Книга «Чемодан воспоминаний» вышла в свет в конце 2023 года. Тираж небольшой, и он быстро разошёлся.

Книгу можно прочитать в интернете на сайте журнала «Мишпоха».

«Думал, закрыл чемодан на замочек и поставил в уголочек. Вижу – всё не так. Мой чемодан воспоминаний всегда будет со мной…» – сказал автор книги и стал писать новые рассказы для чемодана.

Фима Рокоссовский  и Ваня «полтора центнера»

Через двор к себе домой, так было ближе – наискосок от трамвайной остановки, каждый день после работы возвращался Фима Рокоссовский. Он жил за тюремным двором в своём доме. Тюремным называли двор, посередине которого стоял двухэтажный дом, в котором жили тюремные охранники и кое-кто из тюремного начальства.
Фима где-то был на должности «подай-принеси», но дома разводил кроликов, продавал и мясо, и мех. Неплохо жил.
За высоким забором его дома стоял мотоцикл с коляской, жена ходила в шубе, а за дочкой ухаживал бригадир маляров. Всё это по тем временам считалось признаками достатка.
Так вот, шёл себе по тюремному двору Фима, а на лавочке сидел Лялё. Он в очередной, второй или третий, раз отсидел срок и вернулся нагулять мяса к родителям.
– Надолго? – безо всякой радости спросил его Тимофеевич.
Отцом его Лялё не признавал. Он говорил, что «мой батька не может служить у краснопёрых охранником». И Тимофеевич Витьку, такое имя от рождения было у Лялё, сыном не считал. Из-за него его попёрли со службы из тюрьмы, где он работал охранником. Случилось это ещё во время первой Витькиной посадки, когда Лялё обворовал парикмахерскую и вынес оттуда два картонных ящика одеколона «Красная Москва».
Для чего это ему надо было, он потом и сам объяснить толком не мог. Несколько бутылок с одеколоном разбил на помойке, которая была рядом с парикмахерской. «Чтоб от помойки лучше пахло», – через губу говорил он пацанам на улице. Часть бутылок, совсем мало, успел продать на базаре. Никто не хотел у него покупать, даже задёшево, понимали, что ворованное. Остальные занёс Томке. Она была лет на десять старше Лялё, жила вместе с собаками и котами в старом прогнившем доме. Томка всегда принимала у себя Лялё, оставляла его ночевать, как и других околобазарных бродяг. Прийти к Томке с одеколоном «Красная Москва» было для Лялё главным делом. «Пускай знает, – думал он, – что я никакая-то там шушера».
После того как Лялё взяли, а произошло это, как только утром он вернулся от Томки домой, Тимофеевича вызвали к начальству и сказали: «Служил ты честно, но за сыном не усмотрел».
Прозвище Лялё Витьке дали на улице. В школе он с трудом допинал шесть классов, соображал туго, и его дразнили: «Лялё, пумпырь ляциць». Первый раз увидев воздушный шарик, который кто-то принёс во двор с первомайской демонстрации, Лялё выбил его из рук, а когда шарик полетел в небо, по-идиотски засмеялся и закричал: «Пумпырь ляциць».
В тюрьме он получил воровскую кличку «Гитлер». В те времена, как, впрочем, и теперь, это было в тюрьме не самое уважаемое погоняло.
Не знаю, к какой масти принадлежал Лялё, но ни большим, ни самым малым авторитетом на зоне он не пользовался.
Так вот, сидит себе Лялё на лавочке, на работу устраиваться он не собирался, даже в голове этого не было, греется на солнышке. Рассматривает руки, на которых были шрам на шраме – вскрывал себе вены на зоне, чтобы попасть в больничку или показать, какой он герой и на всё ему наплевать.
Лялё увидел Фиму, который шёл через двор и не обращал на него никакого внимания. Может, его задело, что какой-то еврей на него даже не посмотрел, головой не кивнул, прошёл без уважения, хотя Фима и не собирался уважать этого уголовника.
– Фима, – хриплым голосом туберкулёзника приказал Лялё, как собаке: – Ко мне!
Фима, метр шестьдесят с кепочкой, поперхнулся воздухом, услышав такие слова. Повернулся к Лялё и с вызовом ответил:
– Чего?
Лялё только это и надо было. Он с ехидной улыбкой спросил:
– Так ты Фима или Рокоссовский? Скажи честным людям, где у тебя имя, а где погоняло. Не может быть, чтобы вместе было и Фима, и Рокоссовский. Хочешь к герою примазаться? На хлеборезке сидел, а теперь Рокоссовским стал.
Фима, несмотря на нескладную фигуру, всю войну прослуживший в разведке, семь раз ходивший за языками, раненый и награждённый, услышав такие слова, налился кровью.
Сжав кулаки, он пошёл на Лялё.
– А тебя как на зоне звали, тварь поганая? Гитлер? Такое прозвище нормальному мужику не дадут.
До Лялё тут же дошло, в чём его заподозрил Фима. Большего оскорбления для урки не было, и смывать такие слова надо было кровью. Он вытащил из кармана опасную бритву, которую всё время носил с собой, и, размахивая ей перед своим лицом, пошёл вперёд.
Фима суетливо оглянулся по сторонам и увидел лопату, которая стояла у тюремной стены. Или кто-то шёл на огород, или возвращался с него и оставил на время лопату, зная, что ничего во дворе не пропадало.
– Урою, сука, тварь, – хрипел Лялё, размахивая опасной бритвой. И криком, и движением он брал Фиму на испуг.
Фима был в двух шагах от лопаты, когда сказал в ответ:
– Ты, тварь тюремная, на разведку пошёл? Да у меня такие, как ты, землю жрали.
Ваня-Полтора Центнера (с ударением на последнее Е), как прозвали его за могучее телосложение, в это время красил двухэтажный дом.
На крыше закрепил канаты, а потом на деревянной люльке с помощью канатов поднимался и опускался.
Деревянная люлька под весом Вани прогибалась и скрипела на все ноты, диезы и бемоли.
Он как раз спустился на землю, чтобы замешать в ведре новую краску, когда Лялё пошёл на Фиму.
Ване было всё равно, что делает этот зэк. На строительных халтурах встречался со многими уголовниками, насмотрелся всякого. В чужие дела не лез, но и себя в обиду не давал. И уж тем более Ване было всё равно до этого еврея, который был ему вместе с кепочкой по грудь и который, говорят, неплохо имел на своих кроликах.
«Вечно пристроятся», – подумал про него Ваня. И полез бы он дальше в люльку и поднялся бы к окнам второго этажа, где ещё не докрасил часть стены, когда услышал, как Фима сказал про разведку.
Ваня удивлённо посмотрел на него и спросил:
– Ты, что ли из разведки?
В руках у Фимы уже была лопата. Он подумал, что обороняться придётся сразу и от Лялё, и от Вани, и, окрысившись, ответил:
– Из разведки, из разведки… Тебе какое дело?
Ваня сделал вид, что не услышал этих слов, и спросил у Лялё:
– А ты откуда, падла тюремная?
Лялё в это время остановился, увидев в руках у Фимы острую лопату, и думал, что ему делать дальше. Услышав, что он падла тюремная, Лялё по зэковским законам не мог промолчать и проглотить обиду.
– Двигай отсюда, пока при памяти, – ответил он.
Ваня-Полтора Центнера удивленно посмотрел на чахоточного зэка, который ответил ему так грубо, потом на свой кулак, который был чуть меньше, чем голова у Лялё. Подошёл к нему и опустил кулак на голову уголовника. У того тут же подогнулись ноги, и он рухнул на землю.
Лежавший на земле Лялё, живой он был или нет, не интересовал Ваню. Его интересовал Фима.
После войны прошло всего пятнадцать лет, и память о ней жила у всех, особенно у тех, кто прошёл её, и стоило только задеть тему, как всё остальное становилось неважным.
– У нас были такие, как я, и поздоровее были, – сказал Ваня и встряхнул плечами. – А ты как в разведку попал?
– По случаю, – ответил Фима, – узнали, что я понимаю, что они говорят, и сам могу им кое-что ответить…
Ваня согласно кивнул головой.
– Свой язык знаешь, поэтому ихний понимаешь.
– Ну, вроде так, – ответил Фима.
– Нужный ты был человек, – сказал Ваня, – у нас тоже один языкастый был, так мы его закрывали со всех сторон.
В это время Лялё, лежавший на земле, зашевелил ногами, потом, опираясь на руки, стал подниматься.
– Урою, – зашипел он из последних сил и двинулся на Ваню и Фиму, снова размахивая опасной бритвой.
Под руками у Вани было ведро, в которое ещё не успел залить краски.
Он взял ведро и с силой одел его на голову Лялё. Тот снова рухнул на землю, только теперь уже с ведром на голове.
В это время во двор выбежала Анька-весовщица мать Лялё. Прозвище она получила, потому что на базаре выдавала весы и любила всякие подношения.
А иначе то весы были сломаны, то последние недавно выдала…
Увидев сына, лежащего на земле с ведром на голове, она истерично закричала:
– Убивают!
Из ведра ещё понемногу выливалась оставшаяся там краска. Она стекала за шиворот и на впалую грудь Лялё.
Анька-весовщица стала изо всех сил стягивать ведро с головы сына. Ничего у неё не получалось, не хватало сил. Она принялась стучать кулаками по спине Вани.
– Сними с него ведро, убийца, – истошно кричала Анька.
– Ведро мне надо, – спокойно сказал Ваня и рывком снял ведро с головы Лялё. Как вместе с ведром не оторвалась голова, ответить не могу.
На Анькины крики стали открываться окна, и в них выглядывали соседки.
– Что случилось? – спросила Федориха с первого этажа.
– Этот, – Анька показала рукой на Фиму, – ходит через наш двор, людям жить спокойно не даёт.
– Гони его отсюда, – сказала Федориха. – Мало их…
Она не успела договорить и без того всем известные слова, как Ваня повернулся к ней и со злостью сказал:
– Закрой рот. А то я сейчас тебе закрою.
– Найдём на тебя управу, – пригрозила Федориха и спряталась в окне.
Ваня оценивающе посмотрел на стену дома, на свою незаконченную работу, оторвал тряпки, которые были замотаны на люльке, стал вытирать руки, а потом и протирать ведро.
– Завтра закончу красить, – сказал он. – Всё это, – он слегка пнул ногой по люльке, – завтра забирать надо будет. – Как считаешь, – обратился он к Фиме, – имеем право?
Фима сразу понял, о чём идёт речь.
– Конечно, имеем. Сейчас, мигом, – сказал Фима и собрался бежать в магазин.
– Всё на месте, – остановил его Ваня и достал прикрытую травой сетку. Он выставил на стол четвертушку, алюминиевую кружку и кое-что, завёрнутое в газету.
– Кружка одна, ты из неё, а я – из горла, – сказал Ваня, отбивая сургуч на горлышке бутылки.
Потом он посмотрел на жалкого, серого от жизни и белого от краски Лялё и сказал:
– Дадим ему, чтоб живой остался?
– Чтоб я пил вместе с Гитлером? – возмутился Фима. – Никогда!
Ваня снова посмотрел на свой кулак, стукнул им по столу и повторил:
– Никогда!
Потом как будто что-то вспомнил:
– Языков брали, спирта им давали и пожрать.
– Чтобы до своих дотащить, – сказал Фима, – а то с покойниками разговор не получался.
– Ладно, оставим ему в бутылке, чтоб не подох... – сказал Ваня и переключился на другую тему. – Рокоссовский – точно твоя фамилия?
– Точно, – ответил Фима. – Особисты задолбали. Родственник ему или не родственник? Рокоссовский – я. И папа был Рокоссовский, и дед – Рокоссовский.
– Бывает!.. – задумчиво сказал Ваня. – А я Поцелуйко. Фамилия у меня такая.
– Какая есть, – серьёзно ответил Фима, хотя ему стало смешно от такой фамилии.
– Никто меня по фамилии не называет. Говорят «Ваня-Полтора Центнера».
– Завидуют, – сказал Фима.
Ваня развернул газету, в ней лежали хлеб и сало.
Взял в руку четвертушку, она скрылась в его кулаке, и спросил:
– За что выпьем?
И сам тут же предложил:
– Давай за Второй Белорусский.
– Не, – сказал Фима, – за Третий Белорусский.
– Ладно, – согласился Ваня, – ты за свой, а я выпью за свой…

Камушки с письмами

Я тогда был школьником-пацанёнком, учился в младших классах. Дело подходило к летним каникулам. Уроки уже не задавали. И мы, и до школы, учились во вторую смену, и после школы, летом дни длинные, если не загоняли домой, крутились на улице, играли в «тюремном» дворе или ходили на старое кладбище, которое находилось в конце нашей улицы и которое собирались сносить.
Ещё я любил забираться на крышу сарая. Когда-то в нём держали корову. Потом кур и задиристого петуха.
Когда бродячие собаки, было их в то время много, стали по ночам забираться в сарай и загрызать кур и однажды расправились с петухом, который вступился за них, оставшихся кур отнесли резнику, был такой на нашей улице, мы его называли Лёня-курощуп, потому что он целыми днями ходил по базару, приценивался к курам, брал их на руки и, запустив руки в перья, ощупывал.
После этого в сарае стали хранить дрова, которые обычно заготавливали на год вперёд. И всё равно бабушка ругалась.
– Хозяева. Дрова вечно сырые. Попробуй ещё эту печку разжечь.
Года за три сарай накренился, осел и в прохудившуюся крышу лил дождь, а зимой внутрь наметало снега.
Залезть на крышу сарая было непросто. Сначала нужно было забраться на скрипучую дверь, потом руками схватиться за доски крыши, чтобы только гнилые не сломались, потом вскарабкаться наверх на животе.
Сколько заноз схватил, забираясь на крышу! Мама по вечерам их вытаскивала и всё удивлялась, где я только их нахожу.
На крыше сарая я ложился на спину и смотрел на небо. Мне казалось, что облака – это лошадки, слоны, верблюды. Они куда-то шли, скакали, что-то перевозили или даже воевали друг с другом.
Я придумывал целые истории.
Сейчас я тоже порой смотрю на небо. Облака вижу, а вот лошади, слоны и верблюды куда-то ушли или ускакали, и больше их нет на небе.
Слазить с сарая было ещё труднее, чем забираться на него. Я решил лучше спрыгивать с сарая, чем слазить с него по прогнившим доскам.
Рядом был вскопанный участок огорода, где обычно сажали картошку-скороспелку. Земля там была мягкая. Туда я прыгал.
Мой друг занимался гимнастикой. Он показал, как делать кувырок через голову. Каждый раз, спрыгивая, я делал кувырок. Однажды в это время бабушка вышла на крыльцо и увидела мои цирковые номера.
– Ой, – закричала она. – Он же себе все ноги сломает. Что я его маме скажу?
Вечером, когда мама пришла с работы, бабушка ей всё рассказала, при этом, не сомневаюсь, приукрасила мои «подвиги». Она сказала моей маме:
– Лилька, как хочешь, но я с ним дома оставаться не буду.
– А куда я его дену? – удивилась мама.
– Куда хочешь, – ответила бабушка, – но я за него отвечать не собираюсь.
Мама пошла в спальню, переоделась, потом выпила стакан чая. Всегда, когда приходила с работы, она первым долгом выпивала стакан чая. Потом сказала мне:
– Поедешь в пионерский лагерь, я взяла путёвку. А до лагеря будешь до школы приходить ко мне на работу.
– А что я там буду делать? – спросил я.
Даже у бабушки округлились глаза от таких неожиданных слов мамы.
– Ты не забыл про музыкальную школу? – спросила мама. – Там учителя на тебя жалуются. У нас на работе в клубе пианино. Будешь на нём делать домашнее задание.
– Лиля, так оно же совсем расстроенное, – сказал папа, впервые за весь разговор выглянувший на кухню.
– Пусть сначала на расстроенном научится играть. Тоже мне великий музыкант, – удивилась бабушка.
Назавтра я пошёл к маме на работу. Открыли клуб, я сел за пианино и стал что есть силы стучать по клавишам.
Ноты я поставил перед собой, но в них даже не заглядывал.
Минут через двадцать в клуб вошла мама и сказала:
– Сынок, тише, люди работают.
– Так нам задали, – ответил я, снова стал тарабанить по клавишам.
Музыкальную школу я не любил, мне нравилось гонять с пацанами мяч.
Дня через три я дал маме честное октябрятское слово, что на крышу сарая больше лазить не буду, и она разрешили мне не приходить к ней на работу.
Многие её сотрудники вздохнули с облегчением.
Пацаны, мои одноклассники, ходили по старым дворам, огородам и собирали кости. Костей почему-то было много.
Откуда они брались, не имею представления. И чьи это были кости: забитых коров, свиней или бродячих собак и котов? Нам не было разницы.
Мы собирали их в какие-то старые мешки и относили на базар в киоск «Утильсырья», где их принимали на вес. Работник ларька на этом имел хорошую копейку. И мы получали какую-то мелочь.
Иногда тратили на мороженое, а иногда, чтобы играть в шлёп или «об стеночку». Были такие игры на деньги.
Как мы собирали без перчаток неизвестно сколько валявшиеся кости, а потом ели мороженое или семечки? Не помню, чтобы мы часто мыли руки.
Сначала я собирал кости на нашем огороде, который был рядом с огородами «тюремного» дома. Потом в нашем заборе отломал одну доску, и прямо в «тюремный» огород.
...Мне показалось, что лежат кости, присыпанные землёй. Я пнул их ногой – нет, круглые камушки с детский кулачок.
К ним верёвкой или шнурком были привязаны листки исписанной бумаги. Чернила от сырости местами поплыли.
Я ещё не очень хорошо читал от руки написанный текст, поэтому мало что понял.
Камушки положил в карман, принёс домой и показал бабушке. Она была хорошей хозяйкой, но читать и писать не умела. Бабушка посмотрела на мою находку и положила её на подоконник.
– Мама придёт посмотрит, – сказала она.
Моя мама, а её дочка, была для неё главным авторитетом.
Мама пришла с работы, подошла к подоконнику, взяла в руки камушки и тут же сказала бабушке:
– Выбрось их, – и, повернувшись ко мне, добавила: – Никому ничего не рассказывай.
– А что это? – спросила бабушка.
– Оттуда, – мама показала пальцем на тюремную стену, – перебрасывают сюда эти камни. Чтобы отправили по почте эти письма. Выбрось, – снова приказала мама. – Тебе нужны неприятности?
– Нет, – растерянно сказала бабушка. – А почему надо письма кидать через забор?
– Не знаю, – маме не нравился этот разговор. – Им положено одно письмо за какое-то время, они хотят чаще.
– И кому письма? – спросила бабушка.
– Мама, отстань. Кому, кому? Жене, детям.
– Что пишут?
Мама оставила этот вопрос без внимания и ушла из кухни.
А бабушка забрала камушки с подоконника и отнесла на веранду.
Назавтра бабушка у меня спросила:
– Один человек писал письма или разные?
Меня самого интересовала эта тайна, тем более что бабушка придавала ей многозначительность, разговаривая со мной шёпотом.
Я взял камушки, развязал верёвки, которыми были привязаны листки бумаги, и стал разбирать буквы.
Бабушка, чуть дыша, стояла за моей спиной.
Я сопел, ёрзал, но всё-таки понял, что на листках был адрес. Причём на всех письмах одинаковый.
На втором листке прочитал только одно слово «Дорогие…»
Бабушка забрала камушки, снова отнесла их на веранду и сказала мне:
– Маме ничего не говори…
Через пару дней я уехал в пионерский лагерь…
Продолжение истории с тюремными письмами узнал через много лет.
Мама уже совсем состарилась, когда рассказала мне её.
У бабушки был брат, я его звал дядя Мотл.
Он был грамотный человек, работал где-то закройщиком и иногда приходил к бабушке, когда очень хотел, чтобы она приготовила ему фаршированную рыбу.
– Почему я? – спрашивала бабушка. – У тебя жена, дочка, все умеют готовить.
– Умеют, – вздохнул дядя Мотл. – Но они готовят, как готовила их мама, а ты – так как готовила наша мама.
Когда дядя Мотл в очередной раз пришёл к бабушке, она показала ему камушки с письмами и сказала:
– Надо их отправить.
Дядя Мотл расспросил, в чём дело и замахал руками:
– Пешке, ты совсем с ума сошла. Выбрось немедленно, я это не видел.
– Мотл, – сказала бабушка, и на глазах у неё появились слёзы. – Ты помнишь, как наша мама ждала письмо от папы, ждала от Зелика? А писем не было. И она проплакала все глаза.
– Пешка, – снова замахал руками дядя Мотл. – Это же был 37-й год. Что ты вспоминаешь? Это было так давно.
– А сейчас что, плачут по-другому или ждут не так? – спросила бабушка.
Она достала из кошелька мелочь и передала её дяде Мотлу.
– Купи конверты, я сама отправлю.
– Кто напишет адрес? – у дяди Мотла тряслись руки. Он хорошо помнил то, что было для кого-то давно, а для него как будто вчера.
– Ты не напишешь, я отсюда вырежу буквы, – бабушка показала на листок с адресом, – и на конверт приклею.
Дядя Мотл купил конверт, долго пыхтел, собирался с силами, потом печатными буквами написал адрес.
– Надо же написать, кто отправил? Чей адрес писать? – спросил он.
Бабушка подумала и сказала:
– Пиши: «Лети с приветом».
Назавтра она взяла конверт и опустила его в почтовый ящик…
Когда я приехал из лагеря, я снова ходил по огородам, собирал кости, но больше камешков с письмами не находил…