пережить в блокадном Ленинграде. Естественно, это впечатления ребёнка – всё то, что могло его, каким-то образом, заинтересовать.

Начало войны принесло в мою жизнь одно из первых разочарований. Мой папа учился в Военно-медицинской академии имени Кирова. Как раз 22 июня он вернулся на побывку из летних военных лагерей и повёл меня в зоопарк. Мы вышли из дома, и в этот момент какой-то незнакомый мужчина, увидев, на отце военную форму, сказал, что через пару минут должны передать важное правительственное сообщение. Пришлось вернуться домой, а там по радио уже выступал Министр иностранных дел СССР Вячеслав Молотов. По лицам родных я поняла, что случилась большая беда, но это меня не слишком беспокоило, гораздо больше я переживала из-за того, что мы с папой так и не сходили в зоопарк.

Отец сразу отправился в академию за назначением, а когда возвратился домой, как сказала мама, «был белее халата». Он получил назначение в танковые части. Это был наихудший вариант из всех возможных – танки горели, как спички, и, тем не менее, к концу войны из его группы уцелел только он, все его товарищи-однокурсники погибли. Папа уехал через три дня, но перед этим перевёз нас с мамой к своим родителям на Кировский проспект. Там уже жила его старшая сестра Соня с двухлетним малышом и младшая сестра – студентка Надя.

Мама работала техником-рентгенологом в профилактории завода «Большевик», который с началом войны перепрофилировали в поликлинику. Когда перестали ходить трамваи, ей  приходилось добираться  пешком, а это, учитывая ленинградские расстояния, было очень далеко – мы жили в центре, а завод находился на окраине в двух километрах от трамвайного кольца, где уже стояли немцы. Хорошо помню, мама как-то сказала, что когда она была на работе, обстреливали наш район, а когда приходила домой – обстреливали завод.

Пока немецкое кольцо вокруг Ленинграда оставалось открытым, из города шла массовая эвакуация. В первую очередь старались вывезти детей, но меня мама никуда от себя не отпустила, хотя ей это стоило массу неприятностей. Как только её не называли и саботажницей, и эгоисткой. Но переубедить её было невозможно, и надо сказать, не без оснований. Врач, с которой она работала, детей в эвакуацию отправила, а через неделю пришло сообщение, что этот эшелон разбомбили.

С началом войны меня определили в детский садик, до этого я была домашним ребёнком, и, по крайней мере, один случай из моей детсадовской жизни отложился в моей памяти надолго. Нас каждый день выгуливали в парке Ленина возле памятника миноносцу «Стерегущему». Во время одной из  прогулок начался артобстрел. Мы побежали в садик, но не успели, и нас буквально затолкали в парадный подъезд ближайшего дома. Обстрел был страшный, кругом всё гремело и дрожало, а мы молча сидели на ступеньках вместе с нашими воспитательницами. Когда обстрел немного затих, нас опять же бегом погнали в садик. Но не успели мы добежать, как сзади раздался взрыв – это снаряд прямым попаданием разворотил парадное, в котором мы только что сидели.

Самым страшным временем были осень 41-го и зима 42-го. Хлеб выдавали по карточкам. Мама и тётя Соня, которая тоже работала рентгенологом, поскольку их работа считалась вредной, получали, как рабочие – 250 грамм. Дедушка был главным бухгалтером на авиационном заводе и получал как служащий только 125 грамм. У бабушки, поскольку она не работала, студентки Нади и детей паек был ещё меньше. Помню, тёти Сонин маленький Гарик, каждое утро, просыпаясь, кричал: «Мама, дай хлеба! Дай хлеба!». Мою карточку сдавали в детский сад. Там нас кормили, но когда я возвращалась домой, есть всё равно хотелось, и бабушка как-то предложила: «Давай я тебе отрежу кусочек от маминого пайка». Но я отказалась: «Вот мама придёт, и если разрешит, она сама мне даст». Такая была у нас дисциплина.

И эту дисциплину в нас воспитывала и поддерживала бабушка. Она сама развешивала хлеб и строго следила, чтобы его не съедали сразу. Как сейчас помню эти весы с чёрными чашками и маленькими гирьками.

Первыми от голода начали умирать мужчины и дети. У дедушки была цинга, на ногах язвы, но он с трудом, опираясь на палочку, каждый день стойко ходил на работу. Однажды бабушка сказала: «Девочки, надо деда поддержать», и начала от маминого и тёти Сониного пайка выделять для него по 50 грамм. Он об этом, естественно, даже не догадывался.

Карточки выдавали на декаду. Отоваривать их ходили те, у кого для этого было время, ведь приходилось выстаивать многочасовые очереди. Однажды случилось страшное, было это, как я сейчас понимаю, в самом начале декады. Надя вернулась домой в жуткой истерике и никак не могла успокоиться: «Завтра мы все умрем, – кричала она. – У меня украли карточки». Очень хорошо помню, что я при этом подумала: «Ладно, умрём мы завтра, ну, а сегодня она хлеб принесла?».

Вернувшись с работы, дед сказал бабушке, что встретил знакомого начальника, возможно, из райисполкома или горисполкома – он всё-таки был главбухом большого завода, и в городе его знали. Тот, увидев деда, обрадовался: «Как живёшь, Борис Наумович, слышал, что у тебя под крылом собралась вся семья?», а дедушка ему ответил: «Сегодня хорошо, а завтра – лучше». Я помню, как бабушка после этого кричала на него: «Конечно, завтра мы все сдохнем, вот и будет хорошо». Но, думаю, этот начальник деду всё-таки чем-то помог, ведь мы как-никак выжили.

На Новый 1942 год дедушка сделал нам подарок. Это была ириска, припрятанная им из своего пайка, которую он тщательно разделил на всех. А в нашем садике устроили настоящую ёлку,  детям вручили подарки, в которых были кедровые орешки. Я была очень горда, когда принесла их домой и угостила всех.

Город жил, не смотря ни на что. Даже театр работал, где никогда не было свободных мест. В морозы зрители сидели в пальто, а на сцене, замерзая в своих театральных костюмах, играли артисты. Туда, чтобы меньше думать о еде, в свободное от учёбы время, частенько бегала Надя. Неподалеку от нас, в бывшем ресторане «Белые ночи» открыли столовую, где без выреза из карточки давали по ложке каши, мы с мамой часто ходили туда, но кашу не ели, мы её несли домой.

Той же весной на пустырях и газонах стали разводить огороды. Дедушке на старом заводском аэродроме выделили две грядки, а для посева выдали семена морковки и турнепса. Ухаживала за этим маленьким огородиком мама, а я всегда напрашивалась ей в помощь.

Ночные бомбежки, особенно в первый год блокады были настолько регулярными, что стали для нас привычным делом. В нашем доме ещё с финской войны было оборудовано газоубежище, куда мы поначалу спускались каждую ночь. Хорошо помню, сидящих там на скамейках бабушек, которые после каждого взрыва обсуждали, в какой дом могла попасть эта бомба. А утром, когда мама вела меня в садик, мы проходили мимо разбитых и обгоревших зданий. Со временем решив, что между нами и газоубежищем, поскольку жили на первом этаже, всего одно перекрытие, которое вряд ли спасёт от прямого попадания, мы вообще перестали туда спускаться. Считалось, что во время бомбежек надо находиться как можно ближе к капитальным стенам – они, как правило, оставались целыми. И меня с Гариком, при первых звуках сирены, отправляли в простенок – коридор, у которого были две капитальные стенки.

Я с детства боюсь огня. Однажды мы проснулись от громкого топота на чёрной лестнице и криков: «Горим! Горим!». Мама приоткрыла светозащитную штору, и нам в лицо через стекло буквально ударило необычно яркое и сильное пламя. Я от испуга стала заикаться, у меня началась рвота. Утром, дежурившие на крыше и во дворе дружинники ПВО, это были школьники старших классов, рассказали, что ночью на наш дом сбросили 72 зажигательные бомбы.

В 43-м директора авиазавода вместе с семьёй вывезли самолётом на «Большую землю», его назначили руководителем оборонного предприятия. Он собирался забрать с собой деда и обещал прислать за нами самолёт. Мы начали готовиться к отъезду. Количество вещей, которые можно было взять с собой, было ограничено, и мама зашила в моё одеяло, подаренную ей ещё в девичестве, ручную швейную машинку, рассчитывая, что с ней всегда заработает на кусок хлеба. Но самолёт, по какой-то причине, так и не прилетел, и мы уже до самого конца остались в Ленинграде.

Вся мамина родня погибла в блокаде. Её сестра Оля осталась на нашей старой квартире и умерла от голода в декабре 41-го. Из окопов и оборонных сооружений, где она работала, их привозили поздно, и ей не всегда удавалось получить свой крохотный паек. Брат ушёл на фронт добровольцем, а в 42-м пришло сообщение, что он пропал без вести. После неудавшейся  попытки прорыва, где была полная каша и неразбериха, таких извещений приходило много, и это  никого не удивляло.

Из-за цензуры ни на фронтах, ни на «Большой земле» о нашем положении ничего не знали. Конечно, все понимали, что мы в кольце, что нам плохо, но насколько плохо не представляли. Папа присылал на меня свой аттестат, стоил он, как помню, 100 рублей, в нём можно было черкнуть пару слов, и папа писал: «Не жалейте для Галочки ничего, покупайте ей шоколад».  

Думаю, что выжили мы только потому, что держались вместе. В немалой степени, способствовало и то, что мы не страдали, как другие, от холода. В нашем доме было печное отопление и у запасливого деда на начало войны оказалось в наличии два сарая дров. Их, при очень строгой экономии, хватило на все блокадные зимы.

27 января 44-го я лежала в больнице. К нам в палату зашли санитарки и сказали: «Дети, сейчас начнут стрелять пушки, но вы не бойтесь, это наши пушки. Блокада снята, мы победили». Помню, как от радости мы прыгали до потолка на своих кроватях. «Ура! Победа! Скоро приедет папа!»

Мы тогда не понимали, что до полной победы было ещё больше года. Осенью мне исполнилось семь лет, и я пошла в школу. В ней было шесть классов, потому что на остальные четыре учеников не набралось. Обследуя мою голову на наличие паразитов, доктор сказала стоявшей рядом маме: «Женщина, смотрите, ваш ребёнок совсем седой».

***

Меня никогда не интересовали ни история, ни политика, и я не знаю, почему именно нашему поколению выпало пережить такое. Наши дети и внуки в своей жизни, слава Богу, этого не видели, и я очень хотела бы, чтобы ничего подобного никогда не видели так же и их внуки.

Семён ШОЙХЕТ