Очерк про еврейскую историю местечка Сенно, ныне районного центра Витебской области, был написан в начале 2000-х годов. Вся еврейская история Сенно в прошлом. Новое время не добавляет новых страниц в эту тему. Евреи в Сенно больше не живут.
Георгиевские кавалеры
Сенно – чистый и аккуратный городок на берегу красивых озёр.
Для больших городов, особенно сейчас, это огромный пласт времени, как будто попадаешь в другую эпоху. А в маленьких городках время замедляет свой темп. И десять лет мало что меняет в их облике.
Мы остановились около дома, в котором живут Беба Наумовна Левина и её дочь Светлана. После моего прошлого, десятилетней давности, приезда Беба Наумовна звонила в Витебск, приглашала приехать за антоновскими яблоками:
– Да, тогда был хороший урожай, – вспоминает она. – Муж сажал эти деревья.
– Где похоронили мужа? – спросил я, зная, что Давид Соломонович ушёл в мир иной.
– На старое еврейское кладбище страшно ходить, – ответила Беба Наумовна. – Там уже давно никого не хоронят. Похоронили на городском кладбище. Там есть небольшой участок, где лежат евреи, – сказала она и горестно вздохнула.
В прошлый раз Давид Соломонович со многими подробностями рассказал мне о довоенном Сенно, где прошли его детство и юность, о своём отце – Соломоне Менделевиче Левине.
С Первой мировой войны Соломон Менделевич вернулся в Сенно с двумя Георгиевскими крестами 3-й и 4-й степени.
– Представляете, – с гордостью говорил Давид Соломонович, – какой был герой. А как его встречали в Сенно! Воевал на турецком фронте и одну из наград, – здесь Давид Соломонович перешёл на шепот, – получил из рук адмирала Колчака.
В то время уже можно было говорить о Колчаке в полный голос, но привычка, выработанная десятилетиями, была сильнее всякой логики.
– Герой, – это слово Давид Соломонович повторял много раз громко и внятно.
Чуть позже я узнал, что после Первой мировой войны в Сенно вернулся один полный Георгиевский кавалер – Шлёма-Иосиф Лейзерович Фридман. Четыре Георгиевских креста – два золотых и два серебряных – он заслужил за храбрость. Был человеком огромной физической силы. Служил в разведке. Брал «языков». Не дай бог попасться такому атлету под горячую руку. Думаю, ударом кулака мог любого отправить в мир иной. Несколько раз Шлёма-Иосиф был ранен. Но возвращался в часть. Дослужился до чина унтер-офицера. Для еврея, если он не желал креститься, это был служебный потолок в царской армии.
После войны Шлёма-Иосиф Фридман работал ломовым извозчиком. Возил на конях грузы из Витебска в Сенно и обратно. От костёла, откуда начинался отсчёт, до Витебска было ровно 60 километров. Потом стали возить грузы только до Богушевска, а там перегружать в поезда. Ходили легенды, что однажды по осени застряла в грязи повозка с поклажей. Шлёма-Иосиф не стал её разгружать, а вместе с товаром приподнял и переставил на другое место. В 1929 году ломовых извозчиков, они были частниками, стали притеснять. Надо было вступать в артель, и Фридман загрустил. Он был хорошим хозяином, любил своё дело, своих коней. После работы мог, как следует выпить, закусить. Правда, говорить, был не большим мастером. Но послушать любил местечковые новости. А вот артельного коллективного труда понять так и не смог.
Во время Великой Отечественной Шлёма-Иосиф был в армии. Правда, по возрасту подошёл только для обозной службы. Награждён медалями.
В Сенно я встречался с его сыном – Яковом Шлёмовичем. В расстёгнутом кожухе, с копной рыжих и седых волос, зачёсанных пятерней, с вилами наперевес, напоминал, скорее, партизана времен Отечественной войны 1812 года. Он заносил в хлев солому и на наше приветствие только кивнул головой и, не говоря ни слова, продолжил работу. Мы минут пятнадцать стояли у калитки и ждали, пока Фридман закончит работу. Такого человека трудно себе представить в талесе в ермолке.
– А что мне в синагоге делать? – удивился Яков Шлёмович. – И маленьким я там никогда не был, и отец мой туда никогда не ходил.
Потом мы зашли в деревенский дом, поставленный ещё до войны. С тех пор он вряд ли знал капитальный ремонт. Яков Шлёмович принялся искать в тумбочках отцовские награды, но так и не найдя их, махнул рукой:
– В другой раз поищу.
Другого раза не было.
Сегодня нет в Сенно ни Якова Шлёмовича, ни других евреев, с которыми я встречался почти тридцать лет назад, когда здесь проходил День памяти, посвящённый евреям местечка, погибшим в годы Великой Отечественной войны.
Проводил это траурное мероприятие райисполком. Естественно, что активно подключились местные евреи. Меня пригласили приехать в Сенно. Это было 31 декабря 1994 года. Мы отправились в путь на рейсовом автобусе с доцентом Витебского педагогического института историком Михаилом Рывкиным. Был снежный и морозный день. Все порядком замерзли и после торжественно-траурной церемонии собрались дома у Хейфецев. Хотя в еврейской традиции нет поминок с застольем и водкой, мы помянули всех погибших, помянули время юности хозяев дома, а напоследок выпили за Новый год, пожелав друг другу счастья.
Через пару месяцев в двух номерах областной газеты «Вiцебскi рабочы» был опубликован наш очерк «Сенно. 31 декабря». И хотя времени с тех пор прошло немало, очерк, рассказывавший об истории евреев Сенно, о трагических днях Холокоста и сегодня интересен тем, кто пытается понять объективную картину тех дней. Поэтому я часто буду вспоминать эту публикацию.
«С древних времен значительную часть населения сенненского края составляли евреи. Уже в XVIII столетии, как свидетельствуют историки, в Сенно “жителей насчитывалось 862 мужского пола, в том числе евреев 480”. В начале XX века из 15034 евреев, которые проживали в Сенненском повете, около 2 тысяч жили в городе”.
Они торговали, занимались различными ремёслами, лесным промыслом, арендовали мельницы, сады, озера.
От Базарной площади по берегу озера шла Витебская улица, по обеим сторонам которой прижимались друг к дружке дома ремесленников-евреев. Те, кто были более богатыми, жили на улицах Трактирной, Бешенковичской и Галынке. Там же находились их лавки».
…А эти воспоминания относятся уже к более позднему времени. Мне рассказали их во время того самого застолья.
В начале тридцатых годов половина жителей Сенно были евреи. Конечно, и взрослые, и дети понимали, кто еврей, кто белорус, но это не становилось поводом для каких-то конфликтов. Жили одним миром, а в нём случалось всякое: и праздники, и ссоры, и свадьбы, и похороны.
Спустя год после опубликования очерка меня разыскало письмо Льва Абелевича Буянского, жившего в Санкт-Петербурге. Лев Абелевич описывал многие интересные подробности довоенной сенненской жизни.
«Конечно, я бы мог дать точный план всего Сенненского довоенного хозяйства, ведь я до 17 лет даже не выезжал из Сенно, а потом – два года работал в промкомбинате техником.
Синагог в Сенно было четыре – три вместе, одна недалеко от озера (возможно, это была Витебская улица). Рядом были только жилые дома. С одной стороны была лужайка с другой – пролегала Пролетарская улица. Синагоги разделялись по социальному положению молящихся. Церквей было две и одна из них каменная Большая православная церковь, в центре города около милиции.
В 30-е годы она была разрушена, кирпич увезен, а территорию вокруг соединили с центральным садиком, перекрыв Каневскую улицу. На место каменной церкви поставили памятник Ленину. Деревянная церковь была на окраине города (ул. Карла Маркса). Школы в Сенно были на трёх окраинах и несколько зданий в центре. В конце Пролетарской улицы была гимназия. Еврейская семилетка была по ул. Карла Маркса
Хочется сказать о костёле. Эта каменная стройная громадина находилась около спуска к озеру на Базарной площади. В нашем костёле был орган.
Летом, мы ребятишки 10-12 лет сидели на каменном заборе костёла и с величайшим трепетом и волнением слушали органную музыку, льющуюся из дверей-ворот костёла».
Война, как огромный чудовищный бульдозер, срыла многовековой слой, на котором произрастали терпимость, уважение, добро. И обнажилась спрятанные под землёй вирусы злобы, ненависти, которые так же страшны для людей, как холерные или чумные.
«…В ноябре 1941 года немецкие палачи согнали на улицу Ворошилова в семь домов всё еврейское население и устроили гетто. Около этих домов были поставлены полицейские, которые не давали никуда выходить. Всех евреев гоняли строем на работу, под охраной полиции…
Выдавали по 50 граммов хлеба в день, а иногда совсем не давали, и они были несколько дней без еды. Часто начальник полиции Мотыгин Денис и Дягелев избивали евреев плётками».
Это строки из протоколов допроса свидетелей следователями Чрезвычайной государственной комиссии, которая занималась расследованиями преступлений немецко-фашистских захватчиков. Допросы производились в 1944–1945 годах, по свежим следам. Так что вряд ли кто-то что-то запамятовал…
«По 45-50 человек загоняли в одно помещение, которое становилось для них жильём. Люди задыхались от тесноты, запахов. Все продукты, одежда, ценные вещи были отобраны. Все делалось, чтобы замучить людей. Опоздание на работу каралось расстрелом. 16 октября 1941 года немцы расстреляли 12 человек».
Гетто не были выселены на необитаемые острова. Их узники жили в тех же городах, местечках, что и до войны. Рядом были старые знакомые, те же соседи. Но люди, напуганные жестокими угрозами, боялись, что о помощи кто-то узнает, донесёт. Расплата была одна – смерть. Причём, для всей семьи.
Были и те, кто пробовал нагреть руки на трагедии евреев. В первые же дни они бросились грабить опустевшие еврейские дома. Правда, об этом от «а» до «я» должна быть рассказана людям. Но сегодня хочется вспомнить тех, кто в страшную минуту протянул евреям руку помощи.
…В конце XIX – начале XX века настенные часы французской фирмы «Ле руа а Пари», что в переводе означает «Короли Парижа», были модными в России. Наверное, поэтому эти часы купил отец Доры Семёновны Скопы, живший тогда в деревне Манютино. Ещё до революции отец – столяр и плотник – решил завязать с деревенской жизнью и перебраться в Сенно. И часы, как семейная реликвия, переехали на новое место жительства. Они исправно шли до самой войны, а потом стрелки нежданно-негаданно остановились.
Дора Семёновна, тогда ещё молодая женщина, жила с мужем и четырьмя детьми. В первые дни войны дом сгорел, и семья перебралась в землянку, которую соорудили во дворе.
Однажды в двери постучал Абрам Пайкин. До войны все в Сенно знали часового мастера Пайкина. Он стоял на пороге, переступая с ноги на ногу, и, не надеясь ни на что, спросил:
– Хозяйка, поесть что-нибудь найдёшь?
Дора Семёновна выглянула на улицу, убедилась, что никто не видел, как пришёл человек из гетто, и спросила:
– Ты что, сбежал?
– Нас погнали на работу. Я недалеко отсюда ремонтировал забор и решился к вам зайти.
– А искать тебя не будут? Почему не убегаете?
– Куда? – с горечью спросил Пайкин. – Из родных никого не осталось. Все там – в гетто. А чужие боятся прятать. В лес убегать, мороз под сорок градусов. Не от голода, так от холода умрёшь. Замёрзнешь.
– Ладно, садись, покормлю, – сказала Дора Семёновна.
Пайкин дрожал от холода. Из одежды на нём было одно тряпье. Голос срывался, может, от холода, а может, от страха.
Пайкин поел и опустил голову на стол. Усталость сломала его. Дора Семёновна постелила на полу. Он проспал до вечера. Потом просил остаться на ночь.
– Если поймают – и тебя, и нас расстреляют. Ты человек заметный. А у меня дети маленькие. Из-за них не могу рисковать, – ответила Дора Семёновна.
– Спасибо за всё, – сказал Пайкин. – Скажи, чем могу отблагодарить.
– Ничего мне не надо.
Пайкин оглянулся по сторонам, увидел часы и сказал:
– Давай отремонтирую…
Я пытался найти в Сенно старые часы «Короли Парижа». Думал, а вдруг у кого-то сохранились или попали в музей.
Полвека после войны они исправно шли. Показывали точное время. Висели дома у Доры Семёновны Скопы. Где сейчас, не знаю. В начале девяностых годов часы остановились. Дора Семёновна говорила, что таких мастеров, как Пайкин, больше не найдёшь…
Для меня эти часы важны не как антикварная вещь. Скорее, как символ ушедшего времени…
В гетто находился Самуил Давидович Свойский. Он работал учителем математики и физики в еврейской школе. А потом стал директором белорусской школы. Был награждён орденом Ленина. В то время редкие люди удостаивались такой высокой награды. Свойский иногда выходил с территории гетто, встречал бывших учеников и просил кусочек хлеба. Кто давал, а кто – и нет. Разные были люди. То, что удавалось выпросить, приносил в гетто, своим детям: сыну и девочкам-близнецам. Давал хлеб другим детям, которые недавно ходили в его школу. Немцы назначили Свойского председателем юденрата, то есть – старшим в гетто. Самуил Давидович, конечно, хотел выжить. Но не лебезил ни перед немцами, ни перед полицаями. И достойно погиб вместе со своими учениками, своей семьей.
Известны имена нескольких сенненских евреев, которым удалось обмануть судьбу и убежать из-под расстрела, когда в декабре 1941 года фашисты гнали колонны на расстрел в сторону деревни Козловка.
Одним из них был Анцель Фридман. Он добрался до деревни Яхимовщина. Постучал в первый же дом и попросил: «Спасите». Ему повезло. В доме жила одинокая добрая женщина Зося. К сожалению, фамилию выяснить так и не удалось. Она целый месяц прятала Фридмана в подвале. Прятала и от своих, и от чужих. Неизвестно, кто мог сдать беглеца фашистам. Связалась с партизанами. Когда они пришли в её хату, поставила на стол бутыль самогона и сказала: «Выручайте, забирайте его с собой».
Спасся Анатолий Ноткин с мамой. Однажды его маленький братик, гревшийся у костра, запел пионерскую песню. Не знаю, немец знал её или ему подсказали полицаи. Он подошёл к мальчишке, толкнул его в костёр и не пустил выбраться оттуда. Мать Анатолия забрала старшего сына и в ту же ночь ушла, куда глаза глядят. Им повезло. Они остались живы, и перешли линию фронта.
Я беседовал со Шмуйлой Мельциным, когда ему уже было восемьдесят шесть лет. Витебский еврейский благотворительный центр «Хасдей Давид» позаботился о патронажной сестре, которая каждый день приходит к нему в дом, убирала, стирала, готовила. Он лежал на продавленном диване – его последнем троне и узилище. Увидев нас, поднялся и, опираясь на палочку, подошёл к столу.
– Конечно, я отсюда. Местный, сенненский. Здесь родился, здесь умру. И прожил почти всю жизнь в Сенно. Только в 1939 году меня отправили в западные районы, когда их присоединили к Белоруссии. Работал на Днепро-Бугском канале.
А после войны мы вернулись, и с братом построили этот дом. Понимали, что такой жизни, как до войны, не будет. А куда было ехать? Остались здесь. Нас сегодня в Сенно шесть евреев. Я – единственный мужчина, – сказал он, и впервые за весь разговор на лице появилось какое-то подобие улыбки. Правда, очень горькой улыбки.
Потом я заехал к Стэре Хитрик. Ей 87. В Сенно она приехала ещё до войны, работала бухгалтером в райисполкоме. И с гордостью сообщила мне, что была на такой ответственной работе. На зиму, если здоровье не подведёт, Стэру Хитрик дочь заберёт в Москву…
Письмо из прошлого
И снова я возвращаюсь к письму Льва Абелевича Буянского
«Я родился и жил до 17 лет в городе Сенно, затем учился в Витебском политехникуме (механико-энергетический политехникум), по окончанию которого, до поступления в Ленинградский инженерно-строительный институт, два года снова жил и работал в г. Сенно, механиком промкомбината.
До 5-го класса я учился в белорусской школе, а с 5 по 7 класс – в еврейской школе (тогда в 1931-1932 году больше 7 классов в г. Сенно не было). Я владел двумя языками: белорусским и еврейским, но в жизни я их, к сожалению, потерял и вряд ли это моя вина. Я проработал более 40 лет на строительстве газопроводов в Прибалтике.
В 70-е годы ко мне на квартиру пришёл мужчина, которого я не сразу узнал. Когда сказал, что он Анатолий Ноткин, я вспомнил, что был в довоенном Сенно такой мальчик. Он сказал, что находился в Сенно во время немецкой оккупации. В это время он видел моих родственников и предложил мне рассказать о них. К сожалению, я не слишком дотошно расспрашивал его. Он сказал, что живёт в городе Чебоксары, и работает в транспортной организации.
Анатолий Ноткин поведал свою личную историю. Однажды во время немецкой оккупации люди стояли в Сенно вокруг костра, и вдруг его младший братик запел советскую песню. Стоявший рядом немец бросил братишку в костёр. После этого мать Ноткина, одевшись в цыганку, вместе с ним ушла из Сенно. И вот оказывается, несмотря на то, что немцы цыган тоже преследовали, ей удалось перейти линию фронта и попасть на Советскую территорию.
Прежде, чем писать о том, что рассказал мне Анатолий Ноткин, напишу о судьбе моей семьи Буянских в г. Сенно во время оккупации. За всю свою жизнь я не слышал об однофамильцах. Семья деда Абрама была большая – четыре сына. Один из сыновей был мой отец Абель. Кроме четырёх сыновей были ещё четыре дочери. Все они имели свои семьи. Все жили в г. Сенно и в колхозе «Турово», что рядом с городом. Все они со своими семьями погибли в Сенно. Это по линии отца. Есть также погибшие со стороны матери Рохи-Леи, девичья фамилия Буз. Дед Буз Яков был кузнецом и жил в деревне Мащоны, что в 12 км от Сенно.
А теперь рассказ Анатолия Ноткина.
В Сенно была аптека. В той аптеке был заведующий Лозинский. Перед приходом немцев он высказывался о том, что немцы культурные люди, и опасаться их не следует. В семью заведующего аптекой приехала на лето семья сына из Минска: сын, двое детей и жена. У аптекаря была дочь Вета, в 1941 году училась в 8-ом или 9-ом классе. Немцы её изнасиловали и убили. Гостивший у аптекаря сын Лозинский не ушёл в гетто, основываясь на том, что жена у него русская. Однако к ним явились полицаи, чтобы забрать еврея Лозинского в гетто. И тогда жена Лозинского встала между мужем и полицейскими и закричала: «Не пущу, не отдам!» Было ясно, чем это окончится. И его, конечно, увели в гетто. Во время этой трагедии, собравшиеся соседи шептали друг другу: «Спасайте детей. Вы его уже не спасёте». Анатолий Ноткин не знает, удалось ли спасти детей.
В день вступления немцев в Сенно, разного рода предатели собрались в центре города напротив бывшей милиции с цветами и кричали войскам: «Благодетели! Спасители!» Вдруг в рядах движущихся солдат произошёл взрыв. Кто-то из окна милиции бросил гранату и скрылся. Немцы бросились ловить смельчака. Толпа встречающих моментально исчезла.
Я хочу рассказать о Свойском Самуиле Давидовиче и его жене Любови Лазаревне. Я знал Самуила Свойского, при мне в 1929-1932 он был преподавателем математики, физики и секретарём в еврейском семилетке… Я учился у него в 5-м, 6-м, 7-м классах. Возможно, несколькими годами позже, когда закрыли еврейскую школу, он стал директором белорусской школы. Знал я и его жену – учителя химии.
Анатолий Ноткин о Свойском рассказал, что немцы поставили его руководителем юденрата в Сенно. Он предполагал, что ему и его семье, детям мальчику и девочке, сохранят жизнь, но этого не произошло. Анатолий Ноткин рассказал эпизод из жизни Свойского. Тот пошёл на свой огород. Уже издали увидел, что на огороде находится человек. Подойдя ближе, узнал учителя Бакановского. На вопрос Свойского, почему он находится на его огороде, тот ответил, что еврею будет два метра земли…
Хочу рассказать ещё об одной категории людей, очутившихся у гитлеровских захватчиков. Это беженцы из Польши в 1939 году. В результате сговора между Гитлером и Сталиным Польша фактически была разделена между Германией и Советским Союзом. Со стороны Польши начали прибывать в Сенно еврейские семьи. Я лично в 1940 году был знаком с одним парнем, который прибыл из Варшавы. Они предпочли СССР вместо гитлеровской Германии. Надо сказать, что в представлениях польских людей положение населения в СССР было лучше, чем на самом деле. Удалось ли им бежать вторично, я не знаю. Скорее всего, они разделили участь сенненских евреев
Воспоминания о большой семье
В памяти этих людей, война – это мамины и бабушки слёзы; тревожное ожидание почтальона, что он принесёт: письмо или похоронку; мечты, когда-нибудь поесть досыта, рассказы о довоенном времени, звучавшие как сказки.
Дети войны – родители сумели спасти их от пуль и снарядов, вывезли в теплушках за Волгу, на Урал, в Сибирь. Но и они сполна хлебнули военного горя.
Я беседовал с Евгенией (Геня-Фрейда) Лейбовной Файтельсон. Она рассказывала о своём военном детстве.
– Я родилась в 1932 году в Сенно. Жили там до 1940 года. Отец Лейб Гиршевич Файтельсон работал на железной дороге. Сначала отца перевели на станцию Бурбино, это Сенненский район, а потом – в Витебск. В Витебске мы купили дом на 10-й Полоцкой улице, но пожить там не успели. Началась война.
Отец из большой семьи. У них было пятеро детей: две сестры и три брата. Лейб был старший. Он учился в школе, когда в Сенно открыли железнодорожную станцию. Через местечко прошла железная дорога. Наш родственник Зевин, двоюродный брат деда, участвовал в железнодорожном строительстве. Он посодействовал, чтобы отца взяли на работу учеником машиниста.
Однажды папа взял нас на паровоз, в кабину машиниста. Мы ехали в Витебск. Я хотела все рычаги потрогать, а он не разрешал.
Деда по отцу я хорошо помню. У него был большой дом на две половины, в одной мы жили, в другой – дед с бабой и их дочь. Жили в еврейском районе Сенно, на Голынке. У Файтельсона была лавка. Он был из состоятельных людей. В лавке торговали сбруей для лошадей, другими товарами – всем, что могло понадобиться, на что был спрос в местечке. И конфеты там были.
Бабушка Эстер была домохозяйка. Она сама из маленькой деревни, расположенной недалеко от Сенно.
Помню, бабушка посылала меня в лавку, чтобы я относила деду покушать. И говорила при этом: «Иди, только смотри, никуда не лезь, ничего не трогай. Если папа узнает, что ты мешала деду – накажет тебя». Я послушно отвечала: «Ничего не буду трогать». Прихожу лавку и говорю: «Дед, если хочешь, чтобы я тебя накормила, дай мне конфетку». Он всегда конфету давал. Поест дед, я кастрюлю заберу и начинаю деда расспрашивать: «А что это?», «Что то?». Он ответит на несколько вопросов, а потом говорит: «Уходи скорей, видишь люди в магазин пришли». Я возвращаюсь домой и дразнюсь с бабушкой: «Видишь, а мне дед всё равно конфету дал». Дед и до революции работал в магазине, и во время НЭПа, и потом – до самой войны. Правда, думаю, когда ликвидировали частную собственность, дед стал не хозяином магазина, а его заведующим.
У меня был младший брат. У папы с мамой было пятеро детей. Я предпоследняя, а брат Гриша 1939 года рождения. Дед очень болел, когда он родился. Отец пришёл и сказал: «Назовём в твою честь». Дед вскоре выздоровел. Я глупая была и всё время Гришу дразнила: «Тебя назвали в честь деда, дед выздоровел, а ты – помрёшь». Он на меня очень злился.
Помню, если я капризничала, мама рассказывала об этом папе. А тот говорил: «Я сейчас пойду к деду, возьму сбрую, и надену на тебя. Будешь сидеть дома в этой сбруе». Я не знала, что такое сбруя, и очень боялась её. Когда мы уехали из Сенно, перед самой войной, я спросила у папы: «Что такое сбруя?» Он сказал: «Это хомут. Видела, у деда на стене в лавке висели? Его одевают на лошадей. Вот такой хомут я одену на тебя, если ты не будешь слушаться».
Дед с бабушкой говорили на идиш. Но при нас, внуках, иногда переходили на русский язык. Мама с папой тоже большей частью говорили на идиш, но чаще переходили на русский. Моего старшего брата Шолома отправили учиться в Витебск, он ходил в еврейскую школу.
Дед с бабой были религиозные люди, особенно бабушка, и другая бабушка, по маминой линии, тоже. Я не помню сенненской синагоги, но хорошо помню молитвенный дом, в котором они собирались. Мы, дети, бегали туда смотреть.
У нас в доме женщина работала – помогала маме и бабушке по хозяйству. Русская. У него было трое детей, а муж утонул в озере. Я дружила с её детьми. Мы бегали к молитвенному дому, и подглядывали в окна, как молились.
Лавка, деда Фойтельсона, и кузница, в которой работал мамин отец Гуткин, по субботам были закрыты.
Деда Гуткина звали Лейба, бабушку – Люба. Кузня тоже находилась на Голынке, на берегу озера. К озеру был протянут шланг, и по нему в кузню поступала вода. Мы ногой становились на шланг и перекрывали воду. Дед выглядывал в окошко и ругался на нас по-еврейски. В кузне у деда работал мой брат Шолом, он надувал меха, а когда он уехал в Витебск учиться, дед взял двоих помощников. Одного нашего родственника, и русского парня. До самой войны он в кузне работал.
Я часто прибегала в кузню. Мне нравилось смотреть, когда приводили лошадей и подковывали их. Я говорила деду: «Дед сделай мне такую подкову, а то у меня обувь быстро рвётся». Он обычно отвечал мне: «Тебе подкова на язык нужна». Назавтра папа уже всё знал. Строго у меня спрашивал: «Ты воду перекрыла?» – «Нет, не я». – «Ты подкову просила сделать? Куда он тебе её приделает?» – «На язык…».
У Гуткиных было четверо детей. Моя мама Эстер самая старшая. Сначала Гуткины жили в маленьком домике. А потом построили себе побольше. Люди думали, стоят будут века, дети будут жить, внуки, правнуки…
Когда я в субботу приходила к Гуткиным, баба у меня сразу спрашивала: «Ты свинину ела?». Я отвечала: «Нет, не ела» – «Всё равно, иди, вымой руки». Меня в дом в субботу не пускали, если я не помою руки.
Перед Песахом, помню, как на лошади приезжал дед Файтельсон и привозил в белой наволочке мацу. Говорил маме: «Привет тебе сестра передала». Значит, мацу пекли у маминой сестры. Перед праздником специальную посуду доставали. Приходили в дом русские мужчина и женщина и всё-всё убирали: мыли, чистили, красили. Помню, что остававшийся в доме хлеб я относила, чтобы накормить голубей.
На Пурим пекли булки с маком – гоменташи. Мы, бывало, придём со старшей сестрой Машей, она возьмёт со стола гоменташ, а я его в передник спрячу. Бабушка спрашивает: «Что вы копаетесь возле стола? Взяли гоменташи?». А я: «Нет, мы ничего не брали». Дома на праздники и в субботу всегда была рыба. Её ловили в нашем озере. И рыбаки по домам разносили улов. Однажды зимой пришёл замерзший рыбак, и мама его пригласила в дом, пить чай, чтобы он согрелся. Делали фаршированную рыбу, заливную, клецки. Бабушка Гуткина делала очень вкусные клецки. Бывало, приду к ней, она положит в две баночки клецки и говорит: «Это передай бабе, а это – возьми себе. Только пальцами в банку не лазь. Я знаю, сколько клецок положила», – предупреждала она.
У нас дома была большая печка, и большая лежанка на ней. Когда наказывали, меня на эту лежанку отправляли.
Мама окончила курсы медсестёр, но она нигде не работала. Правда, если нужна была срочная помощь, за ней прибегали. Однажды, она принимала роды.
Отец на железной дороге хорошо зарабатывал, и про нашу семью говорили: «Лейбины – богатые люди».
22 июня 1941 года мы были у тёти, папиной сестры на дне рождения. Отец был на работе. Он пришёл, вызвал маму на коридор и что-то ей сказал. Она вернулась вся в слезах. Все стали расспрашивать, что случилось? Сказали: «Война».
Папа в первые же дни решил, что надо эвакуироваться. Для семей железнодорожников давали оборудованные теплушки, и можно было уехать из Витебска. Папа предлагал всем родственникам. Но большинство родственников сказали: «Мы поедем в Сенно». Дети Файтельсона и Гуткина съехались в местечко из Витебска, Минска, Гродно. Говорили, что местечки и деревни бомбить не будут. И в деревнях евреев трогать не станут.
Уехали в эвакуацию и оказались прозорливыми только наша семья и семья сестры отца. Мы сели в теплушку, там стоял бурак – печка такая. Она всё время топилась, несмотря на то, что было лето. Мне нравилось подкидывать в огонь щепки. Мы приехали в Татарскую АССР, город Багульма. В Витебске я окончила первый класс школы. А там снова пошла в первый класс. Отец оставался в Витебске и занимался эвакуацией оборудования железнодорожной станции. Здесь же оставался и муж сестры отца.
От папы не было ни писем, ни весточек. Все годы войны мы ждали, но он не отзывался, хотя надежда у нас оставалась. Думали, не знает адреса, не может найти нас. В 1945 году, когда вернулись из эвакуации в Витебск, стали разыскивать отца. Делали запросы, и только в 1948 году нам пришло извещение из военкомата, что старший лейтенант железнодорожных войск Файтельсон Лейб Гиршевич пропал без вести. В годы войны мы за него не получали никакого пособия, когда пришло извещения нам стали выплачивать деньги на детей.
Мама работала. Моя тётя Люба была врач, работала в Татарии в больнице, но не врачом, а медсестрой. Мою маму она устроила в больницу нянечкой. Мама мыла, убирала. Сестра Маша работала в колхозе учётчицей. Я с братом училась в школе. Нам выделили дом, и мы вместе жили. Корову нам дали. Маша меня учила её доить, но у меня не получалось, молоко всё время лилось в рукав. Я закатывала рукава, а у меня всё равно по руке текло. Моих двоюродных братьев, с которыми мы эвакуировались, вскоре забрали в армию. Они прошли всю войну и вернулись домой. Один в Витебске работал на железной дороге, другой уехал в Израиль.
В 1945 году мы первыми из витеблян, которые были с нами в эвакуации, вернулись домой. В Багульме было много витебских семей железнодорожников.
Приехали в Витебск, пришли на место своего дома, а его нет – сгорел. Слава Богу, тётин дом остался невредимым, в нём жила какая-то семья. Но довоенные соседи сказали: «Вернулись хозяева», У нас были документы и тех жильцов выселили. Уезжая, они забрали даже нашу мебель.
После войны два раза ездили в Сенно, и с сестрой, и со старшим братом, когда он вернулся с фронта. Думали, что-нибудь узнаем. Никто и ничего нам не рассказал. Ров расстрельный закопали. Кто-то говорил, что родственников расстреляли, другие утверждали, что в наш дом попала бомба.
Я ходила после войны в школу.
Вспоминается, как в одном доме возле Полоцкого рынка в послевоенные годы пекли мацу. Там жили Басевичи. Моя тётя ходила туда месить тесто. Взяла меня с собой, чтобы я его раскатывала. У меня это хорошо получалось. Потом я стала придумывать, как делать эту работу быстрее и лучше. Но есть правило, и по-другому делать нельзя. Я стала раскатывать лист с разных сторон. Сначала никто не видел, а потом заметили и говорят: «Что ты делаешь? Так нельзя». Я отвечаю: «Какая разница?». И продолжаю по-своему. Ко мне подошли и по рукам стукнули. Сказали: «Лист, что не так раскатала, спеки и отдать ей. Пускай брату отнесёт». Я обиделась, кинула всё и побежала домой. Назавтра ко мне пришли и попросили прощения. Говорят: «Иди, катай, только делай всё, как надо».
Сестра стала работать секретарем-машинисткой в облисполкоме, а потом – в Облпроекте. Мама какое-то время после войны работала в швейной артели «Вперёд», потом заболела и ушла с работы. Я тоже пошла работать в артель «Вперёд». Там организовали духовой оркестр, я играла на барабане и на басу. Оркестр мне очень нравился. На параде мы шли впереди всех, рядом с военным оркестром. Нам давали пропуска: в «Парк Фрунзе», в «Парк Ленина», в кинотеатр «Спартак». Оркестром руководил Гуткин, однофамилец моих родственников. Потом появился танцевальный ансамбль Иоффика, я и в него записалась. Была очень активной. По-прежнему работала в артели, шила зимние шапки.
Потом вышла замуж. Появилось двое детей. Перешла работать на завод «Монолит». Ушла раньше на пенсию, и ещё 17 лет работала в детском садике. Дочки: одна в Витебске, другая – в Израиле.
Старые фотографии
Рассказывает Перлина Зинаида Симоновна
Смотрю на старые фотографии, и вспоминается мне наша семья: родители, братья, сестры.
Мои родители из Сенно. Отец родился в этом местечке. Мама со своими родителями переехала туда из деревни Загатье. Отца звали Лившиц Симон Залманович. Он 1986 года рождения, из большой семьи. У его мамы, моей бабушки, Тамары, было 14 детей. Она трижды рожала двойню. О бабушке Тамаре мне много рассказывали. В 2001 году я со своей сестрой Любой была в Сенно. Встречались с местным старожилом Левиным. Ему тогда уже было под 90 лет. Он помнил семьи и отца, и мамы. Рассказывал, что бабушка Тамара славилась в Сенно как умелица, как мудрая женщина, к которой ходили за советом. Она умела хорошо шить, вязать.
Когда моя мама, в девичестве Кроз Саша (Софья) Зеликовна, выходила замуж за отца Лившица Симона – сына бабушки Тамары, – свекровь учила невестку: муж должен знать только то, что у тебя наверху, и не должен знать всю семейную подноготную. Бабушка Тамара была очень добрая женщина. На фотографии, которую сделал местечковый фотограф Шлёма, она написал на идише и по-русски: «Получилось не очень хорошо, но в следующий раз получится лучше».
Мою вторую бабушку звали Двейра, в переводе с иврита означает «пчела». Её девичья фамилия Крол. Она соответствовала своему имени. Заботливая, старалась для семьи, была с острым язычком. Нам рассказывали, что её остроты потом пересказывало все Сенно.
Когда они жили в деревне, дед Зелик Кроз арендовал у пана сад. Бабушка скупала у крестьян продукты, потом перепродавала их. Когда перебрались в Сенно, дед зарабатывал тем, что крыл крыши.
У деда с бабушкой было четверо детей.
Нам с сестрой показали, где в Сенно жили наши родители. Их просторный дом стоял в красивом месте над озером.
Мой отец был шорником, шил сбрую. Был он деловой, предприимчивый человек. Очень хорошо ориентировался в жизни. Когда был НЭП – развернулся, занялся серьёзными делами. Когда увидел, что сворачивают НЭП, быстро уехал в Витебск. Семья на время оставалась в Сенно, а он с братом Рувимом Залмановичем устроились работать в витебскую артель «Возрождение» шорниками. Могли и сбрую пошить, и обувь стачать.
У моих родителей было четверо детей, я – младшая.
До войны мама работала воспитательницей в детском доме, который находился около Сенно. Там же они держали свою корову, вместе с детдомовским хозяйством. Мама доила корову, а её младшая сестра Сима уносила домой молоко. Сима была на 16 лет моложе мамы. Из довоенных воспоминаний мамы запомнилось, как командиры Красной Армии катали воспитательниц детского дома по озеру на лодках.
Мамин брат Яша-Исаак жил в Ленинграде. Работал парикмахером. Это было время, когда молодёжь стала уезжать из местечек.
Ещё одна сестра мамы – Дора, была среди первых выпускников Витебского музыкального училища. Приезжали из Минска, послушали её выступление и пригласили Кроз Дору Захаровну на работу в Минский оперный театр. У неё был прекрасный голос – меццо-сопрано. Она в Минске закончила консерваторию. Стала солисткой оперного театра, вела ведущие партии.
Муж Доры – Наум Балазовский, работал тоже в оперном театре, дирижёром, был секретарем партийной организации. Когда немцы захватили Минск, его выдал один из музыкантов оркестра. Наума Балазовского казнили. А их дочь Белу спасла белорусская женщина Мария. Она крестила её, Бела стала Верой.
Младшая мамина сестра Сима жила в Ленинграде. По примеру старшего брата стала парикмахером. Вышла замуж за Эпштейна Григория Абрамовича. Он тоже работал парикмахером. Они из Ленинграда уехали в Витебске, где работали и после войны, растили детей.
В Сенно к началу войны оставались мои бабушки Тамара и Двейра, глухонемая тётя Фрида (дочь Тамары), и другие родственники, имён которых я, к сожалению, не знаю. Все они были расстреляны фашистами.
Отец в самом начале войны ушёл на фронт из Витебска. Мы от него не получили ни одного письмо. Только в 1945 году пришло извещение, что Лившиц Симон Залманович пропал без вести.
Мама с четырьмя детьми, я была ещё грудная, на телеге успела уехать из Витебска до его оккупации. Путь проходил через Сураж, Велиж, Ржев. В Ржеве всех погрузили в эшелон и повезли в Кировскую область.
В городе Яранске самый старший из детей Самуил устроился работать в сапожную мастерскую. Стал получать рабочую карточку. Он мужал, взрослел. Летом 1942 года, когда ему исполнилось 18 лет, стал солдатом. Его определили в школу связи. В звании сержанта попал на фронт. Из писем, солдатских треугольников, родные узнавали, что после ранения Самуил лечился в госпитале, потом перенёс операцию. В последнем письме от 11 января 1945 года Самуил сообщал, что награждён медалью «За отвагу». Он погиб в южной Польше в городе Рыбник. Похоронен в братской могиле в центре города. Извещение о гибели сына пришло Софье Зеликовне в феврале 1945 года.
Мама, после того как узнала, что город освобождён, буквально рвалась в Витебск. Она надеялась, что отец жив, и найдёт нас. Мы приехали из Яранска. На месте довоенного дома пустырь. Поселились у родственников, нам выделили угол в комнате, которую занимала ещё одна семья.
Надо было обустраиваться, налаживать быт, жить дальше.
Моя сестра Люба (старше на десять лет) пошла учиться в станкоинструментальный техникум. После его окончания, получила направление в Минск. Вырастила двоих детей. Прожила в Минске до своих последних дней.
Михаил (или Моисей) работал начальником участка на заводе «Коминтерн», вырастил двух дочерей, у него трое внуков. Его уже нет с нами.
Я работала ведущим инженером-диспетчером на заводе «Коминтерн», потом в цехе гальваники завода часовых деталей. Сейчас на пенсии.
Аркадий ШУЛЬМАН
