В сорок первом, когда началась война, Альберту Петровичу Сафроненко было всего четыре года. Естественно, многое из того, о чём он рассказывает, слышал от матери. Только и его детская память оказалась довольно цепкой, причём настолько, что даже и сегодня, при случае, очень отчётливо вырисовывается многое из того, что пришлось в те годы пережить.

Так сложилось, что дедушкой и бабушкой я считал совершенно других людей, своих же родных, я даже не помню как звали. По рассказам матери, её отец – ассимилированный львовский еврей, во время погромов бежал из Львова в Витебск, где жили его родственники. Здесь он встретил бабушку, которая, опять же по неподтвержденным данным, была дворянского происхождения. Жили они дружно – дед служил на железной дороге, где прилично зарабатывал. В Витебске на 7-й Полоцкой у них было три дома, в одном из которых и проживала впоследствии наша семья.

Мои родители Петр Егорович и Мария Михайловна Сафроненко работали в НКВД. Отец ушёл из дому в первый же день войны и лишь спустя две недели, появился буквально на час. Он предупредил мать, чтобы мы ни в коем случае не оставались в городе.

С приходом немцев мать записалась под своей девичьей фамилией – Левченко. Мне тоже выдали аусвайс на имя Альберта Левченко, им я оставался до конца войны. Вскоре нас переправили в деревню Жебентяи Витебского (бывшего Суражского) района к родственникам деда – Андрею и Марии, именно их я и считал своими дедушкой и бабушкой.

Деревня находилась в партизанской зоне, немцев там не было, но уже с сентября 1942 года они начали активные действия по её ликвидации. Как-то ночью, во время одного из боев, трассирующая пуля попала в нашу соломенную крышу. Огонь перебросился на стены. Я с перепугу, спрятался на полатях, а все, естественно, бросились наружу, и в суматохе забыли про меня. Однако дед Андрей вовремя спохватился, быстро вернулся в горящую хату и вынес меня оттуда. В ту страшную ночь вся деревня сгорела дотла.

Многие тогда убежали в лес, а тех, кто не успел, немцы погрузили на подводы и отправили в Витебск в концлагерь. Мы успели уйти, наша семья, соседка с двумя уже большими детьми и ещё несколько человек, примерно с месяц, жили в двух землянках, вероятно брошенных партизанами. Питались, всё это время, чем придется. Но, уже в конце ноября, полицаи и немцы с собаками обнаружили нас, и той же ночью переправили на товарную станцию в Витебск, где буквально втиснули в битком набитый людьми пакгауз.

Следующей ночью, под лай собак и крики охраны, нас погрузили в товарняк для перевозки скота. Вагоны  набивали настолько плотно, что до Богушевска ехали стоя. На станции Богушевск нас снова загнали в переполненные людьми, дощатые складские бараки, а через сутки уже другим товарным составом отправили в Польшу, в концлагерь.

Как правильно назывался этот лагерь, не знаю, но он находился в лесу и его называю «Лесной». Помню, вдоль периметра, обнесенного двумя рядами колючей проволоки, возвышались пулемётные вышки, на территории стояли длинные бараки и здание с постоянно дымящейся трубой. Повсюду была охрана с собаками, а воздух пропитан неприятным запахом палёного мяса.

Перед лагерными воротами немецкие охранники отбирали маленьких детей, объясняя, что в лагере они будут жить отдельно, а перед отправкой на работу в Германию их снова вернут родителям. Но только больше этих детей уже никто не видел. Сориентировавшись, дед вытряхнул один из наших мешков, затолкал в него меня, прикрыл сверху тряпками и таким образом пронёс в лагерь.

Нас разместили в одном бараке, во всю его длину стояло три ряда трехъярусных нар. Мама обнаружила, что доски пола под нарами не везде прибиты, там, в подполе меня и прятали целыми днями, пока взрослые были на работе. В лагере я не числился, у меня на руке не был наколот номер, но и паек на меня тоже не выделяли. Приходя с работы, мама делилась со мной кусочком эрзац-хлеба из мякины. Он был завернут в тряпку. Я сосал его, когда очень хотелось есть. А в остальное время ловил и съедал всё, что у меня под полом ползало и бегало.

В первый день пребывания в лагере, немцы из вновь прибывших, отобрали людей с необходимыми им специальностями. Мама знала немецкий и бухгалтерское дело, её назначили счетоводом по учёту заключенных и распределению питания, но это в нагрузку, помимо остальных лагерных работ. Вообще, на работу людей уводили в четыре утра, а возвращали в барак уже затемно.

По всей видимости, этот лагерь был перевалочным, когда возникала необходимость заполнить его новой партией заключённых, всех находившихся в нём, грузили в вагоны и переправляли в другие лагеря. Вскоре и нас, тех, кто выжил, погрузили в товарные составы и повезли дальше. Впоследствии нам пришлось пройти многие лагеря и Польши и Германии, но именно «Лесной» оказался для нас полезной школой. Там мы обрели необходимые навыки, позволившие выжить в этих неимоверных условиях.

Мама занималась учётом во всех лагерях, а так же во время перевозок из одного в другой. Немцы вели учёт заключённых даже при их транспортировке. Это позволило нашей семье и соседке из Жебентяев с двумя её детьми почти до конца продержаться вместе. А у меня, благодаря этому, так и не появился на руке лагерный номер.

В Освенциме мы потеряли деда. Однажды он не смог подняться на работу, охрана вызвала врача, и тот увёл его в госпиталь. Вечером, когда все возвратились, в бараке его не оказалось. Пошли искать в лазарет, но и там его не было. В лазарете вообще никого не было, одни пустые помещения. Охранник сказал: «Ищите на салазках». «Салазками» называли длинные дощатые настилы перед крематорием, на которых штабелями складывали трупы. Там мы его и обнаружили. Довольно скоро, вслед за ним ушла и бабушка – она не смогла пережить горе.

Почему-то, хорошо запомнились душевые – их устройство, во многих лагерях, было примерно одинаково. Раздевались и сдавали одежду в прожарку в большом помещении, из которого в душевую вёл длинный узкий зигзагообразный коридор. Проходившим по нему голым заключённым, зажатым со всех сторон такими же голыми телами, можно было двигаться только вперёд. В душевых стояли бочки с вонючим жидким мылом, с потолка свисали трубы, из которых постоянно лилась вода. Пол был из шатавшихся металлических плит, не просто тёплых, а горячих. Сейчас я понимаю – эти душевые немцы использовали не только для мытья. Когда надо было, пол раздвигался, и узники проваливались в крематорий. Одежду выдавали уже на выходе, она несколько дней очень неприятно пахла – вероятно, кроме прожарки, её ещё обрабатывали каким-то газом.

В конце сорок четвёртого мы оказались в Гамбурге, здесь судьба нас уже разлучила с соседкой. В Гамбурге был огромный концлагерь, на территории которого располагались даже какие-то военные производства. Кроме этого, он был своеобразным резервом, пополнявшим рабочей силой подзёмные заводы, откуда на поверхность заключённые уже не выходили. Наша соседка со своими детьми осталась там и больше мы их не видели, а нас с мамой вскоре переправили в небольшой рабочий лагерь под Оберштайном.

 Отсюда нас выкупил бауэр из Веербаха. Он был вдовцом, и ему срочно понадобилась женская рабочая сила, мать он выбрал благодаря её знанию немецкого. Она работала кухаркой,  ухаживала за скотом, для меня тоже находилась работа, но здесь уже была нормальная еда и нормальное жильё. Только такая жизнь оказалась недолгой – неожиданно с фронта возвратилась дочь хозяина – эсесовка и ярая нацистка, она беспробудно пила, и при любой возможности, всячески издевалась над матерью. Вероятно, хозяин был неплохой человек, не выдержав, он, в конце концов, отвёз нас к своему брату, если не ошибаюсь, в город Кирн. У брата была небольшая фабрика, на которой посменно работала мама, а я даже начал ходить в школу.

В марте сорок пятого нас освободили американцы. Мы оказались в Баумхольдере, в лагере для перемещённых лиц, с красивым названием «Свобода». Мама работала писарем в штабе гражданского блока и занималась подготовкой к эвакуации в СССР советских граждан. Кстати, всем, кроме военных преступников, американцы предлагали остаться, однако соглашались на это немногие, большинство, всё-таки, хотело вернуться на родину. Неожиданно мама заболела тифом, а я практически, остался один. Как раз в это время начали формировать группу из одиноких детей, куда включили и меня. За день до отправки я сбежал и спрятался в закрытой, ещё заминированной части города, огороженной плотным кольцом колючей проволоки. Вышел я оттуда только через сутки и отправился к маме в госпиталь. Она уже пошла на поправку и вскоре нас вместе с последней партией переправили в советскую оккупационную зону.

В Витебск мы вернулись в августе сорок пятого. Отец уже находился там, но меня первое время, даже не хотел признавать. «Это какой-то немец», – говорил он. Дело в том, что я совершенно не понимал русского, моим языком был немецкий, на нём я общался с матерью, и ребята на улице, те кто пережил оккупацию, тоже меня понимали. Правда, отца мы дома видели редко, он постоянно мотался по области. У энкаведешников в то время было много работы, им приходилось постоянно рыться в оставшихся после немцев документах, выявлять и отлавливать полицаев, ликвидировать скрывающиеся в лесах банды. Мать тоже сразу включилась в работу, домой возвращалась поздно, а я постоянно находился на улице в компании таких же, как и сам, полубеспризорных мальчишек.

Но так продолжалось недолго, скоро все мои друзья пошли в школу, а меня по понятным причинам туда не взяли, ведь я не знал русского, и мама даже не представляла, что со мной делать. Мы жили в районе улицы Доватора в уцелевшем общежитии Ветеринарного института. Побродив несколько дней в одиночестве по улицам, я решил сам пойти попроситься в ближайшую к дому школу.

Выслушав меня и, похоже, до конца так и не поняв, учительница спросила мою фамилию. Но, я к своей новой фамилии – Сафроненко, всё ещё никак не мог привыкнуть и с трудом её выговаривал. Тогда она попросила меня придти с матерью. Поговорив назавтра с мамой, она согласилась меня взять, но в первом классе вместо одного, мне всё-таки пришлось отучиться два года.

Сегодня, разговаривая со своими взрослыми дочерьми и внуками, я поражаюсь тому, что они совершенно не помнят своего раннего и даже более позднего детства. У меня же все мои детские годы настолько отпечатались в памяти, что в любой момент видятся ясно и отчетливо, как будто все это происходило только вчера.

С Альбертом Петровичем САФРОНЕНКО беседовал Семён ШОЙХЕТ

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

«Освенцим» – крупнейший лагерь смерти – был создан в апреле 1940 г. в предместье Засоле, небольшого польского городка Освенцим. Первоначально он создавался нацистами как небольшой лагерь для польских политических заключенных. Для его создания использовался принудительный труд около 300 евреев, проживавших в окрестностях.

К марту 1941 г. в концлагере насчитывалось порядка 11 тыс. узников, а летом 1941 г. его территория начала интенсивно расширяться. Это было связано с началом войны Германии с СССР и необходимостью содержать здесь советских военнопленных, а также с запланированным массовым уничтожением евреев из Европы. В итоге площадь «Освенцима» выросла до 5 кв. км, а вместе с прилегающей территорией, используемой для вспомогательных нужд, – до 40 кв. км.

С января 1942 г. сюда стали доставлять евреев: первоначально – из Верхней Силезии, в марте – из Франции и Словакии, в июле – из Нидерландов и Югославии, в августе – из Бельгии, в ноябре – из Норвегии, в марте 1943 г. – из Греции, в октябре – из Италии. Также в течение 1942 – 1943 гг. в Освенцим транспортировали евреев из Германии, Австрии и Северной Африки.

По прибытии в лагерь из всех узников отбирали работоспособных, которым присваивались номера (они составляли примерно 10 %), остальных же сначала помещали в отдельные бараки, а затем убивали.

Уничтожение узников осуществлялось при помощи оборудования, разработанного специально для данного концлагеря. Здесь действовало пять крематориев, в январе 1942 г. была запущена первая газовая камера. Мощность крематориев была таковой, что в течение 5 часов позволяла уничтожать одновременно свыше 12 тысяч человек.

О масштабах преступления свидетельствует и то, что рабский труд узников «Освенцима» применялся на предприятиях Германии, также их использовали для проведения различных медицинских экспериментов. Личные вещи убитых распределялись среди арийского населения Третьего рейха, а их останки использовались в качестве удобрений…

Считается, что значительное количество узников было уничтожено без регистрации, но судить о масштабах убийств позволили вещевые склады, обнаруженные при освобождении концлагеря. Здесь находилась одежда жертв, которую нацисты не успели уничтожить при отступлении. В настоящее время считается, что общее число погибших в Освенциме, составляет не менее 1,5 млн. человек, из которых около 1,275 млн. (или 85 %) были евреями.

Концлагерь был освобожден в январе 1945 г. советскими войсками, к этому времени на его территории находилось около 7,6 тыс. узников.

В 1967 г. в память о жертвах концлагеря на территории Освенцима был открыт музей.

Историческую справку составил Константин КАРПЕКИН