Больше тридцати лет я занимаюсь историей Холокоста. Встречаюсь с людьми, записываю интервью, работаю в архивах. Вышли книги, опубликованы очерки… Что-то увидело свет, а что-то осталось лежать в папке, к которой приклеен белый лист со словом «Холокост»...
Листов в папке много, ещё больше материалов в компьютере.
География – вся Беларусь.
Сегодня про Витебское гетто.
Хроника страшных дней
В 2004 году вместе с историком Михаилом Рывкиным мы издали книгу «Хроника страшных дней. Трагедия Витебского гетто». Работали над ней больше десяти лет. Сумели записать свидетельства людей, которые сами были узниками гетто, или знали о нём с той стороны колючей проволоки. Это было не просто. Во-первых, очень солидный возраст, во-вторых, страх, посеянный в годы войны, и сохранившийся в послевоенные годы.
На наши письма отзывались архивы и музеи разных стран мира. Помогали все, к кому мы обращались.
Михаил Рывкин уже жил в Германии. Вскоре он ушёл из этого мира.
Через пару лет вышёл перевод книги на немецком языке. Прошли презентации в Беларуси, в Германии. Я думал, тема закрыта и добавить нечего. Но прошло совсем немного времени и ко мне пошли люди, я стал получать письма по электронной почте. Люди рассказывали, что мы не написали об их дедушках и бабушках, родственниках, погибших в гетто. Сообщили о дневнике, который вела узница гетто. Правда, записи она делала по памяти, спустя годы. Я узнал, что на интернет-аукционах продают фотографии, сделанные в Витебском гетто. И некоторые даже купил. Папка «Материалы о Витебском гетто» пополнялась каждый месяц, и я понял: надо готовить второе дополненное издание книги. Благо, небольшим грантом помог Яд-Вашем и Фонд «Генезис». И в 2014 году вышло в свет новое издание. На обложке фамилии всех, кто принимал участие в издании первой книги. Я облегченно вздохнул. Теперь, подумал я, тема точно закрыта.
Но ошибался. Понял это буквально через пару месяцев. Ко мне снова пошли люди... Может быть, появится третье издание книги о Витебском гетто.
Ищу воспоминания «с другой стороны». Возможно, кто-то из немецких солдат рассказывал своим детям или внукам об оккупированном Витебске. Не знаю, раскаивался или сообщал о «подвигах на восточном фронте», интересует и то, и другое.
Уверен, что-то нетронутое хранится ещё в немецких, да и архивах Беларуси, России. Надеюсь, всё-таки добраться до них.
Публикую сегодня то, что предназначено для третьего издания. Издам – хорошо, нет – об этом должны знать.
Эта фотография сделана в Витебском гетто 21 сентября 1941 года. О чём свидетельствует надпись на обратной стороне.
…Ежедневно расстреливали людей, они умирали от голода и болезней. До полной ликвидации гетто оставались считанные дни.
Фотографировали, скорее всего, охранники или гестаповцы, может быть, «туристы» из Германии, которых привозили посмотреть на неполноценных людей.
Сегодня эти фотографии можно купить на аукционах, которые проводятся по интернету. Выставляют на продажу внуки или правнуки тех, кто фотографировал. Не передают в музеи или архивы, а хотят заработать деньги на преступлениях своих предков. «Зачем добру пропадать?» – эти слова уже говорили в 1941 году, когда в гетто уводили евреев или когда только разнесся слух об этом. Приходили в еврейские дома, уносили всё что могли, при этом оправдывались, мы не мародёры и не грабители, но зачем добру пропадать.
– Вы покупаете эти фотографии? – спрашивают у меня.
– Покупаю, – отвечаю я.
– Значит, поощряете тех, кто их продаёт. Если бы их никто не покупал, не продавали бы.
– Если бы хотели сдать в музеи или архивы, давно бы сдали. Но берегли, как семейное добро. Если не продадут на этом аукционе, опять будут беречь. Я покупаю, чтобы предъявить людям, чтобы ни у кого не возникли сомнения в преступлениях, чтобы знали и помнили…
Одна из аукционных фотографии Витебского гетто публикуется в этом документальном повествовании.
Оккупация Витебска
Эти воспоминания оставил Янкель Шейнин. Писал на идише. Мы публикуем в переводе на русский язык.
«…Аэродром, который находился за Слободкой, был разрушен немцами с воздуха. Маленькие деревянные домишки Слободки с крышами, покрытыми дранкой, были сожжены ужасным пожаром. Это был последний вздох моей любимой Слободки, где я писал еврейские песни. Там где распевал слепой Генка в Первом Слободском переулке, теперь я плакал вместе с ним. Были сожжены маленькие домики, которые были здесь ещё со старых времён.
В этой разрухе на виду у всех, с узким куском стекла от разбитого окна, плакал слепой Генка. Большой пожар не пощадил его «дворца». Горе Генке! Из Слободки потянулись семьи ближе к Соборной площади на большую Могилёвскую улицу. Дети, женщины, старики, которые долгие годы жили там, стали слободскими беженцами, без крыши над головой, с пожитками и какими-то продуктами в руках.
Немецкие лётчики бомбили Витебск. Евреи устремились к вокзалу, откуда доносился страшный шум. Витебский вокзал плакал всеми голосами, доносились крики боли. Люди рванулись к вагонам, которые впопыхах формировались на перроне и спешно уезжали из горящего города. Женщины молодые, пожилые и дети кричали. Паника охватила всех.
К маме с двумя детьми на руках проявили милосердие и запихали её в вагон, принадлежащий Красной Армии, который ещё не успел отправиться. Когда вагоны мало-мальски были упакованы, более сильные и молодые взбирались на крыши, цеплялись за двери.
Кошмар продолжался и к ночи, когда последние вагоны с частями Красной Армии покинули Витебск, ещё не закончились последние попытки людей уйти из города.
Поздно ночью целясь в уходящие военные эшелоны, немецкая авиабомба попала в витебский вокзал, и большое здание похоронило под собой сотни человек.
А с первыми лучами солнца на Оршанском шоссе появились немецкие танки. В беде оказались и бедные, и богатые. Тень фашизма нависла над городом».
Столяр Боным
На Лицейской улице в доме № 62 жил столяр, который всю жизнь работал и все знакомые и не очень знакомые в Витебске знали его, как добросовестного и хорошего работника, который ремонтировал их домишки, вставлял оконные рамы, двери, настилал полы.
Он жил с дочерью Геней, её мужем Нохемом и двумя их детьми. Его жена Фейгэ-Рохэ была домохозяйкой. В 41-м году Боныму было 64 года. У него ещё было двое сыновей и трое дочерей. Сыновья Фолье и Бенцэ были командирами Красной Армии. Дочери – замужем, жили своими семьями. Вторая дочь Боныма с мужем Абрашей и двумя детьми проживали в Витебске на улице Суворова.
Когда фашисты заняли Витебск, первыми они арестовали семьи коммунистов, евреев и командиров Красной Армии. На Боныма был донос от соседей, и его увели из дома. Он волновался, чтобы не узнали, где его сыновья. Но кто-то сообщил и об этом.
64-летнего Боныма повесили. На его груди была табличка с надписью «Отец двух евреев, коммунистов, командиров Красной Армии».
Дочь Хенка от горя рвала волосы на голове. Только маме она ничего не сказала из сострадания, и та думала, что супруг скоро вернётся, что он задерживается на работе.
Переправа, переправа…
В книге Нобелевского лауреата, писателя Светланы Алексеевич есть строки о военном Витебске, о страшной трагедии, развернувшийся на берегах Западной Двины, когда евреев заставляли переправляться на противоположный берег в гетто. Без содрогания эти строки читать нельзя.
«Вернулись с мамой к себе в Витебск. Дом наш был разбит, но бабушка нас ждала... Приютила нас всех еврейская семья – двое очень больных и очень добрых стариков. Мы всё время боялись за них, потому что в городе везде развешивали объявления о том, что евреи должны явиться в гетто, мы просили, чтобы они никуда не выходили из дома. Однажды нас не было... Я с сестрой где-то играла, а мама тоже куда-то ушла... И бабушка... Когда вернулись, обнаружили записочку, что хозяева ушли в гетто, потому что боятся за нас, нам надо жить, а они – старые. По городу развесили приказы: русские должны сдавать евреев в гетто, если знают, где они скрываются. Иначе – расстрел.
Прочитали эту записочку и побежали с сестрой к Двине. Моста в том месте не было, в гетто людей перевозили на лодках. Берег оцепили немцы. На наших глазах загружали лодки стариками, детьми, на катере дотаскивали до середины реки и лодку опрокидывали. Мы искали, но наших стариков не было. Видели, как села в лодку семья – муж, жена и двое детей. Когда лодку перевернули, взрослые сразу пошли ко дну, а дети всё время всплывали. Фашисты, смеясь, били их веслами. Они ударят их в одном месте – те всплывают в другом. Догоняют и снова бьют. А они не тонули, как мячики... Стояла такая тишина, а может, у меня заложило уши, и мне казалось, что было тихо, всё замерло.
Вдруг среди этой тишины раздался смех... Какой-то молодой, утробный смех... Рядом стояли молодые немцы, наблюдая всё это, они смеялись. Я не помню, как пришли мы с сестрой домой, как я её дотащила. Тогда, видно, очень быстро взрослели дети, ей было три года, она всё понимала, она молчала и не плакала».
Я не смог разыскать людей, у которых Светлана Алексеевич брала интервью. Хотел тоже поговорить с ними.
Много лет занимаюсь историей витебского гетто. Кажется, известны все подробности. Но встречаясь с людьми, понимаешь, что знаешь далеко-далеко не всё. Даже сомневаюсь, можно ли узнать, восстановить всё, что происходило в те дни.
Рассказы моих собеседников дополняют страшную картину переправы в гетто. Полина Добровольская, она буквально пару месяцев назад ушла от нас, была очевидцем всего, что происходило в те дни. Однажды она мне сказала: «Чем больше времени проходит, тем страшнее смотреть на речку. Вода кажется красной, как кровь».
Вот что рассказала Полина Добровольская: «Недели через две или три после того, как немцы заняли Витебск, было вывешено объявление, что все евреи должны переехать на другой берег Двины, тот что ближе к железнодорожному вокзалу. Но моста уже не было. Всем надо было собраться на Успенской горке, около здания техникума. Всем придти, по-моему, к двум или трём часам дня.
Мама взяла какие-то хатули, и мы пошли на берег. Это был кошмар. Там было столько людей, что даже стать негде. Мы с мамой пристроились на горушке около кустиков. Ходили немцы, молодые ребята и девушки, забирали вещи у евреев. Некоторые не отдавали. Мама всё сразу отдала.
Потом к берегу подогнали много лодок и начали сажать в лодки стариков, женщин, детей. На середину реки лодка отплывала, немцы её переворачивают, если кто-то выплывает, его веслом по голове. Вода была красной от крови. Детей просто бросали в воду. Там такой был шум, такой крик.
Ко мне подошёл какой-то молодой парень и говорит: «Хочешь жить? Пошли со мной». Мама говорит: «Доченька, ты хоть одна из семьи останешься. Иди». Я была светленькая, соломенные волосы и косы большие.
– На еврейку не были похожи?
– Не похожа. И мама была не похожа. Я пошла с этим парнем вдоль реки. Я так кричала, так плакала. Была домашним ребёнком, самая младшая, со мной нянчились все родные. А здесь меня куда-то уводят. И вдруг выходит наша учительница по географии Золотова и спрашивает: «Полинка, ты чего плачешь? Иди ко мне». И взяла меня к себе. А парень ушёл. Чего он хотел от меня, я так и не узнала. А минут через двадцать пришла моя мама.
У Золотовой было две дочки. Они говорят: «Мама, что ты делаешь? Они же евреи. Из-за них немцы нас расстреляют. Но Золотова разрешила нам переночевать, а утро мы пошли на то же место на Успенку. Но там уже никого не было. Стояли только пустые лодки. Мама сняла кольца, отдала их лодочнику и нас перевезли на другой берег, к Клубу металлистов (после войны районный Дом культуры)».
Во время других встреч всплывали фамилии лодочников. Они не пришли с чужой армией и даже в полицию не записывались. До войны были соседями, каждый день здоровались, иногда о чем-то разговаривали. А здесь подвернулся случай подработать. Они согласились...
Из воспоминаний Григория Залмановича Темкина: «На правом берегу напротив Песковатик находилось овощехранилище. Туда согнали евреев со всего города. Во время переселения “отличился” наш сосед Владимир Бойко. Он сажал в лодку женщин с детьми, на середине реки избивал их веслом, они падали в воду, а их вещи Бойко забирал себе. Его расстреляли после наши за мародерство».
В книге «Хроника страшных дней. Трагедия Витебского гетто» мы приводим фамилии ещё нескольких лодочников, которые участвовали в «переправе». Сергей Тихонов, до войны сотрудник пединститута. Богданов, живший около бывшего здания НКВД. Перевозили евреев не бесплатно, за одну поездку брали с каждого от 3 до 5 рублей. Предоплатой, потому что довезут или нет, никто не знал.
Наверное, фашистам понравилось водное «развлечение». Сергей Романовский, чей дом находился буквально в ста метрах от берега Западной Двины, вспоминал: «Врезалось в память, как фашисты топили евреев. Посадили на баржу, отпихнули её от берега и поставили на якорь. Кидали людей в воду. Кто выплывал, того шестом притапливали. Это был август или сентябрь 41-го. И такое повторялось много раз, может быть, целую неделю. И ещё все время раздавались выстрелы».
Воспоминания медработницы Косухкиной
Их записал Максим Энтин. Сделано это было ещё в годы войны.
«В четверг 24 июля фашисты вывели из города 200 евреев и расстреляли. В объявлении, расклеенном на заборах и столбах, было написано: “Это ответ на террор, который совершило население против немцев”.
В конце июля все евреи были переведены на правый берег Двины, вернуться на левый берег, где они проживали раньше, им было запрещено. И в это же время фашисты выпустили приказ, что евреи должны пришить к одежде специальный отличительный знак – звезду Давида.
Еврейское население со всем своим имуществом, которое умещалось в руках, заключено было под открытым небом, без крыши над головой, под проливными дождями и в лужах. Но все эти злоключения были очень далеки от основных нацистских планов.
В августе все витебские евреи были конвоированы в здание Клуба металлистов. Люди размещались на земле, под лестницами, на чердаке. Большинство умерло от голода и болезней, а те, кто был посильнее и мог сам передвигаться, был под разными предлогами вывезен из гетто и расстрелян. С июля до конца сентября из Германии привозили специальные группы туристов, которые наблюдали жизнь евреев, их мучения и унижения, фотографировали расстрелы и казни, смотрели, как работала машина уничтожения.
В начале октября в Витебск прибыла специальная зондеркоманда. Группами по 4 человека, шаг за шагом, они искали и расстреливали оставшихся в живых евреев.
В Витебске более 10 тысяч евреев нашли свои могилы. Здесь погребены и умершие своей смертью, и убитые. Старые и молодые, с чемоданами и детскими колясками, беременные женщины и инвалиды. Такую страшную могилу до фашистов мир ещё не видел и не знал.
Из всех еврейских врачей и медсестер Витебска остались в живых восемь медработников и трое членов их семей. Можно перечислить фамилии четырёх из восьми медработников: Свердлов, Фалма, Ноткина и я, Косухкина, которые были вывезены из Витебска».
Аби гезунт
Невысокого роста, поджарый, энергичный человек. Ходит в лес, выкапывает саженцы ёлок и сажает их во дворе. «Смотрите – мои деревья», – с гордостью сказал он. Танцует в ансамбле Витебского благотворительного еврейского центра. Его любимая поговорка: «Аби гезунт», что в переводе на русский звучит: «Лишь бы здоровье». Принимает активное участие в общественной жизни города.
Я много раз разговаривал с Михаилом Ароновичем Рухманом, но не знал, что он – коренной витеблянин, помнит довоенные годы.
Помог случай, и Михаил Аронович пригласил в свою уютную квартиру, дочь Элла угощала вкусной едой, а мы беседовали.
Семья Рухманов, вернее, Золотоносов, жила до войны в Витебске в доме родителей мамы по улице Винчевского. Нынче это проспект Черняховского. Кстати, сейчас Михаил Аронович Рухман живёт в многоэтажном и многоквартирном доме, недалеко от того места, где до войны стоял их деревянный дом.
– Улица была еврейской, – вспоминает Михаил Аронович. – Говорили на идиш, и мы, дети, когда играли, между собой говорили на идише.
В первый класс я пошёл в 11-ю среднюю школу. Она была за нынешней Областной библиотекой. Там закончил 1-й класс. Школа была русской. В школе говорил по-русски, дома – по-еврейски.
Жил с мамой Соней, сестрой-двойняшкой Идой и второй сестрой, она была на год моложе, – Женей. Мама работал на фабрике «Знамя индустриализации» и до войны, и после войны восстанавливала её.
Отец Арон Шолом-Гильевич Рухман был строитель. Строил что-то в Ленинграде. Дома появлялся не часто. Его родители были из Богушевска. Перебрались в Витебск и жили в доме по улице Ногина. Я их плохо помню.
Когда началась война, отца призвали в армию из Ленинграда и больше мы его не видели. Получили на него похоронку. Вернее, сообщение, что пропал без вести.
Жили не богато, но и не голодали. Был огород, выращивали овощи. Бабушка вела хозяйство. Дед считался хорошим печником. Дома дед сложил специальную печь и у нас каждый год пекли мацу. Собирались женщины с улицы, кто-то тесто месил, кто-то его валиком прокатывал, кто-то закладывал в печь – подряд назывался.
22 июня 1941 года мы, как обычно, играли во дворе. Потом кто-то сказал, что по радио будет говорить Молотов, взрослые вышли на крыльцо дома и мы услышали: «Война».
Первые дни в жизни нашей семьи мало, что изменилось. Мама ходила на работу. Дед клал печь, кажется в милиции, она находилась на нынешней улице Калинина, рядом с площадью Победы. Однажды меня отправили к деду с едой, чтобы он перекусил. По дороге остановил милиционер и строго сказал: «Иди домой. Нельзя без родителей ходить по городу».
Соседи, родственники советовали уходить из города. Мы собрали в узелки, что могли унести и отправились к вокзалу. Но все говорили, что Америка объявила войну Германии, скоро Гитлера разобьют, незачем уезжать и бросать дома. Конечно, нажитое никому не хотелось бросать. И мы отправились по домам.
Во дворе выкопали окоп, когда было неспокойно, прятались в нём. Даже жили в окопе несколько дней. Помню, 5 июля была сильная бомбежка. Немцы бомбили аэродром, который находился недалеко от нас. Потом пошла вторая волна самолётов – бомбили железнодорожный вокзал. Трамваи по улице Винчевской уже не ходили. Недалеко от нас был Клуб лётчиков и дом лётного состава. Помню, как лётчики бежали в район железнодорожного вокзала.
Бомбили очень сильно, город горел, и мы снова решили, что надо уезжать из Витебска. Дом, когда уходили, закрыли на замок, и даже вещи не спрятали. Думали, скоро вернёмся. Впрочем, из ценных вещей у нас была только швейная машинка. Дошли до дома родной сестры мамы. Она жила в районе железнодорожного вокзала. Её муж Борис был в народном ополчении. Как раз в это время он пришёл домой с винтовкой, чтобы отправить из города свою семью. Посадил всех в товарняк, и мы поехали.
До Смоленска ехали несколько суток. Потом день стояли, не доезжая Смоленска. Когда наконец-то рано утром нас пропустили, мы увидели разбитый бомбёжками город. На вокзале стояла солдатская кухня. Беженцев кормили кашей. Мы были очень голодные, я ел кашу и, казалось, вкуснее еды нет на свете. Потом состав отправили в Москву. Там никого из эшелонов не выпускали. Привезли нам хлеб и отправили дальше в Казань.
Вспоминаю волжскую пристань. Народу много. Я засмотрелся на трехпалубный корабль. Впервые видел. Мама держала за руки двух сестёр. Я потерялся. Милиция отвела меня в детприёмник, а оттуда отправили в детский дом. Помню его название – «Федотовский». Маму, сестёр, дедушку с бабушкой отправили в татарский колхоз. Приняли их хорошо. Мама работала в колхозе, дед клал печки и гнал дёготь в какой-то артели, бабушка занималась хозяйством. И искали меня. Когда нашли, оказалось, что я был в детдоме всего в девяти километрах от них.
…Вернулись мы в Витебск после войны в августе 1945 года. Города не было, одни развалины. На месте, где сейчас здание вокзала, стоял маленький кирпичный домик и там приезжавшие проходили санобработку. На месте нашей улицы Винчевского – поле, растёт трава, и остались заржавевшие трамвайные рельсы. Представляете себе картину.
Никого из довоенных соседей мы не нашли.
У меня до войны были друзья: Мулька, Хаим, Абрам. Никого не встретил. Даже не у кого было спросить, куда делись люди, где мои друзья. Случайно узнал про девочку Гинду. Я ходил с ней вместе с детский сад. Её мама приехала из эвакуации, была у нас дома и рассказывала, что Гинда была на даче вместе с детским садом. Мама не смогла её сразу забрать. Когда наконец-то добралась до этой дачи, сказали, что детей уже отправили на восток. Куда их отправили, остались ли они живы, никто не знал.
…Мы пришли к Западной Двине, все мосты разрушены, на лодке перебрались на тот берег. Пару дней жили у родственников, потом мама пошла на фабрику «Знамя индустриализации», ей сказали: «Выходи на работу, надо восстанавливать предприятие». Маме дали комнату в «красном доме», это в начале нынешней улицы Гагарина. Там жили не только мы, но поначалу и все наши родственники, что возвращались в Витебск.
Я пошёл в пятый класс 10-й Сталинской школы. Она и сейчас на том же месте. Однако много учиться не пришлось. Надо было что-то зарабатывать. Меня устроили в артель «Вперёд» шить головные уборы. Платили по 150 рублей в месяц. Но денег не хватало. Я пошёл искать другую работу. Устроился слесарем в артель «Металл» и проработал там до самой армии. Потом три года служил. Вернулся в Витебск в 1954-м. Пошёл на завод заточных станков и там работал до пенсии.
В нашем разговоре принимала участие дочь Михаила Ароновича – Элла Михайловна. Всё, что касалось её материнской линии, то есть семьи Каган, рассказывала она.
– Мамин папа Абель Менделевич Каган родился в 1902 году. Он из Заольша. Это нынешний Лиозненский район. Был из обеспеченной семьи. В Заольше – арендовали у помещицы землю, держали коров, птицу.
Абель Каган и до войны, и после победы работал в Витебске на железной дороге. Занимался системой водоснабжения.
…Война. Немцы подходят к городу. Кто мог, эвакуировался с фабриками и заводами по железной дороге, кто-то с семьями пытался уйти пешком. Абель Менделевич днём и ночью находился на железной дороге. Семью успел отправить на восток, а сам никуда не мог двинуться. Станцию бомбят, город горит, поезда уже практически перестали уходить на восток, но приказа оставить рабочее место не было. Машинистом одного из последних составов, отправлявшихся со станции, был друг Абель Менделевича – Иван Петрович Марковский. Он сказал:
– Аба, быстро садись. Немцы в городе.
Они отправились в путь. Под бомбёжками добрались до Смоленска.
Абель Менделевич пошёл на призывной пункт и его мобилизовали в Красную Армию. Воевал в пехоте до 1944 года. Редко кто из пехотинцев первого призыва остался в живых. Абеля Кагана ранило, контузило, но всё же он выжил. Воевал на Курской дуге. Среди военных наград была одна, которой особенно гордился – медаль «За отвагу».
Уже после войны рассказывал домашним.
«Когда поднимали в атаку, и тебе казалось, что рядом с тобой бежит твоя семья, возвращался с боя живым. А если этой галлюцинации не возникало – плохая примета. Причём так было у многих. Правда, кто-то признавался, а кто-то думал, расскажешь, посчитают, что сошёл с ума».
Когда немцев погнали на запад и бои шли уже на подступах к Витебску, Абеля Менделевича отозвали из действующей армии, чтобы восстанавливать железнодорожный узёл. Перебазировали в Рудню, он попросил у начальства разрешения привезти из эвакуации семью. Вскоре все прибыли в Витебск.
Абель построил землянку. Не велики удобства, особенно с детьми, но всё же крыша над головой. Так прожили до 1947 года. А там начали строить свой дом по улице Карла Маркса, недалеко от железнодорожного узла.
После войны Абель Менделевич по-прежнему работал на железной дороге начальником цеха водоснабжения. За восстановления Белорусской железной дороги награждён орденом Ленина.
«Память у него была уникальной, – рассказывает Элла Михайловна. – Дед ушёл на пенсию. У него была тяжёлая форма диабета, почти ослеп. К нему приходили люди из отделения железной дороги консультироваться. Он на память знал все развязки водоснабжения, давал дельные советы».
Умер Абель Менделевич Каган в 1979 году.
Когда дети взрослее взрослых
«Наверное, с годами, с опытом пережитого, к людям приходят осмотрительность и страх. Во всяком случае, в критические минуты дети были настроены куда решительнее своих родителей».
Эти воспоминания написаны Григорием Залмановичем Тёмкиным, уже в Израиле, в 90-е годы. Но относятся они ко времени, когда Грише было 14 лет
«Я появился на свет 9 апреля 1927 года в Витебске. Мама – Тёмкина Рахиль Гиршевна, коренная витеблянка, 1895 года рождения. Она рассказывала мне, что когда я родился, на мне была какая-то плёнка. Говорили, что ваш сын "родился в рубашке"».
Жили мы у дедушки Тёмкина Хаима-Арье, по улице Троицкой (ныне проспект Куйбышева).
Мой отец – Тёмкин Залман Хаимович, 1895 года рождения, тоже витебский, плавал капитаном на пароходе по Западной Двине. Стал брать меня с собой двухлетнего. В 8–10 лет давал мне штурвал и говорил, что доверяет больше, чем любому члену своей бригады. Когда мне исполнилось 7 лет, меня отдали учиться в 23-ю среднюю еврейскую школу, которая находилась на улице Ленина, у моста через реку Витьба. К началу войны я окончил пять классов уже русской школы, потому что еврейские закрыли.
…Началась война. Семьи речников, по-моему, 4 июля погрузили на баржу, и хотели отбуксировать до Велижа. Ночью, когда отплыли, начался проливной дождь, молнии разрезали небо, от них было светло, как днём, гремела гроза. Не знаю почему, но вскоре, мы вернулись в Витебск. Узнали, что отец добровольцем ушёл на фронт. Я с мамой остался вдвоём в доме деда.
9 июля немцы подошли к городу, была слышна артиллерийская канонада. Мама сложила в противогазную сумку буханку хлеба, документы, подарок от дедушки – серебряные часы. Но когда мы уже собрались уходить, противогазной сумки не оказалось, её украл мой ровесник – Нульев Михаил. Ушли на Сураж в чём стояли. Ночью увидели на небе отблески пожара – горел город. Нас догнали ехавшие на подводах двоюродный брат Айзик (1910 г.р.) с семьей, двоюродный брат Залман (1905 г.р.) и Лиза Стерензат с тремя детьми. Мы добрались до Велижа и остановились в каком-то доме на ночлег.
Почему-то взрослые решили, что немцев отогнали от Витебска. Откуда они взяли такую информацию – не знаю. Но, раз так, можно возвращаться домой. Я умолял маму не делать этого, но был в одиночестве, меня никто не слушал. У мамы в Витебске оставалась любимая сестра Злата с тремя детьми, и она хотела вернуться.
Дом наш и соседние сгорели. Мы с мамой устроились на огороде в землянке, которую с отцом выкопали для бомбоубежища.
Я подкапывал картошку. Но пришла соседка и сказала, что огород мы обрабатывали вместе – две семьи, и урожай делим пополам. А так как картошка ещё не созрела, её копать нельзя, мы наносим убыток. Если не прекратим, она пожалуется немцам.
Евреям запретили жить на левом берегу Западной Двины. Мы с мамой пошли на правый берег и в районе пристани увидели своих родственников. Недалеко от моста стояла брандвахта. В ней нашли приют водники.
Немцы объявили, чтобы все евреи старше 14 лет пришли на земляные работы. Собралось человек 300. Их отвели в Мазурино и расстреляли. Там погибли мои родственники.
Я с мамой пробыл ещё немного на брандвахте. Однажды появились немцы и убили 80-летнего отца жены моего двоюродного брата Залмана, за то, что он не ответил им. (Был глухой).
На правом берегу напротив Песковатик находилось овощехранилище. Туда согнали евреев со всего города.
За эти недели я усвоил, что если приказывали идти направо – надо идти налево, если вперёд – значит, назад.
Руководствуясь этими правилами, я нашёл аппаратную кинотеатра «1 Мая», который находился недалеко от вокзала. Там уже прятались семья Лейкиных из Ленинграда, Хая – жена парикмахера Льва Стерензата, начальник отделения милиции с женой еврейкой, и какой-то бессарабский еврей, который успел где-то прихватить в дни, когда в городе было безвластие, три ящика шоколада.
Те, у кого были вещи, меняли их на продукты, но у нас не было ничего. Еду можно было найти у солдатской кухни. Остатки отдавали нам. А мы несли её в кинобудку. Заставили поделиться шоколадом бессарабского еврея, а взамен ему давали еду, которую приносили.
Начальник милиции сделал из каблука печать. У него были чистые бланки, он выдавал липовые справки нашим военнопленным, а их было очень много.
Потом появился приказ, чтобы все евреи явились в Клуб металлистов – там было гетто.
Понимал, что в гетто идти нельзя – это смерть. Надо уходить из Витебска. Я был не очень похож на еврея, но не выговаривал букву «р». Мама совершенно не похожа на еврейку. Но говорила по-русски с таким еврейским акцентом, что сразу становилось ясно, кто она. Тогда мы решили, что мама притворится немой.
25 августа в 5 часов утра по понтонному мосту, мимо немецкого часового, мы перешли на левый берег и вышли на Смоленскую дорогу. Ходило много побирушек, но немая женщина с ребёнком вызывали особую жалость и нам давали милостыню, пускали на ночлег. Мы шли день и ночь. К октябрю вышли к городу Рославль. Оттуда отправились в деревню Соболевка в 25 километрах от Вязьмы.
Был в деревне единственный колодец, он засорился, хотя был достаточно глубокий – более 50-ти метров. Староста сказал мне почистить его. Я ничем подобным не занимался, но делать нечего. Меня опустили в колодец, даже без защитного деревянного бруса. Нужно было накладывать жижу в бадью, её поднимали наверх, а грязь, которая выплескивалась при этом с высоты 40-50 метров, падала на меня. Всё обошлось, я добрался до воды. Каков я был, когда меня подняли из колодца, выразила жена полицая: «Надысь хоронили десантника, у него было такое же лицо, как у тебя сейчас». Но деревня получила воду, и староста подарил мне сапоги.
В деревне прятались окруженцы, которые пристроились к местным женщинам. Заводилой у них был некий «Москвич». Когда я зашёл к ним и сказал: «Подайте милостыню Христа ради», в ответ услышал издевательское: «Тр-роцкий. Керр-ренский» и злой смех. Они издевались над тем, что я картавил.
Я решил пойти в комендатуру. Рассказал, что мы беженцы, у нас неподалеку живёт родня. Мне выписали пропуск, он был действителен всего на одни сутки. Этим пропуском мы пользовались продолжительное время, пока не выдали маме немецкий паспорт, где вместо фотографии значились приметы человека.
Один год и восемь месяцев мы находились под оккупацией. Красная Армия освободила нас в марте 1943 года.
За день до освобождения
Эту историю рассказала мне Фаина Вульфовна Рудницкая. Я встречался с ней в Слуцке.
До войны вся её большая семья жила в Витебске. Когда немцы были на подступах к городу, они сумели эвакуироваться. На восток до Чувашии добрались отец Вульф Пейсахович Белкин, мама Евгения Герцековна Тевелева, мама отца, старшая сестра Ольга и Фаня. Отца вскоре забрали на фронт.
В Витебске до войны жили и Цейтлины. Глава семьи был директором спиртзавода, где-то в небольшом местечке под Витебском. Его жена Соня Цейтлина (в девичестве Белкина) приходилась двоюродной сестрой Вульфу Пейсаховичу.
Эвакуировались в спешке, две семьи потеряли друг друга. Уже потом узнали, что двое сыновей из семьи Цейтлиных, недавно закончившие школу, ушли добровольцами на фронт и погибли. Старшая дочь Маня Цейтлина до войны окончила финансово-экономический институт в Минске и по распределению уехала работать в Белосток.
После войны, в 1946 году Вульф Пейсахович Белкин вернулся в Витебск. Однажды он увидел довоенных знакомых, и они рассказали ему такую историю.
Маня Цейтлина пришла из Белостока в Витебск, надеясь, встретить здесь родных. Но никого уже не нашла. Буквально в этот же день город заняли фашисты, и она вынуждена была остаться. С чьей-то помощью ей удалось сделать нееврейские документы. Её никто не выдал, когда евреев загоняли в гетто, а затем – расстреливали. Маня устроилась на биржу труда и стала помогать подпольщикам. Передавала списки людей, которых собирались угонять в Германию.
И всё же нашёлся предатель который сдал её немцам. Маню арестовали, пытали и повесили за день до освобождения Витебска советскими войсками.
О любви и ненависти
Истории о том, как люди других национальностей спасали в годы войны, рискуя своей жизнью, евреев никогда не оставляли меня равнодушным. Записал и опубликовал немало историй на эту тему, некоторые из них вошли в книгу «Породнённые войной». Вместе с Инной Герасимовой мы составили книгу «Праведники народов мира Беларуси». Вышло уже два издания этой книги. Но всякий раз, когда слышишь о Праведниках, пытаешься понять, почему они рисковали своей жизнью, жизнью близких, ради спасения порой незнакомых людей. Исследуешь тему, знакомишься с документами, находишь очевидцев, хотя с каждым годом их становиться все меньше и меньше.
Пару лет назад мне рассказали, что женщина из деревни Казаки в годы войны спасала еврея. И все: ни имени спасителя, ни спасённого.
Деревня Казаки небольшая. Находится недалеко от Витебска, в живописном месте. Рядом озеро Зароново. И хотя, как сейчас говорят, в шаговой доступности проходит крупная автомобильная дорога, идущая из Витебска в сторону Полоцка, и совсем недалеко проложена железная дорога, деревня доживает свой век.
Довоенных жителей по пальцам одной руки можно пересчитать, но никто из них не помнит женщины, которая в годы войны прятала еврея. Да и откуда им помнить, если самому старшему было 6-7 лет. Думаю, если кто-то из тогдашних жителей и знал эту тайну, то держал язык за зубами.
Мой поиск оказался безуспешным. И вдруг, услышал историю, которая заставила меня вспомнить о нём…
Делал интервью с витебскими старожилами, которые вошли во второе дополненное издание книги о Витебском гетто. Беседовал с Аркадием Исаевичем Гауфманом. Он рассказывал мне о своём детстве, о родителях. Отец Исай Хаимович Гауфман работал шорником на Витебском маслозаводе. Когда началась война, завод эвакуировали на восток. Вместе с оборудованием Исай Гауфман посадил в теплушки и семью: жену, дочь и сына. А сам записался в народное ополчение и остался защищать город.
Когда немцы захватили Витебск, Исай Хаимович не успел уйти из города. В один из дней на улице его увидела довоенная знакомая, которая ещё в холостяцкий период жизни имела на него безуспешные виды. То ли злость и месть за неудачную любовь, то ли другие причины толкнули на это, но женщина побежала к немцам и сообщила: «Юде, юде».
Исай Хаимович внешне не был похож на еврея, но его арестовали и доставили в концлагерь «5-й полк».
События тех лет восстановить невозможно, но узнала об этом Домна Орлова, жившая в деревне Казаки. Говорят, у Исая и Домны тоже когда-то была любовь. Но они разорвали отношения, ради семьи. Женские чувства, безо всякого пафоса, неразрешимая загадка.
Домна поспешила в Витебск, и предупредила своего Саньку, так называли Исая Гауфмана не евреи: «Держись, помогу».
Домна вернулась в деревню Казаки и стала собирать у односельчан подписи, что в лагере сидит хорошо знакомый им белорус Гофманский Александр Григорьевич. Уж не знаю, какие усилия и колдовские чары пришлось применить Домне Орловой, но подписи она собрала. Более того, убедила земляков, что Санька, с которым она когда-то встречалась – белорус.
Коллективное письмо Домна Орлова отвезла в Витебск и передала коменданту концлагеря. Тот распорядился, привести арестанта к врачу. Чего проще, узнать еврея, – думал комендант. – Прикажем раздеться, и всё станет понятным.
Но Исай Гауфман вырос в нерелигиозной семье и не был обрезанным. И внешне на евреям совсем не похож.
«Ладно, пускай идет к своей женщине», – решил комендант лагеря.
Так Исай Хаимович, или теперь уже Санька, оказался в деревне Казаки, где прожил с Домной Орловой всю войну.
После освобождения Белоруссии от немецко-фашистских захватчиков особисты стали проверять тех, кто жил на оккупированных территориях. Исай Гауфман не сотрудничал с оккупантами, но поверить на слово, что еврей остался живым на оккупированной территории, было тяжело. На всякий случай Исай Хаимович был поражен в правах и выслан на станцию Узловая Московской (ныне Тульской) области, где должен был отработать определённое время на стройке.
Вместе с ним на Узловую поехала и Домна.
Тем временем семья Исая Гауфмана вернулась в Витебск из узбекского Андижана. Жить негде, довоенный дом сгорел. Поселились в подвале типографии, где до войны жена Исая – Мария Беленькая работала печатницей.
Исай повидался в Витебске с семьей, хотел приехать к ним ещё, но… трудно сказать произошло дальше. То ли Домна запретила, то ли сам не решился… Ждала-ждала Исая семья, а потом дочка случайно узнала, что живёт он на станции Узловая. Отправилась к нему дочь, а потом и жена с сыном.
Исай и Домна жили в одной комнатке бараке. Когда приехала дочь, сын и Мария Беленькая, пока ещё законная жена, все жили в этой одной маленькой комнате… Так продолжалось две недели.
Исай ходил к начальству, и наконец-то выделили ему ещё одну комнату в другом бараке.
Вот такая история женской любви…
Исай и Домна отработав положенной срок на Узловой, вернулись в Казаки. Исай был колхозным бригадиром, потом в соседней деревне – заместителем председателя колхоза «Сцяг социализма». Умер в 1959 году и там же похоронен на кладбище Красного берега.
Порванная фотография
От довоенной фотографии, с которой смотрят на нас счастливые лица, остались только фрагменты. Их подобрали с пола в тот страшный зимний день 1942 года и с тех пор хранят, самую дорогую реликвию, как память о муже и отце.
Сначала хранила Матрена Емельяновна Плавник. Прятала кусочки фотографии в военные годы в лиозненском общежитии льнозавода. Потом она жила в послевоенной землянке, вырытой на берегу речки Мошна, перебралась в ветхий домик, и уже спустя годы переехала в Витебск, к дочери Лилии Романовне Жаворонковой. Порванная фотография всё время была вместе с ней.
– Папа Рахмиэл Исаакович Плавник был 1915 года рождения, мама Матрена Емельяновна – на год старше. Они вместе работали на чулочно-трикотажной фабрике «КИМ», папа – мастером вязального цеха, мама – вязальщицей чулочно-трикотажных изделий. На фабрике познакомились и совместно прожили хоть и короткую, но счастливую жизнь, – рассказывает Лидия Романовна. – У них родились две девочки, я и моя сестра Лариса. Папа много работал, старался, чтобы в семье был достаток. Кроме основной работы, где его ценили за «золотые руки», он подрабатывал дома. Покупал старые велосипеды, ремонтировал их, красил горячей краской, а потом продавал. Не совсем легальное было занятие, но надо было строить дом. Перед самой войной большой дом на две семьи был почти готов. Отец даже второй раз успел покрасить окна и полы.
О том, что будет война в семье Плавников хоть и шепотом, но говорили вполне определёно.
– Перед самой войной папу забрали на воинские сборы, – продолжает рассказ Лилия Романовна. – Лагеря стояли в Луге под Ленинградом. Когда он вернулся, сказал маме: «Война скоро начнётся».
Надеялись на лучшее, верили, что Красная Армия всех сильней, врага разобьём, воевать будем на чужой территории.
Но немецко-фашистские войска, несмотря на все предвоенные лозунги и обещания, продвигались вглубь страны. И предприятия стали готовить к эвакуации на восток.
– Папа срочно отправил маму, нашу слепую бабушку (мамину маму), которая жила вместе с нами, и меня с Ларисой в Лиозно. Сам посадил в эшелон, который шёл на восток. Бабушка была из Лиозненского района, сейчас её деревни нет. Состав не дошёл до Лиозно, попал под бомбёжку и мама с двумя детьми (мне было три годика, а сестра младше на год) пешком добралась до местечка.
Папа занимался эвакуацией фабрики. Когда оборудование было погружено на платформы, он мог уехать на восток. Но мы оставались в Лиозно и папа пошёл к нам.
У маминой сестры Зинаиды Емельяновны Поддубской муж был еврей – Владимир Песков. Они работали на льнозаводе и жили в общежитии. Мы поселились там же. Думали, скоро прогонят немцев, вернёмся домой. Но шли недели, месяцы. Меня отдали в деревню за Добромысли, к родственникам мамы. В деревне прожить всё же легче, сохранялись запасы, картошки, овощей, было молоко.
Отец вместе с Владимиром Песковым собрались в партизаны. Но партизан в округе не было, а зима стояла лютая. Наконец, довоенный знакомый Пескова Дмитрий Маковецкий сказал, что отведёт их в партизаны. Они поверили. Маковецкого, из деревни Зубки, Песков знал не первый год, тот был комсомольцем. Но вместо партизан Маковецкий сдал их в полицию.
Отец за несколько дней до расстрела, буквально, гнал маму в деревню, чтобы она принесла меня, очень хотел увидеть. Он ни разу в жизни не повышал на маму голос, не поднимал руку. А здесь кричал, хватал её за шиворот: «Вези Лилю домой». Что он чувствовал в те минуты, никто не скажет.
Мама пошла в деревню, когда возвращалась домой через бор, в нескольких километрах от Лиозно увидела возчика. Тот согласился подвезти. Навстречу ехал другой возчик. Они остановились поговорить, и мама услышала, что «вчера в Лиозно всех жидов постреляли». Она чуть не потеряла сознание.
В общежитие бежала, не чувствуя ног. Увидела пустую комнату. На полу лежала порванная фотография – она с мужем.
Потом соседи рассказали, что Маковецкий сорвал со стены рамку с фотографией, её мама подарила сестре до войны, бросил на пол и топтал ногами. При этом кричал: «Развели здесь жидов».
Когда отца вели на расстрел, он не проронил ни слова. Это было 25 февраля 1942 года…
До октября 1943 года жили под оккупацией в постоянном страхе. Но детей Рахмиэла Плавника, также как и детей Владимира Пескова не тронули.
…Лариса Романовна живёт в Лиозно, Лилия Романовна всю трудовую жизнь проработала на фабрике КИМ, там же где до войны трудились её родители.
Мой дед Гирша Батхан
«Мой дедушка Батхан Гирша Самуилович, – написала в редакцию журнала “Мишпоха” Раиса Хаскина, – родился в Витебске. У него было пять сестёр. Дедушка получил высшее образование, вступил в партию и какое-то время работал директором фабрики КИМ. В первые дни войны он ушёл добровольцем на фронт, а жену и дочь (моих бабушку и маму) посадил в товарный вагон, который шёл на восток. Добрались они до Узбекистана. Больше никогда мужа и отца не видели. Где-то в 70-80-х мы узнали из Подольского архива, что Батхан Гирша Самуилович пропал без вести.
Бабушка Кацман Бася Меер-Мордуховна родилась в Могилёве в 1895 году и была старшей из 12 детей. После Первой мировой войны их осталось семеро, а после 1945 года – четверо. Почти все были коммунистами, и прошли всю войну.
По окончании школы бабушка переехала с родителями в Витебск, жила на Песковатике, работала швеёй на фабрике КИМ, пела в самодеятельном театре. Нам, своим внучкам, пела не только арии из опер, но и старые еврейские песни, немного говорила на идиш».
То что было не со мной, помню
«Отец и мама родом из Витебска, – написала Фаина Нетеива. – Папа – русский, мама – еврейка. Встретились после войны в Питере. Общие воспоминания, женились. Появилась я.
И папа, и мама уже умерли.
Дедушку звали Залман (Самуил) Вульфсон. Бабушку – Фаина (Фейга). В память о ней назвали меня.
Дед и бабушка работали врачами. К началу войны дети были взрослые и уехали из Витебска. Три сестры – в Ленинград. Брат был призван в армию, после войны жил в Москве.
К началу войны дедушке с бабушкой было за 50 лет. Работали в госпитале. Занимались эвакуацией больных. Сами эвакуироваться не успели. Были схвачены и расстреляны в Витебске».
Семья Вагенгейм
«Мой дедушка Роберт Моисеевич Вагенгейм, – рассказал Александр Блинер, – родился в г. Добыль Курлянской губернии в 1896 году. В начале 20-х годов переехал жить на Украину в город Мелитополь. Был шойхетом (резником). В Мелитополе женился на бабушке. Но, не пошли у него дела и в начале 30-х годов он перебрался в Витебске. В семье Вагенгеймов было 5 детей. Два брата Роберта уехали искать счастья, один в Англию, другой – в Америку. Следы их потерялись. Две сестры повсюду сопровождали Роберта. Вместе с ним оказались в Витебске. Услугами шойхетов уже мало кто пользовался, атеизм становился государственной религией, а жить надо было, и Роберт Моисеевич пошёл работать мясником на мясокомбинат. Семья жила на территории комбината. Потом дед перешёл работать мясником на Полоцкий рынок.
Когда началась война и была объявлена всеобщая мобилизация, деда в армию не взяли. А уйти на восток семья не сумела. Говорили, что дед заболел, и в таком состоянии тронуться с места они не решились. А может, были другие причины. Роберт Моисеевич, выросший в Курляндии, знал немцев – воспитанных, интеллигентных людей. Он сам неплохо говорил по-немецки.
Жена Роберта Моисеевича – Гинда Менделевна (урождённая Минц). Её родители из Мелитополя.
До войны в семье родилось три девочки: старшая Ольга (Рива-Роза), средняя, она умерла в младенчестве и имени её сейчас никто не помнит, и младшая – моя мама Мария.
Семья осталась в Витебске. За годы работы на Полоцком рынке у деда появилось немало знакомых. Когда немцы объявили, что всем евреям необходимо пройти регистрацию, а потом перебраться в гетто, дед встретил какого-то уголовного элемента и тот сказал: «Ты собрался идти в гетто? Кто тебя гонит? Ты не похож на еврея (у деда были светлые волосы, он свободно говорил на немецком и латышском, но самое главное на русском языке говорил безо всякого акцента), не верь им, не иди в гетто». Этот человек забрал у деда документы и переделал их. Деду вместо еврея написал – латыш, а бабушка вместо Гинды Менделевны стала Евгения Михайловна, русская. Так они остались в Витебске. Две сестры деда ушли в гетто и погибли там. Деда никто не выдал и некоторое время они прожили в городе. Мама моя, она с 1928 года, и её сестра с 1925 года, ходили в гетто, носили тёткам еду. Когда начались расстрелы евреев, семья поднялась и ушла из Витебска в сторону Полоцка. Остановились в деревне Шаши. Неделю пробыли там, потом перебрались в деревню Росица (нынешний Полоцкий район). Где речка Оболь впадает в Западную Двину, есть тихий уголок. Там семья и зазимовала в старом заброшенном доме. Дед отремонтировал печку. Бабушка хорошо шила, были заработки. Мама с сестрой собирали ягоды, особенно много было клюквы, и обменивали ягоды на другие продукты. Полицейский участок находился в Горянах. Главное было не нарваться на полицаев. Весной распахали огород, собрали кое-что из посевного материала и посеяли. Лето прожили тихо. Осенью запаслись картошкой, овощами. Но к зиме стали наведываться полицаи, интересовались кто, откуда пришли? Было понятно, надо уходить с насиженного места. Роберт Моисеевич с кем-то договорился и всю семью через замерзшую Двину провели к партизанам в бригаду имени Ленина (комбриг Сакмаркин, комиссар Сипко). Бабушка в партизанах шила, работы хватало, дед – воевал.
В апреле 1944 года фашисты блокировали крупнейшую в Белоруссии Полоцко-Лепельскую партизанскую зону. В течение месяца шли кровопролитные бои. Затем партизанские соединения решили идти на прорыв вражеского кольца. Во время боев Вагенгеймы потеряли друг друга. Дед попал в руки фашистов и оказался в барановичском гестапо, бабушка – в концлагере в Минске, мама пряталась в болоте и переболела тифом. Где её сестра не знала. Мама пришла в деревню Бабцы под Бегомлем, ей сказали, что какая-то девушка прячется на гумне. Так она нашла сестру. А потом уже и мамина сестра заболела тифом. Партизанский командир, в памяти осталось только его имя – Коля, дал лошадь, и больную перевезли в глухую лесную деревню. Там она и мама дождались Красной Армии.
Дед в гестапо выдавал себя за латыша, как записано в переделанных документах, но немцы поняли, кто он и вынесли приговор. Его должны были расстрелять, но немцам было не до этого, под Барановичами уже шли бои, и дед дождался освобождения. Его забрали в действующую армию. Возраст уже был солидный. И он служил по своей профессии – мясником в военном мясокомбинате. Бабушку из концлагеря тоже освободили войска Красной Армии.
Мама со своей сестрой после освобождения вернулись в Витебск. Они зарегистрировались, мама была под номером 46 или 48. Месяца через полтора в Витебск пришла бабушка, дед вернулся после Победы.
Красивая девушка Лена
Мы живём в соседних домах, я часто вижу эту женщину, но представить не мог, сколько благородства, порядочности и мужества в этом хрупком человеке.
Она нигде толком не училась. Не было такой возможности. Её мудрость от горького опыта ошибок, потерь и разлук.
Восьмилетнюю Лену отец из деревни привёз в Витебск и отдал в прислуги. Это было в 1929 году. Дома в деревне Брадец, что неподалеку от Березино, остались отец, брат и две сестры. Только что умерла жена, и Иван Лапицкий не мог управиться и с воспитанием детей, и с большим хозяйством. Старшего – Виктора он оставил дома, всё-таки помощник. Виктор Лапицкий погибнет в 1940 году во время финской компании. И две маленьких сестрички остались в деревне. Отец пожалел отдавать, слишком малы. Они умрут от голода и болезней во время Великой Отечественной войны. Так что из большой семьи Лапицких после войны Елена Ивановна останется одна.
Перед самой войной восемнадцатилетняя Лена устроилась на работу официанткой в санаторий «Сосновка». Симпатичная, стройная, с длиной косой девушка нравилась многим. Но ответа дождался только Яша Угорец, работавший в «Сосновке» продавцом в магазине.
Сыграли свадьбу. Потом родилась девочка. Её назвали Майей. Молодая семья перебралась в Витебск и стала жить у родителей мужа.
В еврейской семье хорошо приняли добрую, заботливую, работящую девушку. Большое семейство Угорец жило дружно. Работали, воспитывали детей.
В первые же дни войны Якова Угорца забрали в армию. Он думал, что уходит ненадолго. Сказал жене, скоро вернется. Кто тогда знал, что уходит навсегда.
11 июля 1941 года гитлеровцы уже хозяйничали в Витебске. Поднимая столбы пыли, проносились мотоциклы с немецкими солдатами. Они были довольны и счастливы. Немногим из них придётся этой же дорогой возвращаться на Запад. Они будут проклинать своих вождей, писать горестные письма и бояться расплаты за содеянное.
В двадцатых числах июля в городе появились объявления о регистрации еврейского населения и лиц, проживающих вместе с ними. Так именовали в официальных бумагах людей, которые вышли замуж или женились на евреях. Молодых людей уводили куда-то за город на работы и обратно они не возвращались. На улице 2-я Володарского, где жили Угорецы (может быть, подобное происходило и в других районах города) евреев согнали в несколько домов, в каждый по десять-пятнадцать семей, и приказали там жить. Поползли страшные слухи, вспомнили, какие ужасы рассказывали польские беженцы в 1939 году.
Шая Угорец ходил по дому чернее тучи. Жена, две дочери, невестка, четверо внуков… Куда с ними уйдёшь? Где спрячешься? Он понимал, что впереди ждут страшные дни.
Как-то вечером Шая подошёл к невестке и сказал:
– Я тебя не гоню. Но уходи из еврейского дома. Забирай девочку и уходи. Хотя бы вы спасётесь. Люди помогут. Зачем всем погибать.
Лена не хотела уходить, бросать близких ей людей в трудную минуту. Но подошла жена Шаи Дрейжа Соломоновна, по-матерински положила руку на плечо, и сказала:
– Забирай Майю и уходи. Дай Бог всё обойдётся, встретимся.
Беженцы шли по Городокскому шоссе, и Лена пошла вместе с ними. Дошла до Городка. Остановилась у знакомой Ани Сазоновой. Ей рассказала, что отец Майи – еврей.
Одолевал голод. Лена с Аней стали ходить по деревням, просить, выменивать. Брались за любую работу. В Городке доставали соль и относили в деревни. Однажды недалеко от Смоловки на лесной дороге встретили двух мужчин. Как оказалось потом, они были партизанами, заброшенными в немецкий тыл с «большой земли».
Встречи стали регулярными. Женщины относили в лес соль, сахарин, кремни, которые получали от немцев за стирку солдатского белья. Домой приносили толокно, другие продукты. Партизаны помогли женщинам достать немецкие пропуска – аусвайсы.
В середине сентября Лена решила сходить в Витебск, проведать Угорцев.
Взяла буханку хлеба и пришла на 2-ю Володарского.
– Уходи быстро, – сказал кто-то из соседей. – Нет твоих. Всех евреев загнали за проволоку.
– Где они? – спросила Лена.
– Где был Клуб металлистов. На той стороне Двины.
Лена понимала, что идти к Клубу металлистов опасно. Её могут узнать. Начнут искать дочку. Но по-другому поступить не могла. Ноги сами вели в это страшное место.
– Я пришла, когда людей гнали на работу, – рассказывала Елена Ивановна. – Молодых и мужчин средних лет среди узников уже не было. Только женщины, дети и старики. Вдоль забора ходили полицаи, охранники стояли на вышках. Вдруг я увидела сестру мужа Иду. Я громко позвала её, и она подошла к ограждению.
– Ида, где все? – спросила я.
– Все здесь, – ответила Ида.
У моего мужа было двое сестёр Рива, Ида и брат Сёма. Сёма был младший в семье. Его все любили. В 1941 году ему было 13 лет.
Сказала, что хочу его видеть. Ида ушла, и через какое-то время к ограде подошёл Сема. Шепнула ему, чтоб никто не слышал:
– Пойдём со мной.
Сёме удавалось через подвалы, тайные лазы, проделанные в заборе, выходить из гетто. Он приносил сёстрам, родителям, племянникам хоть какую-то еду из города. Иногда это было несколько картофелин, иногда сухарь, свекла или жмых. Сёма был единственным кормильцем. Отпускать его с Леной, это значило обречь всю семью на ещё более страшный голод. Но если Сёму оставить в гетто, это значит обречь его на гибель. Старшие Угорцы отлично понимали это и со слезами на глазах сказали младшему сыну:
– Уходи с Леной. Она поможет.
Когда через неделю Лена снова пришла в Витебск, Семён ждал встречи с ней. Вместе с Идой он подошёл к забору и услышал:
– Иди к вокзалу. Через час буду ждать.
Потом Лена говорила с Идой. Она просила отпустить вместе с ней Белочку. Девочке шёл десятый год.
– Я спасу её, – уверяла Лена.
– Я верю тебе, – ответила Ида. – Но где буду я, там будут мои дети.
Через час Семён встретился с Леной у вокзала. Пошли по Городокскому шоссе и к семи вечера были у цели. Домик стоял на окраине у реки. Здесь днём редкого человека увидишь, тем более вечером. И всё же Лена рисковать не стала. Сёму отправила ночевать в сарай, и даже самой близкой подруге ничего не сказала.
А рано утром, оставив дочку под Аниным присмотром, повела Семёна в лес. Шли на Смоловку: сначала Сёма, а метров через сто, чтобы не выпускать из поля зрения – Лена. В условном месте встретилась с партизанами и рассказала им:
– Я привела брата моего мужа. Он еврей. Если можете, возьмите его. Буду всю жизнь благодарна. Спасите ему жизнь.
– Так он же ещё мальчишка, – сказали партизаны, увидёв Семена. – Ладно, оставляй его у нас.
Через две недели Лена узнала, что Семёна партизаны переправили через линию фронта.
Ещё через десять лет в 1951 году, когда Семён впервые после войны вернулся в Витебск и разыскал свою спасительницу, рассказал, как они пешком переходили через линию фронта, как потом попал он в Бугуруслан, учился в фабрично-заводском училище на столяра. Работал...
В начале ноября Елена Ивановна снова отправилась в Витебск. Взяла с собой буханку хлеба, немножко картошки, свеклы…
Гетто было пустое. Даже охранников не видно. Кто-то сказал, что всех евреев из Витебска вывезли в Западную Беларусь. Такие слухи распространяли полицаи, наверное, по приказу немецкого командования, чтобы хоть как-то скрыть свои преступления. Но в городе уже знали, что евреев расстреляли в Иловском рву. Елена Ивановна услышала об этом. Не хотела верить. Придя в Городок, сказала подруге, что родственников мужа отправили в Западную Беларусь.
– Раскрой глаза, – ответила Аня. – Уже всех городокских евреев расстреляли на Воробьевых горах.
Лена пошла к дому, где в Городке было гетто. А вдруг это неправда. Дом был пуст…
Зимой 1943 года она попала в облаву. Хотели отправить на работы в Германию. Но эшелон разбомбили. И Лена с дочкой оказалась в Прибалтике. Жила и работала на хуторе, пока не пришли части Красной Армии.
В начале 1945 года Елена Ивановна вернулась в Витебск. От дома, где они жили до войны остались обгорёвшие бревна…
Муж не вернулся с фронта.
Елена Ивановна работала, растила дочь…
Спасали довоенных друзей
Иван Тихонович Ковалёв работал сапожником на кожевенном заводе. Спокойный, больной человек он жил семьей, детьми. И высшим счастьем был для него смех ребёнка, который выбегал за калитку, чтобы встретить его, идущего с работы.
…Заканчивалась вторая неделя войны, и всё же распоряжение об эвакуации появилось для многих нежданно-негаданно. Еще пару дней назад говорили «ни шагу назад», и любые разговоры об отъезде или уходе на восток могли истолковать, как паникерство. Потом Сталин приказал не оставлять врагу ни грамма советского добра и составы двинулись на восток.
Витебский кожевенный завод грузился на железнодорожной ветке в районе Пятого коммунального. Ковалёвы жили не так уж далеко, для здорового человека полчаса ходьбы.
Иван Тихонович и Зинаида Степановна долго обсуждали: эвакуироваться или оставаться в Витебске. Четверо детей, старшей Нине всего 10 лет, а младшей – полгода. Ехать в неизвестность, а у Ивана Тихоновича туберкулёз. Как перенесёт дорогу? Перенесёт ли новый климат?
Город горел, кругом паника, люди шли, куда глаза глядят. И Ковалёвы сдвинулись с места. Иван Тихонович одел на себя зимнее пальто, взял в руки узелки, Зинаида Степановна – тоже в зимнем, (а вдруг уходим надолго!), на руках – дети. Стояла июльская жара. Они прошли с километр и остановились. Дальше Иван Тихонович идти не мог. Нечем было дышать. Зинаида Степановна сказала:
– Жди нас здесь. Я пойду с детьми домой. Потом вернусь за тобой.
Так они остались в Витебске.
Ковалёвы жили тихо, боясь привлечь внимание недобрых людей. Иван Тихонович ремонтировал старую обувь. Старшая дочь Нина, вместе с братом, на базаре торговала сахарином, а осенью собирала на полях оставшуюся картошку.
Но однажды к ним пришла семья Вайнгеймов и попросила:
– Помогите.
И они не смогли отказать, хотя понимали, на какой риск обрекают себя.
Ковалёвы и Вайнгеймы до войны были соседями. Дружили взрослые и дети. Потом Вайнгеймы переехали жить на другую улицу, но когда понадобилась помощь, вспомнили старых друзей.
Ковалёвы жили в доме, состоящем из четырёх маленьких пристроек. В одну из них пустили погорельцев. Приютили они и Вайнгеймов. Еврейская семья – отец, мать, двое девочек, жили у них до 1942 года. Прятались в сарае, на чердаке. Детям было легче. Муся и Оля Вайнгеймы были мало похожи на евреек. И днём, они вместе с хозяйскими детьми, могли выходить в город. Старшим было тяжелее, их многие знали. Могли выдать.
Соседи-погорельцы говорили хозяевам:
– Зина, отправляй евреев. Немцы узнают, всем не сдобровать.
Но Ковалёвы только отмалчивались в ответ.
Когда Зинаида Степановна собирала еду на стол, она всегда звала Вайнгеймов. Правда, те тоже не сидели, сложа руки. Доставали еду, обменивали вещи на продукты. А когда стала Двина, ушли по льду в лес к партизанам.
В марте 1944 года фашисты угнали Ковалёвых на Запад. Ехали в теплушках до трудового лагеря Гралево в Польше.
В Витебск вернулись в 1946 году. Иван Тихонович вскоре умер, а Зинаида Степановна осталась одна, теперь уже с пятью маленькими детьми…
Три брата
До войны в промышленном районе Витебске – Марковщине – жила семья Богушей. Отец – кадровый военный, арттехник 2-го ранга, начальник артиллерийских мастерских Василий Антонович Богуш. Его жена – красивая и заботливая Екатерина Григорьевна, двое мальчиков одиннадцатилетний Борис и Володя, двумя годами моложе. Вместе с ними жила Катина мама Евдокия Ивановна Гречухина. Ещё в детстве она стала сиротой и пришла из Россонского района в Витебск. Устроилась на льнопрядильную фабрику.
Жили себе – поживали. Но неспокойное было время. Командира Красной Армии отправляют на войну с Финляндией. А после неё только получил назначение в Ереван и хотел перевести туда семью, как началась Великая Отечественная.
Катя Богуш с детьми и мамой остались в Витебске, Василий ушёл на фронт. Он погиб в 1942 году.
Война устроила жесточайшую проверку на человечность.
В витебской школе № 17 учились вместе Борис Богуш и Гера Илюхин. К началу войны они успели окончить четыре класса.
Не знаю, по каким причинам, но семья Илюхиных не эвакуировалась и осталась в Витебске. Глава семьи работал начальником электроподстанции. В первые же недели оккупации, фашисты заподозрили Илюхина в подрывной, диверсионной деятельности. Арестовали и отправили, как говорили, в оршанскую тюрьму.
Вскоре приказали всем евреям Витебска явиться в гетто. Туда пришла Илюхина с двумя детьми: Герой и годовалым Аликом. Малыш не выдержал пыток голодом, холодом и вскоре умер.
Гера уходил из гетто, обменивал оставшиеся вещи на продукты. Однажды он вышел за пределы гетто вместе с мамой. У неё была очень типичная еврейская внешность, а Гера, похожий на отца, напоминал славянского мальчика. Мама с сыном пришли в свой родной район Марковщину, где у них было много знакомых, и постучали в дом к Богушам. Их накормили, а потом предложили: «Пускай Гера остаётся у нас». Это было в сентябре 1941 года.
Катя Богуш, на которую новые власти смотрели косо, как на жену командира Красной Армии, не испугалась, а приютила у себя еврейского мальчика, хотя знала, чем это грозит семье.
Гера прожил у Богушей всю зиму. Дом был на три квартиры. Соседи знали о том, что рядом скрывается еврейский мальчик. Никто не донёс фашистам. Однажды полицай сказал Богушам: «Пускай еврей живёт тихо и спокойно, пока его не прибрали к рукам». Но сам не сдал его новым властям.
В конце сентября к Богушам пришла мама Геры со своей подругой. Им стало известно, что со дня на день всех узников гетто будут расстреливать. И они решились на побег. Собирались в районе Военного городка перейти Западную Двину и податься в лес. Надеялись встретить партизан.
«Пускай Гера остаётся у вас», – попросила мама у Богушей.
Гера, Борис и Евдокия Ивановна Гречухина ходили по деревням Лиозненского района и побирались или обменивали вещи на хлеб, картошку, свеклу. Катя Богуш в такие походы не ходила. Она была молодой, симпатичной и остерегалась лишний раз выходить из дома.
Однажды Евдокия Ивановна вернулась домой необычно возбужденная. Она рассказала, что встретилась с партизанами, рассказали им историю Геры и те согласились взять его с собой.
Гера не просто ел партизанский хлеб. Он ходил в разведку, приносил ценные сведения. Однажды его увидел полицай, заподозрил что-то и арестовал. Геру везли на машине в комендатуру, но по дороге он совершил побег. И снова вернулся в отряд.
В 1942 году Геру Илюхина отправили на «большую землю» в Шатуру, где на электростанции работал его дед…
После войны Гера приезжал в Витебск, встречался с Богушами и рассказал, как сложилась его судьба. Учился в фабрично-заводском училище, работал, служил в армии. В Витебск приехал в надежде узнать что-нибудь об отце или маме. Но найти никого не мог.
Борис и Володя Богуши, Гера Илюхин носили лётные шлемы, были похожи друг на друга и их называли: «Три брата».
Аркадий ШУЛЬМАН
