В доме Семёна Самуиловича Виленского, редактора и издателя, руководителя общества «Возвращение», осуществлявшего публикации произведений узников ГУЛАГа, я бывала часто. Однажды там отмечали издание книги Исаака Моисеевича Фильштинского «Мы шагаем под конвоем: рассказы из лагерной жизни». Я познакомилась с автором книги.

 

Исаак Моисеевич Фильштинский, выпускник ИФЛИ (Институт истории, философии и литературы в Москве). Мне рассказали, что он крупный учёный-востоковед арабист, профессор Института стран Азии и Африки при МГУ.

Встреча была очень оживлённая. Главным и прекрасным рассказчиком был Исаак Моисеевич. Он очень много и интересно рассказывал о своей сложной жизни, очаровал меня и всех присутствующих. Я спросила, могу ли я взять у него интервью. Он сразу согласился, и мы договорились о встрече.

Через день я приехала к нему домой. Исаак Моисеевич жил в Москве на улице Строителей. Небольшая уютная квартирка и много книг. Он познакомил меня с женой Анной Соломоновной Рапопорт, его другом, единомышленником и ангелом-хранителем дома. Так сказал Исаак Моисеевич, представляя мне жену. Анна Соломоновна  вместе с мужем принимала активное участие в диссидентском движении, в самиздате и под стать мужу была прекрасным рассказчиком.

Мне удалось в тот день взять интервью у Исаака Моисеевича Фильштинского и Анны Соломоновны Рапопорт.

Интервью проводилось 28 марта 2008 г.

Я быстро обработала записи. Через неделю позвонила Исааку Моисеевичу и сообщила, что готова для ознакомления привезти интервью. Исаак Моисеевич ответил, что Анна Соломоновна внезапно скоропостижно скончалась.

Сорок лет они прожили вместе. Это был на редкость гармоничный союз.

Её внезапный уход оставил огромную рану в сердцах близких, друзей, знакомых и, конечно, в первую очередь у её мужа.

Исаак Моисеевич Фильштинский

Востоковед-арабист, писатель, историк, профессор Института стран Азии и Африки при МГУ. Принадлежал к  группе выдающихся евреев интеллектуалов, самобытных мыслителей, имена которых входят в золотой фонд российской общественной и гуманитарной мысли, таких как историк Ефим Эткинд, философ и культуролог Григорий Померанц, филолог и фольклорист Элеазар Мелетинский, историк Михаил Гефтер, литературовед Юрий Лотман.

Окончил в 1941 году отделение археологии исторического факультета ИФЛИ, где подружился с П. Коганом, Д. Самойловым, Г. Померанцем, Л. Лунгиной. Во время Великой Отечественной войны был направлен в Военный институт иностранных языков на арабское отделение. Окончил аспирантуру и защитил диссертацию на соискание учёной степени кандидата исторических наук. В 1949 году был арестован и осуждён на десять лет по статье 58.10. Отбывал срок в Каргопольлаге в Архангельской области. В 1957 году реабилитирован, возвращена учёная степень. Работа в Институте востоковедения АН СССР. Был участником диссидентского движения. Дома у него проводились первые публичные чтения лагерных произведений А. Солженицына. Занимался самиздатом. Познакомился с И. Бродским. У него гостили Ю. Лотман, Ю. Левада, А. Гуревич, В. Ерофеев, А. Амальрик. В 1978 году после обыска на квартире (с изъятием самиздатской литературы) увольнение из Института востоковедения, директором которого был Е. М. Примаков. Потом Исаак Моисеевич напишет про это время: «Под мельканье пропащих лет, в ожиданье всё новых бед, я тянул свой пустой билет, с той поры, как увидел свет». С 1992 года педагогическая деятельность в Институте стран Азии и Африки при МГУ имени М. В. Ломоносова, читал лекции по арабской литературе и суфизму. В 1993 году защитил диссертацию на соискание учёной степени доктора исторических наук. В 1995 г. и 2001 г. написал об истории средневековой арабской литературы, что нашло своё отражение в двухтомнике «История арабской литературы V–X вв.» и «История арабской литературы X–XVIII вв.». В 1994 году выпустил книгу рассказов из лагерной жизни «Мы шагаем под конвоем».

– Я родился 7 октября 1918 года. К сожалению, мало, что интересного знаю о своих предках. Мой отец провёл детство на Украине. Он жил возле города Кременчуг. Мать жила на Украине. У неё было большое семейство. Я знал бабушку в Одессе – мать моей матери.

В те годы я был слишком легкомысленным, чтобы интересоваться судьбами предков. Об этом очень сожалею. Меня больше интересовал футбол и прочие развлечения.

Судьба моей бабушки трагическая. Сестра моей матери жила с семьей в Харькове, с ней жила бабушка. Когда подходили немцы, сестра смогла с собой взять только малолетнего ребёнка и мужа больного, они уехали, оставили бабушку. О чём она до смерти, плакала и горевала. Судьба бабушки такая, как и у всех других евреев. Они погибли. Ей было около 80 лет. Она была единственным верующим человеком в семье, когда были праздники, могла прочитать молитву. Остальные, как все советские люди, религиозных чувств не испытывали.

Семья отца была связана с ремёслами. О его родственниках знаю, что многие из них перебрались в другие города, там они жили, служили в разных организациях. Был, например, родственник с моей фамилией, который служил пограничником. Я общался с теми, которые жили в Москве и сейчас с некоторыми поддерживаю отношения.

– О происхождении Вашей фамилии есть какие-нибудь сведения?

– Самое вероятное: около Вены город под названием Фельштин и фамилию дали по названию города.

Могу рассказать как анекдот: на лекции по арабскому языку преподаватель арабского языка Баранов как-то мечтательно на меня посмотрел и по-арабски на доске выписал «filasteni», имея в виду, что моя фамилия происходит от слова Палестина. Я не стал его разубеждать, хотя, вероятно эта версия не верна.

– Чем занимались ваш отец, ваша мама?

– Отец окончил реальное училище заочно, окончил хедер, сохранилась по этому поводу бумага, а потом занимался инженерным делом, вечно приходил домой с чертежами, организация занималась разработкой шахтной техники. Так продолжалось довольно долго. Потом случилось, не знаю при каких обстоятельствах, он перешёл в другую организацию, но когда меня арестовали, то ему пришлось вообще уйти со сколько-нибудь значимой работы. Нашлись добрые люди, которые пристроили его в очень скромную организацию. Может быть, бухгалтером... К моменту моего освобождения отец был уже пожилой человек. В последние годы он не напоминал того подвижного и энергичного человека, каким был в молодости.

– Маму как звали?

– Полина Наумовна. Но у неё было еврейское имя Песя.

Но это имя ей не очень импонировало. Семья её была большая, дедушка – управляющий на большом винокуренном заводе где-то на Украине. Завод принадлежал какому-то польскому магнату. В семье бабушки было, если не ошибаюсь, 12 детей. Мама была одной из старших. Очень рано она уехала в Киев и воспитывалась там в совершенно другой семье. И тогда уже стала Полиной и под таким именем фигурировала в паспорте и в жизни. Она была домашняя хозяйка.

Меня арестовали в ночь с 6 на 7 апреля 1949 года, и очень быстро после этого она заболела. Особенно ухудшилось состояние, когда они вместе с отцом пришли отдел в Министерстве государственной безопасности, где ей сообщили, что я получил 10 лет исправительных лагерей. «Он вам напишет», – сказали они. Таким образом, заявили, что я не лишен права переписки. О тех, кого расстреливали, говорили, что они лишены права переписки. Отец, наверное, сообразил. Мама быстро оказалась в больнице, всё время повторяла моё имя, спрашивала, как я поживаю, и уже к концу года умерла. Я регулярно бываю на кладбище, где похоронены отец и мать – это немецкое кладбище, сохранился памятник на могиле.

Я единственный сын в семье, родился в Харькове, но в бессознательном возрасте переехал в Москву. Первое воспоминание – большой дом рядом с МОГЕСом. Это был дом для приезжих, потому что отец поступил на какую-то работу, и нас перевёз туда. Я только помню, что был совсем маленьким, потому что запомнилось мне, какой страшный мрак был, помню, топились какие-то печи. Когда через много лет посетил этот дом, потому что там жил один мой товарищ, я сказал, что где-то здесь должна быть котельная, потому что было печное отопление. Все присутствующие – жители этого дома пожимали плечами и говорили, что ничего подобного никогда не было. А потом сказали, что надо обратиться к одной женщине, которая прожила здесь всю жизнь. Она сказала: «Как же, как же! Вот здесь была котельная, вот здесь печка стояла». Я тогда был очень маленький, лежал в постельке, но это я хорошо запомнил. Когда я первый раз вышел с отцом на набережную Москва реки (дом, как и МОГЕС, выходит непосредственно окнами на Москва реку), как меня поразило! Я стоял на парапете, зрелище было незабываемое.

Потом отец получил в коммунальной квартире у Покровских ворот комнату, куда мы переехали. Это я хорошо помню, меня проводили к елке, я был доволен, потому что рядом были Чистые пруды. Я прожил там много лет. После освобождения из лагеря, работал в Академии наук, я получил довольно хорошую квартиру, где прожил долго. А потом мы съехались с женушкой и здесь мы живём тоже довольно долго.

– Уже со школы было у вас устремление к гуманитарным наукам?

– В школе я преуспевал больше в математике. Принимал участие в математической олимпиаде в Москве, и даже занял какое-то место. Преподаватели математики тщательно готовили нас к этой олимпиаде, и когда на соревнованиях объявили темы, оказалось, что одну из тем мы с преподавателем предварительно разрабатывали. Я за 20 минут решил задачу. Когда олимпиада закончилась, нас собрал ректор механико-математического факультета МГКУ и выразил надежду, что в будущем году все мы будем у него учиться. Я  носился со странной идеей, что математика и физика преподается в нашей школе хорошо, а гуманитарные науки из рук вон плохо, и надо пополнить образование. Чему мой отец не сочувствовал. Он очень удивился моему выбору. Вместе с приятелем мы пошли в ИФЛИ – знаменитый институт, изучать историю и литературу. Сдали документы. Я поступил не совсем на то отделение, на которое хотел. Хотел на искусствоведческое, но в тот год не было приёма. Поступил на исторический факультет. Окончил по специальности – археология. Участвовал во многих экспедициях. В частности, запомнилась одна. Там скифские курганы. Романтика была, интересная находка в большом кургане. Её отвезли в киевский музей. Институт окончил, а потом у меня совершенно неожиданно появилась вторая специальность.

В порядке анекдота, последний государственный экзамен я сдавал в воскресенье 22 июня 1941 года. Накануне вечером с моей приятельницей по институту мы вместе у неё дома на улице Алексея Толстого занимались. Когда я оттуда вышел, проходил мимо американского посольства и был совершенно потрясён зрелищем, которое открылось. Стояла огромная толпа японцев в нервном, возбуждённом состоянии. Они жестикулировали, чему-то радовались, они уже знали, что началась война, а мы ещё не знали.

Я пришёл домой. На следующий день был государственный экзамен. На экзамене меня спросил один из преподавателей: «Вы военнообязанный?» Я удивленно ответил: «Да». Дело в том, что уже Молотов говорил по радио, уже бомбили Киев, а я ничего не знал. Когда я вышёл с экзамена, меня никто не поздравлял, все были заняты своими делами

– У вас был возраст военнообязанного?

– Военкомат, когда война началась, направил меня в пехотное училище МУРа. Прислали повестку, направили меня в училище, но получилось недоразумение. Человек, который возглавлял нашу группу, крепко выпил. Когда мы прибыли на место назначения всё было уже укомплектовано, и нас отправили обратно в военкомат. Когда приехали обратно, мне дали бумажку с адресом с приказом куда-то явиться. Я не знал, куда меня направили. Приказ есть приказ. Пошёл по этому адресу. Это было рядом с ЦК комсомола, на Маросейке, где находится памятник героям Плевны. Я прохожу, у дверей стоит военный, ружьё со штыком, проверил документы, прохожу в комнату. Оказывается, попал на военный факультет института Востоковедения. Генеральный штаб предвидел, что будет две войны: с Японией и Турцией. Был приказ спешно готовить военных переводчиков. Ну, кто мог готовить? Московский институт востоковедения. Это был гражданский институт, где был такой факультет. Там училось человек 15 – это было мало. Я поступил на китайское отделение, через неделю открылось арабское, и я попросил перевести. Ко мне хорошо отнеслись, потому что у меня было отличное ИФЛИйское образование. Не у всех было такое законченное образование.

– Почему вас потянуло на арабский язык?

– Иероглифика показалась очень страшным делом. Здесь хоть алфавитное письмо. Но, как оказалось, этот язык ничуть не легче китайского. А то обстоятельство, что у арабов нет иероглифики не облегчает дело, потому что здесь свой строй и создает трудности до бесконечности.

Нас было, кажется восемь человек. Потом один отпал из-за неуспеваемости. Преподавателем был Харлампий Карпович Баранов. Это был человек, который лично ко мне очень хорошо относился. Также был Ясногорный

– Вы говорили, что родители не были религиозными, а почему они дали вам еврейское имя?

– В честь дедушки.

– Ваше еврейское имя и фамилия не мешали вам в ИФЛИ и в военном институте?

– В начале войны антисемитизма не ощущал. Правда, после окончания учёбы было распределение. Я остался без распределения. Я был единственный еврей в отделении. Стал вопрос: «Как использовать?» Все почти пошли по линии генерального штаба переводчиками, в части, туда-сюда распихали. В Японию, на Дальний Восток. Всё крутилось-вертелось. Некоторые попали в специальные отряды, которые забрасывались в тыл, в Турцию. До последнего момента Турция висела, как потенциальный враг. Со мной говорил человек в штатском. Это был какой-то высокопоставленный сотрудник генерального штаба. Он спросил меня, чем бы я хотел заниматься. Я ответил, что хотел бы заниматься наукой, если это возможно. «Вот-вот, – сказал он, – это совершенно правильное решение». Сказал это с некоторым облегчением, потому что ему не нужно было меня уговаривать. Меня не брали в генеральный штаб,, хотя все остальные туда пошли. Я остался на преподавательской работе там же, поступил в адъюнктуру – это тоже самое, что аспирантура. Была большая нагрузка. Сначала языковая, на кафедре языков. Потом, поскольку у меня ИФЛИйское образование перевели на кафедру, которая называлась страноведение. Там есть цикл, начиная от истории и литературы страны и заканчивая – страна, как объект военного действия. Речь шла о возможности вести войну на территории мусульманского мира. Очень сложный был курс. Здесь и география военная была. Я на кафедре не прижился. Люди мне не нравились, я мечтал перевестись на языковую кафедру, чтобы от этой публики избавиться. Но до этого дело не дошло, меня арестовали.

Там было много адъюнктеров, но никому не давали возможность заниматься научной работой. Начальство считало, пускай они работают, как и все. Были формально какие-то часы, но всё это ерунда. Нагрузка у меня была очень большая, но было хорошее историческое образование после ИФЛИ, я сумел в срок написать диссертацию. Помог мне научный руководитель, который преподавал в МГУ, и я связался с кафедрой Московского университета, защитил диссертацию в январе 1949 года, а в апреле меня посадили.

– Арестовали вас почему?

– Потому что началась откровенная антисемитская компания, борьба с так называемыми космополитами. Я высказывал отношение к этому делу довольно откровенно. Я готовился к занятиям в исторической библиотеке. Однажды вышел в коридор и встретил там знакомого. Рядом с ним стоял какой-то человек. Этот знакомый произносил разные критические вещи. Я, как мне было сказано на допросе полностью солидировался с ним, хотя, я ничего не говорил. Третий человек, который присутствовал при разговоре был доносчиком. Но это был не единственный случай. Был ещё один человек, который учился в адъюкантуре. В 47-м году его арестовали по совершенно другому поводу, или вообще без повода. Просто у нас в военном институте аресты были беспрерывною. Сообщалось, что-то один преподаватель арестован, то другой. Ужас был какой-то. Я не забуду, как один начальник политотдела, выступая на собрании преподавателей, говорил: «Над нашим институтом нависла страшная опасность, наши слушатели слушают иностранное радио!» Раздался гомерический хохот, потому что это всё-таки был институт иностранных языков, все учились на разных отделениях – английском, французском, немецком. Естественно, они слушали радио. Например, на кафедре английского подобрался великолепный состав преподавателей, живших по много лет и в Америке, и в Англии. Эта кафедра на наших глазах была просто разгромлена, большая часть сотрудников арестована. Арестовывались не только преподаватели, но и слушатели. Был парень, который попал к нам в институт после того, как они перегоняли через Берингов пролив авиацию в Россию по линии Лендлиза. Это было очень не легко, требовало большого напряжение, и он в благодарность за этот колоссальный труд попал к нам в институт. Он был за границей, побывал в Америке, и этого было достаточно, чтобы его посадили. Таких историй много. Человек, который «доделал» мою судьбу был коллега, которого арестовали в 1944 году – Владимир Владимирович Конковский. Он умер пару лет тому назад, работал до последнего времени в военном институте, а потом  в институте Востоковедения АН СССР. Там же работал и я 22 года.

– Этот человек давал против вас какие-то показания?

– Он дал показания, что в разговоре с ним я чего-то такое сказал. А разговор шёл о том, что мне не присуждают очередное звание. Этого было достаточно, чтобы меня осудить.

– Вас арестовали, когда вы работали в институте военных переводчиков. Расскажите, как это было.

– За мной следили. Я это ощущал. Были провокационные разговоры.

– Но до этого было ещё дело против антифашистского комитета, убийство Михоэлса…

– Всё это было в 1948 году. Всё происходило на моих глазах, и я действительно позволял себе высказывания, порой меня всё это просто приводило в бешенство.

– Вы понимали тогда цену всему этому?

– Да. Обстановка была соответствующая. То, что я человек совершенно другого свойства, чуждый элемент тогда очень ощущалось.

– В этом институте вы были единственным евреем?

– Были ещё. Например, кафедра английского языка. Там половина преподавателей были евреи, которые, как я вам говорил раньше, приезжали сюда достраивать социализм, потом, эта кафедра была разгромлена. Преподавались языки. Это был очень интересный факультет. Не сказал бы я, что это была идеально устроенная педагогическая организация, но по сравнению с институтом иностранных языков, который до сих пор существует, это была достаточно серьёзная организация.

– Вы всё время специализировались по арабскому языку?

– Когда был на кафедре, занимался только языком. А вообще, каких я лекций только не читал! Занимался историей арабской культуры, литературы, я читал лекции по истории и географии арабского востока. Это была чисто военная дисциплина. Кстати, в Московском государственном университете, к которому тогда прикрепился и числился там заочно, мне заведующий кафедрой сказал: «Знаете, мы для вас так много делаем, вы у нас заочник. Прочитайте для наших выпускников лекцию по экономической географии Ближнего Востока». Я им рассказывал о нефтяных промыслах, о всяких прочих вещах, в которых я не очень хорошо разбирался. До сих пор работают эти бывшие студенты, которые уже доктора наук и в преклонном возрасте, и мы иногда со смехом вспоминаем про все эти дни. Я работал много, здоровье у меня было хорошее, со всем справлялся, а, кроме того, писал диссертацию. Диссертация была об основах арабского текста конца ХVΙΙΙ  – начала XΙX века. Это была настоящая научная работа. До сих пор диссертация хранится у меня в шкафу, все мои сослуживцы настаивают, чтобы я сделал по этой диссертации публикацию, но я не сделал, потому что с тех пор прошло столько времени, всё изменилось. Надо, конечно работать и работать, чтобы её сделать, а я занят совершенно другими делами и у меня, чтобы заняться этим, уже ни времени, ни сил нет.

– В чём Вас обвиняли?

– Меня обвиняли в антисоветской агитации, приписывали дурные намерения. Дурные намерения отпали, потому что трудно было доказать, но то, что я что-то говорил, это можно было подтвердить. То, что я возмущался антисемитской компанией? Да! А как, можно было к ней относится? Радоваться, что ли? Когда в газетах каждый день появлялась очередная статья, в которой сообщалась провокация. Я был в Союзе писателей и вспоминаю, какие антисемитские речи они произносили. Вы даже не представляете себе, как вели себя многие писатели! Какие бесстыжие антисемитские речи они говорили. Конечно, я был вне себя и, возвращаясь из «Дома писателей» возмущенно рассказывал. Мне было противно, но интересно. Я надышался этой атмосферы. Я даже почувствовал некоторое облегчение: «Ну, что же? Так и должно было, видно, случиться!»

– На «Лубянке» следователи, которые вас допрашивали, были антисемиты?

– Они не были антисемитами. Следователь Новоселов, который вёл моё дело – это был абсолютно равнодушный человек, такой чиновник. Ему было абсолютно всё равно. Он приехал откуда-то из провинции, исправно выполнял всё, что было написано в его документах. Все эти вопросы-ответы, опросы-ответы. Потом меня перевели в лефортовскую тюрьму, где мне в некотором смысле повезло, я попал в крайнюю камеру на этаже, а человек, который следил, чтобы люди не спали днём (допросы велись ночью!) ходил по коридору, открывал этот самый «глазок» и смотрел. Проходила пауза 20-15 минут, пока он снова подойдёт. Молодому здоровому организму этого было достаточно, чтобы вздремнуть, что я умудрялся делать. Так что я не был уж такой обессиленный, когда шли эти дурацкие ночные допросы. Я возвращался в камеру в 5 утра, а в 6 был подъём, и начиналась новая канитель. Потом меня вызвали к начальнику тюрьмы, который мне предъявил листочек папиросной бумаги. Сверху было написано: «Имярек осужден особым совещанием за антисоветскую пропаганду на 10 лет». Я спрашиваю «А суд?» Он отвечает: «Вы не знаете нашего законодательства. Есть особое совещание. Распишитесь». Тут у меня слёзы. Я сказал, что нигде расписываться не буду, потому что нигде в конституции нет никакого особого совещания. «Не хотите, не надо» сказал он, перевернул листочек и написал: «От подписи отказался. Начальник следственной лефортовской тюрьмы». После этого меня спустили вниз в другую камеру, где сидели уже осуждённые.

Арестовали меня в начале апреля, а где-то при переходе к зиме меня перевели в лагерь. Попал я в Каргаполлаг. Это лесной лагерь. Мне повезло. Дело в том, что была какая-то перетряска, и на большом лесопильном заводе не хватало рабочих. Уголовников с большими стажами и вообще с большими стажами не брали, потому что требовалось особое наблюдение. Людей по статье 58-10, как раз моей, охотно брали, считая, что это наименее беспокойный элемент. Я проработал абсолютно на всех работах, какие там были. 11 часовой рабочий день, не было никаких выходных.

Мой напарник – литовец, который со мной работал, всё время бегал греться. А меня научили, что этого делать ни в коем случае нельзя, потому что перепады температуры очень опасны. Так я за него всё время работал. Кончилось это дело для него плохо. Сначала было воспаление лёгких, потом стали болеть кости. Его сгубили, там он и умер. В этом сыром климате… Мороз, ведь сохраняет. Все работы лесопильного завода, которые там были, я прошёл. Таскал и дергал доски, потом я попал на штабелёвку, на просушку. Складывали доски в огромные штабеля, куда надо было подавать доски, укладывать. Но, поскольку я был совершенно молодой, я только один раз заболел, у меня была повышенная температура, и это длилось всего несколько дней.

Я все это написал в книге «Мы шагаем под конвоем».

Вот так я жил шесть лет. Умерла мама. Отец приезжал пару раз, привозил передачи. Особых возможностей у него не было и вообще мало что разрешали передавать.

– Кормили плохо?

– Конечно! Но всё-таки работать я как-то мог. Но, разные периоды были. Сталин умер в 53-м году, я освободился только в 55-м. Отпускать начальство нас не очень торопилось. Ведь Хрущёв что сказал? «Разгрузить лагеря, но так, чтобы не был нарушен производственный процесс». Вот сидят люди, сидят ни за что, и они должны продолжать сидеть, чтобы не был нарушен производственный процесс.

– Как вы узнали о смерти Сталина?

– Вместе со мной сидел военный лётчик Кузнецов. Нас пригнали с работы. Я ему говорю «Алексей Алексеевич, 5:0 в нашу пользу!» Он в ответ мне кивнул головой. Интересно, что этому предшествовало. Я работал на бирже готовой продукции, мы штабелевали эти доски. Я должен был не только штабелевать, но и оформлять документы, потому что штабеля росли. Я там сделал в телефонной трубке радио. Можно было слушать. Сообщается о болезни. Я выскочил и побежал, там рядом была бригада плотников. Возглавлял эту бригаду Евгений Иосифович Вонелович, человек, который много раз сидел. Он был офицером русской царской армии, со всеми вытекающими обстоятельствами. Я говорю: «Евгений Иосифович, передавали, что заболел Сталин».

– А как передавали?

– Сказали, что заболел.

– Царствие ему небесное.

– Что вы, он же заболел!

– Раз передали, значит помер!

– Ну, и какие выводы?

– А ни какие!, – сказал он со злобой. – Это правительство такие же мерзавцы, как и он.

На этом наш разговор закончился. А был ещё Лёва Гинзбург, питерский простой человек. Он был продавцом в питерском магазине. Судьба его трагическая. Был в армии, часть попала в плен. Он, находясь в плену, говоря на идиш, был переводчиком с немецкого для своих товарищей военнопленных. Немец начальник, зная о его еврейском происхождении, не трогал его. На каком-то этапе он сбежал вместе с другим пленным. Здесь его арестовали, потому что он «сотрудничал с немцами» (переводил приказы нашим, поскольку знал идиш). Я к нему подошёл, сказал, в чём дело… Он ответил: «Ну, теперь всё!» «Что всё?» «Забьют его в гроб, заколотят и начнут крутить колесо обратно».

«Почему?» «Разве можно так жить, так терпеть? Всё измениться!» «А вот приятель говорит, что изменений не будет». «Обязательно будут! Обязательно! Вот, посмотришь!» А у него, между прочим, был первый пункт, потому что это была «измена родине». И он, простой человек, оказался прав, а опытный, старый лагерник Бунимович, зная хорошо состав нашего дорогого коммунистического начальства, не мог допустить по этой части каких-либо изменений.

Я попал в бригаду грузчиков, должен был наблюдать за погрузкой. Для этого нужно было знать хорошо сортность материала, а за всё время работы там с пиломатериалами хорошо разбирался. Был вроде помощника бригадира, но вместе с тем, когда надо было, таскал доски. Вот как-то была поздняя погрузка, с которой мы возвращались ночью. На нашем участке был барак, в котором находилась администрация не только нашего участка, но и всей этой огромной системы. И тут произошло чудо! Я услышал свою фамилию. Как можно услышать свою фамилию, произнесённую человеком, сидящим на 2-ом этаже, в холодную зимнюю ночь? Взбежал наверх и спросил:

«Что с Фелештинским?»

«Вон отсюда!».

Но я задержался.

«Как фамилия?»

Сказал: «Фелештинский»

Посмотрели на меня и говорят:

«Из правления телефонограмма. Будем готовить вас к выписке».

Сами были потрясены этим чудом.

В это время сильно изменилась ситуация, умер Сталин, и можно было ждать всего, и эти начальнички тоже боялись за себя. Меня освободили не совсем обычно, не с реабилитацией, а с перетарификацией. Заменили статью 58-10 (антисоветская пропаганда) на статью 59-7. Что это за статья? В лагере было много юристов, но никто не знал, что за статья. Только Ленька Васильев – студент юридического факультета ленинградского университета, который сидел в лагере тоже по антисоветской статье хлопнул себя по лбу и сказал: «Я знаю, что за статья! Это “разжигание национальной вражды”. Если ты кого-нибудь в 20-х годах обозвал “жидовской мордой”, то тебе могли дать срок по этой статье до двух лет. Вот тебя и переквалифицировали. По статье 58-10 ты должен отсидеть 10 лет, а по 59-7 – 2 года. Ты уже отсидел 6 лет и попадаешь под амнистию. Вот и освобождайся». А дальше события развертывались интересно. Полагалось ехать в другое место – Коноши, оформлять документы, но я не поехал, сел в поезд и уехал в Москву. Интересно, купил билеты в купейный вагон. Были у меня какие-то деньги, они сохранялись. Скудная зарплата нам полагалась.

– Разрешено было ехать в Москву?

– Так ведь, ничего ещё не было сказано. Я действовал исключительно по собственной инициативе. В кассе сказал: «Дайте мне билет в купе» Я не хотел ехать в общем, знал, что это за железная дорога. Захожу в купе. Сидят трое военных в кепках (поезд идёт из Воркуты) – это лагерная администрация. Они на меня смотрят, а я в телогрейке и бушлате. Ясно, что я за лагерный фрукт. Я бросил свои вещи на полку и вышел в коридор. Так в коридоре доехал до Москвы. Отправился оформлять документы. Мне говорят: «Конечно, мы знаем, что сейчас многих освобождают, но у вас такая статья – бандитизм, по которой после лагерей нельзя жить в Москве. Зайдите к начальнику оперативного отдела милиции, который занимается бандитами. Я подошёл к указанной мне двери. Она была закрыта, в ней окошко. Я постучал в него, окошко открылось, появилась соответствующая морда. Я говорю: «Я из лагеря, пришёл оформлять документы, но мне велели прежде получения паспорта и прочих документов обратиться к вам, Он мрачно меня выслушал, взял мою бумагу. Я стою за дверью жду минут десять. Вдруг открывается окошко и высовывается человек, который взял у меня справку. Я не преувеличиваю, но он высунулся до пояса, с изумлением глядя на меня. Он в жизни повидал всякое. Он начальник оперативного отдела, который занимается бандитами, но что перед ним стоит еврей Фильштинский Исаак Моисеевич, который обвинен за то, что он еврея назвал «жидовской мордой» и получил за это два года – это всё-таки было невероятно. С большим интересом он смотрел на меня. У него был большой опыт, он знал, что вообще можно сидеть ни за что. Просто невероятный случай. Он усмехнулся, сунул мне мою справку: «На, иди, оформляй». Я получил разрешение, получил паспорт.

Сейчас я работаю, преподаю в московском университете. Я доктор наук, профессор.

– Преподаете историю арабских стран?

– Занимаюсь доисламской древностью, историей возникновения ислама и в связи с этим говорю об исламе вообще, говорю всё, что думаю по этому поводу. Одно время я читал лекции по истории арабской средневековой литературы. Потом мне пришлось уйти, потому что работал по совместительству. Я работал в академии наук и как совместитель преподавал в университете. Когда Примаков меня выгнал из института за диссидентскую деятельность, университет принял меня.

– Вы сочувствовали диссидентскому движению?

– Почему, собственно, Примаков привязался ко мне. В Москве Браиловским издавался журнал «Евреи в Москве», у нас дома хранились архивы этого журнала. У нас был обыск, изъяли всё это и сообщили в институт. Примаков меня выгнал.

– Участвовали ли вы в сионистском движении?

– Сочувствовал. Я вообще считаю, что еврею нечего здесь делать и надо уезжать, строить своё государство. К сожалению, многие евреи уезжают в Америку, а не в Израиль, но это их личное дело.

– Расскажите про Анну Соломоновну.

– Это моя жена, человек с характером.

– Расскажите, как вы познакомились и поженились.

– Поженились, познакомились после моего освобождения. Был такой почтённый преподаватель в Московском университете Леонид Ефимович Пинский. Я у него учился. Этот преподаватель был тоже арестован, просидел в тюрьме. Когда я попал в лагерь, я встретил человека, который его лично знал и был с ним на пересылке, он мне об этом рассказал. Я своим друзьям рассказал о том, что я знаю такого человека. Друзья сказали, что есть такая женщина, которая тоже была ученицей Пинского и ей, наверное, было бы интересно, что рассказывает этот человек о нём. И вот так мы с ней познакомились. Это было в Москве.

– Что преподавал Пинский?

– Западноевропейскую литературу. Известный литературовед, очень много трудов, в частности по Шекспиру большая книга. Крупный учёный, любимец очень многих студентов того времени, очень интересная личность. И вот мы встретились. Я обнаружил, что в отличие от всех других людей моя жена всё, что я говорю: о жизни, о лагере понимает не хуже меня. Все остальные не понимали. Я смотрел на всех этих людей, как будто они с другой планеты. Я с другой планеты, или они с другой планеты. Они не понимали в чём суть советской власти, не понимали, как устроено советское общество, не понимали, что такое коммунистическая партия, не понимали, что здесь в стране абсолютно всё находится под запретом, не понимали того, что русские крестьяне превращены в рабов, не имея даже паспортов, им некуда деться, не понимали, что интеллигенция загнана. То есть в их голове была абсолютнейшая каша. Они видели парады и всё. И вдруг я встретил человека, который всё прекрасно понимал. Ну, как же было не обратить на неё внимание, на такую прелесть?

– Сформулируйте, почему Вы себя идентифицируете как еврей?

– Я чувствую себя евреем и очень болею за еврейские дела, переживаю и всё прочее. Очень хочу, чтобы евреи после 2000 лет изгнания от этого чувства, наконец, избавились. А почему, я объяснить не могу. Я знаю недостатки еврейского народа, их множество. Я знаю, что такое вообще отдельный еврей, знаю  индивидуализм, анархизм какой-то определённый и своеволие. Я имею возможность сравнить рядового еврея с представителями других национальностей. И вместе с тем мне хочется, чтобы евреи каким-то образом сумели себя утвердить в истории так, чтобы их оставили в покое и предоставили им возможность развивать свою собственную культуру, чувствовать эту самую идентичность свою. Мне этого очень и очень хочется. А почему, я не знаю.

– Исчезли многие народы… Почему евреи сохранились как нация, что этому способствовало?

– Конечно, можно сослаться на какие-то высшие силы, которые держат евреев «на плаву» в том мутном море, которое называется историей человечества. Но скорее всего это связано с какой-то внутренней привязанностью к чему-то. Ведь из еврейской среды многие уходят в разные общины, даже в мусульманскую, принимают христианство, и смешанные браки, и, тем не менее, остаётся это всё и всё вновь и вновь восполняется. Я знаю многих русских женщин, они могут глаза выцарапать всем тем, кто обижает евреев. Какая-то есть могучая притягательная сила в этом деле, связанная, по-видимому, с национальными какими-то специфическими особенностями.

– С генами?

– Это вообще заслуживало бы специального изучения со стороны психологов или социологов. Это было бы очень интересно. К сожалению, таких специфических работ исследовательского характера я не встречал. Но интуитивно я чувствую, что есть нечто такое, что держит евреев на поверхности, не смотря на систематические уничтожения: и  крестовые походы, и ранние этапы, когда было возникновение христианства, и Римская империя, и польские движения! Боже мой, я могу тысячу ужасных примеров привести! И всё равно, жив какой-то субстрат, живо национальное чувство, и ничего с этим поделать невозможно.

– Говорят, что религия – хранитель нации. Какое ваше мнение по этому вопросу?

– Мне кажется, что дело обстоит всё-таки шире. Безусловно, религиозная принадлежность играет свою роль. Но это один из факторов, я в себе не ощущаю такого начала, который закреплял бы меня за религией. Вместе с тем самолюбие моё и отношение моё к этому всему еврейскому совершенно непоколебимо.

– Говорят, что антисемитизм его наличие в стране сплачивает гонимых евреев.

– Может быть, это тоже фактор, но ведь этот фактор мог бы привести к очень простой вещи. Могла бы происходить ассимиляция и на протяжении 2000 лет вообще бы не осталось ни одного еврея. Я могу вам назвать не только десятки, а сотни народов, которые исчезли с лица истории, о них ничего не известно. О них стало известно по случайным историческим летописям, историки смогли что-то такое определить, что они существовали.

Таких народов, от которых ничего не осталось на белом свете, множество. А у евреев сохраняется какая-то твёрдая черта. Религия играет здесь роль в числе других факторов, но есть ещё какой-то другой фактор – социально-психологический. Я чувствую его присутствие хотя бы по себе, потому что мной движет не религиозный фактор. Но вот сознание своей идентичности, во мне существует.

Рапопорт Анна Соломоновна

Преподаватель английского языка. Среди её учеников диссиденты-правозащитники и лидеры сионистского движения, отказники, боровшиеся за разрешение на репатриацию в Израиль, преподаватели запрещённого в те времена иврита. Крупные учёные: Александр Воронель, Виталий Рубин, Виктор Браиловский, организовавшие в Москве научные семинары, издатели самиздатовского журнала «Евреи в СССР». Она активно сотрудничала в этом журнале. Преподавала. С учениками, посещавшими её дом, в семье завязывались дружеские и доверительные отношения. Муж – Фильштинский Исаак Моисеевич, профессор МГУ, крупнейший филолог-востоковед, арабист с мировой известностью.

 

– Анна Соломоновна, расскажите, пожалуйста, о своих родителях.

– Моя фамилия Рапопорт, после замужества я её не поменяла. Отец из Бессарабии. О родственниках со стороны отца, знаю мало, только по фотографиям. Один из братьев папы учился в Кишиневе в университете. Профессор-антисемит оскорбил его, как еврея. Дядя ударил этого профессора по физиономии, после чего он должен был покинуть Кишинёв, уехал в Бразилию. Папа весной 1941 года посетил Бессарабию. Там жил другой его брат, который остался инвалидом после Первой мировой войны, у него были жена и сын. Сын папиного брата – мой сверстник собирался приехать к нам в Москву учиться, но так и не приехал. Накануне его отъезда в школе был просмотр художественной самодеятельности, и брат  задержался на неделю в Кишиневе. Началась война, и мы ничего не знали о судьбе папиных родственников. Потом я случайно встретила в Ташкенте, одного  человека, который был из Кишинева, он мне рассказал, что семью папиного брата зверски растерзали румынские легионеры. Сестра отца во время войны попала в гетто в Прибалтике. Она осталась жива, была освобождена советскими войсками. После войны приезжала к нам, мы ездили к ней.

– Что можете рассказать о маме и её родных?

– Девичья фамилия мамы Дулубич. Она рассказывала, что когда была маленькой девочкой, её водили на поклон к какой-то очень глубокой старушке, которая, говорили, была праправнучкой Бааль Шем Това. (Основатель хасидского движения – редакция).

Таким образом, я восхожу по прямой линии к Бааль Шем Тову.

– Cказалось ли такое родство на вашем характере, на вашей судьбе?

–  Я в себе это чувствую, потому что есть во мне очень сильное мистическое начало. Я написала статью о Бааль Шем Тове, о хасидизме. Опубликована в армяно-еврейском журнале «Ной». Очень много читала о еврейском мистицизме, о Б-ге. Опубликовала в журнале «Человек» статью об американском философе, ученике  Бубера, тоже мистического направления. Моя религиозность, носит скорее не обрядовый, а мистический характер. Изучая иудаизм, и в частности хасидизм, я очень много поняла в самой себе. В школе и всюду я была какая-то другая, индивидуальная. Я поняла, что индивидуальность в культуре, в традициях, в генах. Для меня знакомство с иудаизмом было очень значимым  для самопознания. Хотя я религиозная, но человек внеобрядовый. 

– От ваших родителей перешёл к вам интерес к иудаизму и религии?

– Мой папа по специальности был юрист, был очень национально настроенным, знал иврит. У нас дома были священные книги на двух языках, но никаких обрядов в доме не проводилось. Папа в 1932 году был в Египте, ездил в Палестину. Я очень хорошо помню день 15 мая 1948 года, когда возникло государство Израиль. Папа в это время лежал после двух инфарктов в больнице, я к нему пришла, мы с ним долго разговаривали, но он говорил только об Израиле. Впоследствии, когда началась борьба за эмиграцию евреев в Израиль, мы стали дома отмечать еврейские праздники. Соблюдаем Пейсах, я зажигаю свечи на Хануку, мы празднуем еврейский новый год. Этим мы выражаем свою солидарность, сопричастие с еврейским народом, единство с ним.

Я постоянно чувствую связь с трагической судьбой еврейского народа. Не только по папиной линии, но и много маминых родственников погибло во время Холокоста. Я знаю, помню о них. На национальную принадлежность, наверное, не обращала бы такое внимание, если бы родилась в Бельгии, или в Швейцарии, или во Франции, или в Англии. В России же другое…

Читая книги по иудаизму, я чувствую, что эта культура, каким-то таинственным образом во многом меня сформировала, даже какие-то подсознательные вещи у меня присутствуют. Я чувствую, что у меня гены есть, которые притягивают меня к мистицизму, я интересуюсь мистицизмом многих народов, особенно еврейским.

– Вы мне говорили, что участвовали в сионистском движении, расскажите об этом, с кем вы встречались.

– Дело в том, что я являюсь инвалидом, мне с 35 лет разрешено работать дома. Я преподаю английский язык. Ко мне домой приходили заниматься и диссиденты, и сионисты. Они становились ближайшими друзьями нашей семьи. Правозащитники Цукерман Борис Исаакович, Рубин Виталий Аронович, Майя Улановская, её мама Улановская Надежда Марковна были частыми гостями нашего дома. Мы обменивались самиздатовской литературой. Однажды Рубины, меня попросили заниматься английским языком с молодым человеком Золоторевским Володей, который их буквально мучил – он преподавал им иврит и задавал выучить дома большой материал. Они говорили, что в их возрасте тяжело всё это усваивать. Я занималась с ним английским, задавала ему на дом выучить очень много, а Володя всё абсолютно исполнял, его ничего не пугало. За Володей потянулась целая цепочка преподавателей иврита: Беня Деборин, Леня Иоффе, Алексей Левин и его жена, Лева Улановский, Володя и Лена  Шахновские, Израиль Палхан – все у меня занимались английским. Однажды произошла замечательная история. Лена Шахновская как-то мне сказала:

– Анна Соломоновна, можно я приведу Лёву Улановского? Он тоже хочет с вами заниматься.

– А кто такой Лёва Улановский?

– Как! Вы его не помните? Он у Вас учился!

– Оказалось, что у них был долгий спор, они хотели заниматься вместе английским, Лёва говорил: «Я только, у моей учительницы буду заниматься, она живёт у Красных ворот», а Лена говорит, что она только будет у своей учительницы, она живёт на улице Строителей. Они никак не могли, помириться, и когда кто- то из них произнёс моё имя, то спор был завершен. Раньше я жила у Красных ворот, а потом переехала на улицу Строителей. Они стали заниматься у меня.

– Какие происходили события в это время?

– Эти ребята: Шахновские, и Лёва Улановский, и Изя хотели уехать в Израиль, зная не только иврит и английский, но ещё и арабский язык. С этими ребятами произошёл такой случай, они попросили моего мужа Исаака Моисеевича Фильштинского, крупнейшего учёного, филолога-востоковеда, арабиста найти им преподавателя арабского языка. В университете работал такой странный человек, который преподавал арабский язык, Асаф Илизаров. Он написал Брежневу письмо: «Уважаемый Леонид Ильич, у вас большой дефект русской речи. Я профессиональный преподаватель фонетики и русского языка, я берусь на общественных началах с вами позаниматься». После этого Асафа Илизарова исключили из партии, и выгнали с работы. Он попросил Исаака Моисеевича помочь найти ему какую-нибудь работу. Вот мы и направили ребят к этому Асафу. Дело закончилось тем, что он тоже уехал в Израиль. Учились у меня Александр и Нина Воронель. Александр Воронель – профессор доктор физико-математических наук, был организатором и руководителем физического научного семинара отказников. Кроме того, Воронель был редактором самиздатовского журнала «Евреи в СССР». Когда Воронель в 1974 году получил разрешение на выезд в Израиль, семинар и журнал возглавил его друг профессор, бывший руководитель отдела теоретической физики Марк Азбель, а издание журнала продолжил математик Виктор Браиловский. Семинар посещал Андрей Дмитриевич Сахаров. Я бывала на этих семинарах и сотрудничала в самиздатовском журнале «Евреи в СССР».

В 1974 году, когда в СССР приехал президент США Ричард Никсон, половину Москвы перегородили заборами, и все острили, что Никсон без всякого оружия разрушил половину Москвы. Александр Воронель, Марк Азбель и Виктор Браиловский, стоявшие у истоков организации физического научного семинара отказников, решили провести в Москве международный научный симпозиум. Орг.комитет обратился к международной научной общественности с предложением принять участие в симпозиуме. Рейтинг физического научного семинара, организованного евреями-отказниками был высок, гостями заседаний семинаров готовы были стать крупнейшие учёные мира. Назначенная оргкомитетом дата его проведения с 1 по 5 июля совпадала по времени с визитом в СССР президента США. Это совпадение, а также решение провести симпозиум без санкции властей рассматривалось последними, как неслыханный вызов, как провокация со стороны сионистов-отказников. Зарубежным учёным отказали во въездных визах, членов орг. комитета  (Александра Воронеля, Марка Азбеля и Виктора Браиловского) арестовали вплоть до окончания визита Никсона в нашу страну, а их жен подвергли домашнему аресту. Возле дверей квартир и в подъездах были выставлены милицейские посты, чтобы из квартир и в квартиры никто не проходил. Международный симпозиум был сорван. В это время, отец моего мужа Моисей Исаакович Фильштинский был тяжело болен. Его надо было поместить в больницу. Вызвали утром такси. Муж был занят на работе, и я поехала с Моисеем Исааковичем и его племянником в больницу. Когда мы, садились в такси, я обратила внимание, что таксист какой-то не обычный, в чёрных очках, и странно одет. Он поехал на красный свет, на какую-то машину, стоявшую на площади Гагарина, хотя машин там было мало, и стукнул нашу машину. Я ударилась, у меня пошла кровь. Не повернув головы ко мне, не посмотрев, что со мной, не извинившись, таксист подошёл к милиционеру. Он что-то, видимо, ему показал. Милиционер мне сказал: «Выйдите из машины». Я после этого происшествия три месяца лежала с сотрясением мозга. Потом мне объяснили, что нужно было составить акт, что этот «таксист» должен был выплачивать мне деньги за нанесённую травму. Стало совершенно ясно, что всё это было подстроено.

Ко мне три раза в неделю ходили заниматься английским Александр Воронель и его жена Нина. В то время английский язык ещё  знали немногие, и органы, видимо, сочли, что я буду на симпозиуме у Воронеля переводчиком, то ли ещё, что-то. Они преувеличили мою роль и меня решили вывести из строя. Когда я с большим трудом приехала домой, мужу ничего не объяснила, только сказала: «Занимайся папой». Дома в этот же день у нас отключили телефон, а когда мы спросили у соседей, нам сказали, что у них с телефоном всё в порядке. Во всём доме телефоны прекрасно работали. В этот же день пришли двое, сказали, что они туристы из Голландии, но очень плохо говорили по-английски. Сказали, что ищут Рапопорта. Поговорив с ними, я поняла, что они ищут мужчину. Конечно, это были подосланные люди из КГБ! В один и тот же день произошли эти события: моя авария, «голландцы», отключение нашего телефона и аресты членов оргкомитета международного научного симпозиума. Членов оргкомитета выпустили только тогда, когда Никсон уехал. После отключения первый звонок нашего телефона был, когда Воронель вышел из тюрьмы. После отъезда Воронеля в Израиль, журнал «Евреи в СССР» перешёл к Марку Азбелю, а потом к Виктору Браиловскому.

– С кем из отказников-сионистов вы ещё дружили?

– С семьей Браиловских наша семья дружила, они занимались у меня английским языком. И вот, когда был назначен очередной семинар, люди из КГБ пришли одновременно к Браиловским, к нам, и к авторам, которые печатались в журнале «Евреи в СССР». У Браиловского забрали все научные материалы, все диаграммы, тезисы. У нас забрали абсолютно всё, относящееся к чему-либо еврейскому. У меня было много машинописных  материалов, которые я делала для журнала. Считалось, что надёжней хранить эти материалы у нас дома, так как мы не подаем документы на выезд в Израиль. Мой муж Исаак Моисеевич тогда работал в Институте востоковедения. Я для этого журнала переводила и писала статьи. Писала под псевдонимом Бат Шломо (дочь Соломона прим. редактора). Псевдоним этот придумал мне Браиловский. Я сказала ему: «Хочу, чтобы моя работа в журнале была связана с отцом, хочу быть Соломоновной». Он ответил: «Это не скромно». И тогда Браиловский придумал мне псевдоним –  Бат Шломо.

Сначала они обыскали комнату моего мужа Исаака Моисеевича, а потом перешли в мою. Они забрали всё, где было слово еврей или Израиль. Мне и Александру Меню (православный священник, еврей, пользовавшийся огромной популярностью среди интеллигенции. прим. редактора)  моя русская, православная подруга прислала через какого-то священника, кучу книг, незадолго до этого обыска. Там была книжка. «История еврейского народа», первый том – история Израиля в первом веке нашей эры до восстания Бар Кохбы, кембриджское издание. Они её забрали! Они пришли с такой повесткой: «Конфисковать заведомо ложные, клеветнические измышления, порочащие советский общественный и государственный строй». Я им говорю: «Где здесь, в этой книге, которая заканчивается первым веком, заведомо ложные клеветнические измышления против Советской страны?» Они сначала отдали мне книгу, затем увидели слова «Синай», «Израиль», и сказали, что забирают её. У нас были книги Солженицына, книги по философии Бердяева – всё туда пошло, и даже индийская философия. Они забрали абсолютно всё, но полное собрание сочинения Джорджа Орвела на английском языке так и осталось дома. Интересный был один момент. Достали у меня бархатный мешочек, в который лежал тфилин, и спрашивают: «Вы, что храните, что это такое?» я говорю, что это дедушкина память. «А вы не сохраняете иконы вашей бабушки?», – спрашиваю я их. «Да мы знать их не знаем!», –  с презрением сказал тот, кто делал обыск, но тфилин оставили. Так как я инвалид и нигде не работаю, они не догадались, что Бат Шломо – это я. Какую-то женщину они при допросе спрашивали, не она ли Бат Шломо. Был ещё интересный момент. Общественные деньги для людей, получивших разрешение на эмиграцию, хранились у нас дома, выдавались тогда, когда человек получал разрешение. В то время было всё дорого, а у людей не было денег на выезд. Лежали они в шкафу на полке, за книгами. Когда вёлся обыск, перетряхивали буквально каждую книгу и, когда они дошли до этой полки, обнаружили лежащие там сертификаты в магазин «Берёзка». Я незадолго до этого получила небольшое наследство по маминой линии из Швейцарии, показала им документ на наследство. Они ушли на кухню, закрылись и долго куда-то звонили. Когда выяснили, что это действительно так, вернули мне документы, сказав, чтобы я берегла их: «Не теряйте документы, это очень важно». Они пропустили ту полку с деньгами, а там лежало 5 тысяч рублей – по тем временам очень большие деньги, которых у нас быть не могло. Если бы нашли их, возник бы вопрос, откуда такая сумма, почему не в сбербанке. После этого обыска они унесли два больших мешка книг и три пишущих машинки. Исаака Моисеевича вызывали на допрос, по поводу Браиловского, и в результате его уволили с работы. Примаков Е.М., тогдашний директор Института востоковедения АН СССР, где работал Исаак Моисеевич, счёл лучше уволить такого сотрудника.

–  Книги вам вернули?

– Несколько раз Исаак Моисеевич подавал заявления, и ему каждый раз говорили, что дело ещё не закончено, но бороться у него не хватало сил, и он махнул рукой. Это были очень ценные  книги, книги по иудаизму, по арабо-еврейству, все эти книги пошли в спецхран Ленинской библиотеки. Когда началась перестройка, Исаак Моисеевич снова подал заявление, ему вернули пишущие машинки с русским и иностранным шрифтами. На одной из этих машинок муж печатал несколько лет. А что касается книг, ничего не вернули. Отдали только несколько журналов «Время и мы». Во время обыска они забрали все бобины с записями (тогда ещё кассет и дисков не было), которые у нас были, потому что на одной из них было написано «Галич», на другой было написано «Лагерные песни».

Ничего мы не получили обратно. Надо было бороться, добиваться, но у Исаака Моисеевича на это не хватало сил, он уже был достаточно «в годах». Книги пропали, ценнейшие книги, и след их простыл. На них не было написано, что это наши книги.

– С вашими друзьями, уехавшими из страны, вы поддерживаете отношения?

– С Браиловскими, с Рубинными я до сих пор общаюсь, когда они приезжают сюда в Москву, приходят к нам. Однажды мы пошли в Сохнут, чтобы нам дали бесплатную путевку на экскурсию в Израиль. В то время Сохнут устраивал бесплатные экскурсии. Вдруг, ко мне на шею кинулась женщина. Смотрю – Лена Шахновская, она была в парике и я её сразу не узнала. Она вместе с мужем Володей Шахновским увлеклась иудаизмом, стала соблюдать заповеди. Лена помогла, нам дали экскурсию. Исааку Моисеевичу было тогда 70 лет. Без помощи Лены из-за его преклонного возраста нам не дали бы эту экскурсию. В Израиле в честь нашего приезда хотели собраться все мои бывшие ученики, наши друзья, живущие тогда в стране, но как-то не получилось, все жили в разных городах.

– Не было ли у вас желания переехать в Израиль?

– Много думали об этом. Это был очень болезненный момент, Исааку Моисеевичу даже оформили визу в Израиль, ему предложили преподавать в Иерусалимском университете, на семь лет его зачислили, его всё знают как крупного востоковеда. В израильской прессе опубликованы некоторые мои переводы, помещённые ранее в журнале «Евреи в СССР». Но ему тогда было уже за 60, а я – инвалид с 34 лет, не выношу жары, активного солнца. Нам просто по здоровью было бы невозможно жить в Израиле. Исаак Моисеевич чрезвычайно скромный человек. Он сказал: «У них завышенные ожидания, я иврит не выучу так, чтобы читать лекции, слишком хорошо знаю, что значит прочитать гуманитарную лекцию на родном языке». Исаак Моисеевич считает, что пользоваться своими научными достижениями, полученными в России, он не имеет права в другой стране. Просто поехать в Израиль и жить на пособие, не имеем права, мы этого пособия там не заработали. Хотя никто так на вещи не смотрит, но для себя мы решили, что мы не вправе быть обузой для этой страны, хотя мы очень сочувствуем, считаем её своей страной. Решили не ехать.

В 1991 году моего мужа пригласили снова в Иерусалимский  университет, но мы не поехали.

Теперь ему 90 лет, и он до сих пор успешно и хорошо работает, за это время написал много книг.

– А вы работаете?

– Я переводила довольно много. В основном, преподаю дома, и, чем могу, помогаю мужу Исааку Моисеевичу в его работе.

Светлана БОГДАНОВА
2008 год