Переписка Хаима Вейцмана и Ханны Ровиной.

Родилась и выросла Ханна (Анна Давыдовна) Ровина в Березино, ныне Минской области, в 1892 году, в религиозной еврейской семье любавичских хасидов. С юности увлекалась театром, участвовала в самодеятельных спектаклях, что привело к конфликту с родителями. Отец, Давид Рубин, занимался торговлей лесом. От родителей Ровина унаследовала певческий талант. В раннем детстве она училась в реформированном хедере, затем – в русской городской школе. По окончании в Березино русской школы уехала в Екатеринослав, где в течение двух лет давала уроки русского языка, служила гувернанткой в богатых семьях.

В 1914 году Ханна в Варшаве поступила в еврейскую педагогическую семинарию для воспитателей детских садов (преподавание на иврите) и по рекомендации преподавателя семинарии
И. Гальперина обратилась к Науму Цемаху, организовавшему в Варшаве драматическую театральную труппу с постановками спектаклей на иврите. Здесь она сыграла свою первую роль в театре.
После начала Первой мировой войны, когда театр закрылся, Ровина уехала в Баку, затем в Саратов, где работала воспитательницей в детском саду. В 1917 году, узнав о театральной студии, организованной в Москве Н. Цемахом, переехала в столицу – стала одним из основателей театра «Габима». В 1922 году в спектакле «Диббук» по пьесе С. Ан-ского, в переводе на иврит Х.Н. Бялика и в постановке Е. Вахтангова актриса сыграла трагическую роль Леи, которую театральная Москва признала шедевром актёрского искусства. Позднее, во время зарубежных гастролей, работой Ровиной в этом спектакле единодушно восхищались европейские критики.
Историк еврейского театра М. Кохански (1902–1982) писал, что в спектакле было «мгновение, принадлежащее к великим мгновениям еврейского театра... Слышавшие этот вопль много лет спустя помнили дрожь в спине, рождённую плачем Ханны, будто предвещавшим ужасы Катастрофы».
1928 год. Ханна Ровина переехала с труппой в Эрец Исраэль и вскоре стала ведущей актрисой страны. В 1930-х годах в Тель-Авиве на сцене «Габимы» актриса создала галерею трагических женских образов. В спектакле «Уриэль Акоста» К. Гуцкова (режиссёр А. Грановский) Ровина, воспитанная в стилистике экспрессионистского театра, превращает радостный традиционный танец невесты в трагический танец скорби. Среди лучших работ Ровиной этого периода – королева Донна Изабелла в «Марранах»
М. Цвейга, Миреле в «Миреле Эфрос» Я. Гордина, мать в спектакле «Мать» К. Чапека.
В годы Второй мировой войны актриса выступала перед солдатами Еврейской бригады в Египте и в Европе и на подпольных собраниях Хаганы.
Для израильской публики Ровина была не только ведущей актрисой, но и национальным воплощением женственности и материнства; израильские поэты посвящали ей стихи, художники писали её портреты. В 1955 году Ровина была удостоена премии Н. Цемаха, в 1956 году – Государственной премии Израиля. Среди значительных ролей Ровиной в 1950-е годы – роль мамаши Кураж («Мамаша Кураж и её дети» Б. Брехта) и Медеи (по одноимённой трагедии Еврипида). Критики и коллеги называли актрису «первой леди израильского театра». В 1975 году Ровиной было присвоено звание почётного доктора философии Тель-Авивского университета. В 1977 году она в последний раз вышла на сцену «Габимы» в роли герцогини Йоркской в спектакле
«Ричард III» У. Шекспира.
Ровина была актрисой, сочувствующей своим героиням; с годами важнейшими чертами её искусства стали мастерство детали и благородная трагическая сдержанность.
Умерла Ханна Ровина в 1980 году в Тель-Авиве. Здесь, у дома по улице Гордон, 36, где она жила, установлена мемориальная доска. В память об актрисе в Израиле была выпущена почтовая марка.
Будущий первый президент Израиля Хаим Вейцман впервые увидел Ханну Ровину в Нью-Йорке в 1926 году. К тому времени уехавшая из Москвы «Габима» завершила успешные европейские гастроли и перебралась из Старого света в Новый. Во время своих бесконечных разъездов по миру по «еврейским делам» президент Сионистской организации доктор Хаим Вейцман нередко бывал в Америке, и в один из свободных вечеров пошёл на спектакль «Габимы»: там он испытал на себе магическое воздействие «излучающего свет воскового лица».
Внешность Ровиной видевший её в «Диббуке» Юрий Завадский описал так: «В жизни Ровина была скорее некрасива, довольно бесцветна. Но как хороша, как прекрасна была она в роли Леи, вся прозрачная, с изумительно тонкими, божественными руками, с излучающим свет восковым лицом».
В Москве Ханной Ровиной восторгался Вахтангов, а в Израиле в числе её поклонников были политики, генералы, дипломаты и поэты.
Публикация переписки первого президента Израиля Хаима Вейцмана и примадонны израильского театра Ханны Ровиной выходит далеко за пределы сугубо личных отношений, давая редкую возможность не только узнать подробности характеров двух людей, каждый из которых стал своеобразным символом Государства Израиль, но и по-новому увидеть некоторые вехи новейшей истории.
В архиве Ханны Ровиной хранятся пятнадцать писем, которые ей написал
Х. Вейцман. Написаны письма по-русски.
25 декабря 1926 году (Нью-Йорк): «Прямо слов не нахожу, чтоб извиниться перед Вами за беспокойство сегодня утром. Да послужит смягчающим обстоятельством в Ваших глазах тот факт, что вот уже больше двух месяцев как веду каторжную жизнь в этой каменной пустыне, на руках у меня очутились два свободных дня, когда нет сутолоки и было такое горячее желание провести несколько часов с настоящим человеком. А всё-таки это эгоизм – и прошу Вас простить.
Шалом, Х. Вейцман».
7 января 1927 года (Нью-Йорк): «Дорогая А.Д.! Я напрасно пытался сговориться с Вами по телефону. Не понимаю, почему Вы мне не позвонили или не написали, и надеюсь, что с Вами ничего не случилось.
Простите за беспокойство, но мне бы хотелось знать до завтра в 12 ч., зайти ли за Вами или нет. Надеюсь, что не сочтёте это навязчивостью.
Ваш Х. Вейцман».
11 января 1927 года (Вашингтон): «Дорогая Анна Давидовна! Хочется послать Вам несколько строк отсюда (…) Я весь по «делам» (…) а Вы как? Стояли дивные дни. И Вы – я надеюсь – следуете совету и гуляете.
Грустно было Вас оставить тогда в таком тяжёлом настроении. Я бы многое дал, чтобы Вам облегчить. Если Вы хотите меня видеть, – я буду очень счастлив, – то будьте добры черкнуть мне слово или позвонить в четверг после 5 часов.
Надеюсь, Вы довольны новым театром, и публика продолжает приходить. Что Вы играете в пятницу? Я, кажется, свободен в тот вечер.
Не забывайте про субботу. Ваш Х. Вейцман»..
10 февраля 1927 года (Вашингтон): «Моя дорогая А.Д.! Пишу тебе несколько строк в надежде, что не «самоедничаешь», а то третьего дня ты опять себя уже чувствовала неважно… Только в тишине Вашингтона начинаю чувствовать усталость, и сегодня даже появилась повышенная температура, и я принял лошадиную дозу хинина, ибо вечером надо деньги зарабатывать. «Умучен от жидов», как сказано у нас в Св. Евангелии (…)
В субботу вечером постараюсь зайти в театр часам к 11-ти, если же не смогу, то за тобой
зайдёт мадам Лимберман (…) В будущий вторник у Вас будет в театре одна очень важная дама из Вашингтона.
Всего лучшего! Х.В.»
14 февраля 1927 года (Нью-Йорк): «Моя дорогая А.Д.! Пишу, чтоб «закрепить» письменно наш уговор на среду в 6 ч. веч. Буду очень плакать, если не удержишь. Я взял билеты.
Время у меня разделено на квадратики, и очень мало квадратиков принадлежит мне, а потому прошу очень сохранить этот вечер.
Счастлив был узнать, что ты себя чувствуешь лучше. Я вчера зарабатывал деньги до
5 часов утра. Говорил в трёх местах и получил
100.000 – форменная примадонна, только без голоса уже. Слава Богу, эти мучения кончаются здесь, затем пауза и снова начинаются 1 марта в Чикаго. Собираюсь тебя обратить в нашу веру – иудейскую. Х.В.»
19 февраля 1927 года (Нью-Йорк): «Мой друг! У меня есть потребность черкнуть тебе несколько строк. Мало прожито с тех пор, как мы виделись, но много пережито. Вчера после спектакля я пошёл к знакомым, посидел с ними полчаса и затем отправился в парк гулять и, как вор, пробирался по тёмным аллеям, пока пробило два часа, отправился домой, проснулся с температурой и с болью в горле и разбитый. Было как-то глупо и недостойно: когда я с тобой разговаривал, за твоей спиной стоял один господин, не помню его фамилии, и – мне казалось – лукаво улыбался.
Я извиняюсь от души, что тебе причинил неприятность, я должен был тебя оставить в покое, но почему-то в смущении не нашёлся и сделал одну глупость за другой. Вскочил в такси ни жив ни мёртв и сообразил, что поступил
по-идиотски. Но у меня нервы были взвинчены. Мне в антрактах надоедали всякие назойливые «дорогие евреи» (…) и мне вдруг стало ясно, что это последний раз, когда я вижу тебя на сцене, – и мне этот последний раз отравили.
От души Тебе благодарен, что Ты мне позвонила сегодня – это первый раз, что Ты звонишь! Но вина всецело моя, я должен был знать, что Ты устала, что тебе тяжело, и не должен был тебе надоедать просьбами. Единственное оправдание – то, что и мне бесконечно тяжело, я устал, нет ни одной косточки здоровой, мне хочется в Лондон, в Палестину, уйти от этой пустыни, где только есть Ты, далёкая и близкая!
…Я, вероятно, неправ и несправедлив, и Ты прочитаешь письмо, поднимешь брови и сурово осудишь. Не осуждай, дорогая, мне трудно уехать. Partir c’est un peu mourir! (фр. «Уехать – значит немножко умереть» – В.Л.)
Не знаю, удастся ли увидеть Тебя завтра (…) От души желаю Тебе покоя и здоровья. Ты намаялась немало, и я уеду с горьким чувством, что благодаря моей неумелости не удалось мне хоть немножко облегчить. Я привык к толпе и теряюсь, когда встречаюсь с «настоящим» человеком.
Ещё раз прошу прощения! Х.В.
P.S. Если, придя домой, захочешь мне позвонить, то буду очень счастлив. Я иду спать поздно, так что можешь звонить без зазрения совести».
2 марта 1927 года (Чикаго): «Моя дорогая! Приехал вчера утром сюда и сразу окунулся в работу. Журналисты, интервьюеры, разговоры, два собрания, вернулся домой в 6 и пр. и пр. Зато сегодня спокойно. Здесь всё-таки меньше народу, и сейчас смотрю на озеро, напеваю про пророка Элияху и цитирую Гейне: «Wie das Herz angenehm verblutet» (нем. «Как сладко сердце кровью истекает»).
Этот напев меня не оставил ни на минуту со времени разлуки в Нью-Йорке. Он для меня превратился в символ чего-то хорошего и бесконечно грустного! От времени до времени хочется позвонить тебе, услышать твой голос, но – руки коротки! (…)
Не хочу тебя расспрашивать, как живёшь и как себя чувствуешь, в надежде, что Ты черкнёшь мне несколько строк и скажешь, что Ты бодрая, хорошая и нет никаких напряжённостей (…) Вспомнил я также, что, в сущности, мы с тобой не договорились до конца относительно сионизма. Я не всё Тебе сказал, хотя сказал очень много! Мне страшно хочется, чтоб Ты всё поняла.
Здесь остаюсь до 11-го, потом сложным путём еду в Канаду и оттуда в Нью-Йорк. Очень надеюсь, что ты будешь в Нью-Йорке и что можно будет сговориться о дальнейшем (…)
Пишу сейчас мало. Пришли мне несколько слов; не забудь также телеграфировать новый адрес. В следующий раз напишу больше.
С любовью, твой Х.»
30 марта 1927 года (с борта корабля «Олимпик»): «Моя дорогая! Спасибо Вам сердечное за Вашу дивную телеграмму. В четырёх словечках Вы сказали мне то, что можно было сказать, и что я хотел так услышать от Вас. Грустно было Вас оставить, и мне стыдно было уехать, окружённый удобствами и
любовью многих, и Вы, одинокая, грустная, бледная, и Ваш дивный образ стоит передо мною всё время.
Как бы хотелось мне ободрить Вас, сказать, что наступят лучшие дни, что мы все Вас любим, уважаем, считаем украшением и гордостью. Вы знаете, что это не слова, не комплименты, а глубокое убеждение.
Не знаю, где и когда сие письмо попадёт в Ваши руки, но где бы то ни было – Вы знаете, что оно приносит самые горячие пожелания всего лучшего, внутреннего мира и спокойствия (…) Если Вы мне только позволите и уведомите о Ваших планах, то мне доставит высшее удовольствие устроить для Вас всё для лета…
Спасибо Вам за Вас! Вы дали мне так много за то короткое время нашего знакомства в Нью-Йорке, за время пребывания в нью-йоркской пустыне. Этот эпизод закончен, и мне грустно (…) Пишите мне, скажите, что Вам не тяжело, что нет неприятностей, что скоро приедете в Европу (…)
С любовью, Ваш Х. Вейцман».
3 апреля 1927 года (Лондон): «Мой дорогой друг! (…) Вы, вероятно, теперь в Чикаго и, может быть, уже скоро соберётесь «домой», т. е. в Европу. Надеюсь в Вашем ближайшем письме узнать коё-что о планах.
Мы уже составляем планы на будущее. Как видно, конгресс будет в Базеле в самом начале сентября. Мы август будем, верно, в Шамони у подножия Монблана и там Вас ждём. Я Вас поведу на самую верхушку и покажу Вам мир оттуда, и Вы споёте красивую песенку, и мы за Вами будем смотреть и будем Вас баловать, и мой мальчишка Вам заговорит голову, главным образом философскими размышлениями о вселенной, звёздах, их отношении к атому и к Богу.
С нетерпением жду Вашего дорогого письма. Мне хочется знать всё, и потому не задаю сейчас никаких вопросов (…) Теперь это только весточка, чтобы с Вами поболтать несколько минут (…)
С любовью, Х.В.».
4 мая 1927 года (Париж): «Моя дорогая! «Переписка» с Вами – вещь очень односторонняя. Если бы я не верил в то, что всё, что Вы делаете, хорошо, я бы уже очень огорчался Вашим молчанием. Ведь это довольно резкий переход. Мы в Нью-Йорке встречались часто, а теперь разлука и к тому полная неизвестность, что с Вами, как Вы живёте, какие у Вас планы и т. д. Это моя последняя попытка снестись с Вами, последняя не потому, что я обижен, а хуже – я начинаю бояться, что Вы не хотите моих писем (…)
Не задаю никаких вопросов – бесполезно! Я по Вас тоскую и о Вас всегда думаю. Устал от всего и от всех.
С любовью, Хаим».
1 июня 1927 года (Париж): «Моя дорогая! Прошу очень извинения, что не ответил немедленно на Ваши оба письма, которые получились почти одновременно. Я должен был по срочному делу уехать отсюда и сегодня возвращаюсь домой. Надеюсь, что это письмо ещё попадёт на завтрашнюю почту в Америку.
Я прекрасно понимаю трудность проблемы, но после долгого и тщательного обдумывания я могу советовать только одно: уехать из Америки и поехать в Палестину. Мотивы следующие:
1. Вы зачахнете в Америке. Это не для Вас место.
2. «Габима» будет там влачить жалкое существование. Публика к ней привыкнет, ситуация пройдёт – и она опустится на уровень «еврейских» театров. Это полная деморализация.
3. Если «Габиму» ждёт будущность, то только в Палестине. Правда, там теперь тяжело, но лучше тамошняя «тяжесть», чем американская «лёгкость».
4. Все так называемые «деятели», которые устроили прощальный концерт и сулили вам золотые горы, забудут свои обещания очень скоро.
5. «Габимой» будут те, которые будут в Палестине.
6. Наш комитет теряет всякий смысл, если «Габима» развалится из-за внутренних интриг.
…Итак, дорогой друг, вот мой совет. Приезжайте сюда, отдохните, а осенью поедете в Палестину. Я буду в Палестине в конце сентября. Там всё сделаю, что могу, и, конечно, я во всякое время готов сделать всё, что в силах.
Умоляю Вас, дорогая, не убивайтесь. Вам нужно отдохнуть после всего, что пережили. Телеграфируйте мне по получении этого письма, что Вы решили окончательно, когда и куда приезжаете. Если, как мы сговорились, Вы приедете во Францию, то сможем сейчас же встретиться. Очень прошу Вас приехать во Францию и дать мне знать. Не пишу сейчас больше, ибо жду.
С любовью, Хаим».
2 июня 1927 года (Лондон): «Моя дорогая! Из Парижа я Вам писал второпях и только ответил на Вами поставленный прямой вопрос. К тому, что писал из Парижа, нечего прибавить. Я уверен, что решение остаться в Америке – безумное, и это будет полный провал. Вам лично дважды нехорошо быть в Америке. Вы там зачахнете и завянете, и обстоятельства Вас заставят пойти на жаргонскую сцену, в балаганщину. Если уж умирать, то с честью и достоинством в Палестине. И я уверен, что там есть будущее. Ведь не всегда будет продолжаться кризис! Будут и на нашей улице лучшие дни.
Повторяю, я сделаю – Вы это хорошо знаете – всё, что могу, чтоб Вам сделать жизнь в Палестине легче.
Вы своим приездом много дадите Палестине, и она – я надеюсь – кое-что даст Вам. Я даже денег не вижу в Америке. Это будет ряд не очень почтенных мытарств. Очень надеюсь, что Вы послушаетесь моего совета и приедете сюда, хорошо отдохнете, побудете немного с нами и потом поедёте в Палестину.
Несколько слов о себе. Со времени приезда из Америки я не имел ни одной спокойной минуты, ни одной. Положение в Палестине очень тяжёлое, нужны громадные суммы, чтоб удержать созданное с таким трудом. Заботы, заботы без конца. Все планы относительно отдыха надо было отложить. Из Америки со времени моего отъезда деньги получаются туго. Там им всегда нужна няня, и на них абсолютно нельзя положиться. Обещают много и щедро, исполняют мало и скупо. Это мой горький опыт за многие тяжёлые годы. Они приведут дела в Палестине к полному банкротству. Поэтому я также против того, чтобы Вы на них полагались и свою жизнь поставили в зависимость от них.
Поехал я в Париж, чтобы получить заём для нас от старика Ротшильда; кое-что успел, но этого недостаточно, надо мытарствовать дальше (…) Пришлите решение и не колебайтесь и не теряйте себя.
С любовью, Ваш Х.В.»
Ровина послушалась совета Вейцмана и приехала отдохнуть в Париж. Но самого Вейцмана она там не застала, потому что его жена Вера перенесла операцию, и он был вынужден задержаться в Лондоне.
7 июля 1927 года (Лондон): «Моя дорогая! Меня глубоко огорчает, что Вы не получили моих ответных телеграмм (…) Я очень жалею, так как Вы могли бы думать, что я из-за царот (ивр. неприятностей) не отвечаю. Этого не может быть, и какие бы ни были неприятности, сообщение с Вами мне так дорого, что я не мог бы упустить этого – никогда! Я следил за всем и с нетерпением ждал каждой весточки от Вас, моя дорогая! Я понимаю положение, и с моей стороны всё будет сделано – верьте мне!
Теперь относительно свидания. Вера Исаевна ещё очень слабая, и мы не выедем отсюда ранее 14-го, т. е. ровно через неделю, и будем в Париже 14-го в 6 ч. вечера в отеле “Плаза”, и умоляю Вас: сохраните этот вечер для меня.
…Прошу Вас подождать меня в Париже. Прошу Вас также ещё об одном. Протелефонируйте мне из Парижа домой или завтра вечером часов в 9 (в пятницу веч.) или же в воскресенье утром, часов в 11. Я буду дома ждать Вашего телефона. Я бы Вам позвонил, но во французских гостиницах нельзя добиться ответа. Вам же удобнее звонить мне домой. Очень бы хотел услышать Ваш голос. Напишу ещё раз, и до скорого свидания.
Надеюсь, придёте в себя немного. Очень, очень, очень хочу Вас видеть.
С любовью, Х.В.»
Буквально через несколько часов Вейцман отправил в Париж ещё одно письмо.
«Моя дорогая! Я Вам писал уже сегодня один раз и теперь хочу черкнуть ещё одну строчку. С тех пор, как я знаю, что Вы в Европе, мне стало очень грустно, и мне хочется очень Вас видеть. Я очень надеюсь, что Вы не уедете раньше 14-го (…)
С любовью, ваш Х.В.
В.И. Вам сердечно кланяется».
31 октября 1927 года (на борту парохода «Мажестик»): «Моя дорогая! Я надеюсь, что Вы на меня не сердитесь. Я был очень разочарован и огорчён, что все наши планы рухнули, что Вы не приехали в Базель и что Вы не были в Палестине. Многое из-за этого расклеилось.
Я буду 15-го или 16-го в Берлине и надеюсь, что Вас там найду и тогда всё, что можно будет, устрою (…) Досадно, что всё вышло так. Верьте, дорогая, что ни отношение моё к Вам, ни интерес не уменьшились, и я сделаю всё, что смогу. Напишите мне сейчас в Лондон по моему адресу. Как Вы себя чувствуете, как идут дела в Берлине и в Голландии?
С любовью, Ваш Хаим».
В 1928 году «Габима» всё же перебралась в Палестину, и, обосновавшись в Тель-Авиве, театр выехал на гастроли в Европу.
Письмо отправлено из Лондона в Берлин и датировано 15 декабря 1929 года.
«Дорогая Анна Давидовна! Я буду в Берлине 26-го и остаюсь до 27-го. Вечер 26-го у меня свободен для Вас. Если Вы можете, то мы могли бы провести его вместе, если хотите. Очень прошу Вас мне сейчас же написать, и напишите на конверте “Personal” (лично).
Свободны ли Вы и дайте мне Ваш адрес, чтоб я мог Вам телеграфировать время и место встречи.
Сердечный привет, Ваш Х. Вейцман».

Подготовил к печати Александр ПАПКОВ