Борис Шапиро-Тулин – бобруйчанин. Это не только строка в биографии, это чувство, с которым рождаются и живут всю жизнь, не смотря на города и страны, в которые забрасывает жизнь.

«Как Витебск для Шагала с его летящими по небу влюблёнными, так Бобруйск для Бориса Шапиро-Тулина стал городом-метафорой, в котором чувства тамошних обитателей оголены до предела, а смешное и ужасное существуют не просто рядом, но легко и незаметно переходят друг в друга.

Эти слова вынесены на обложку книги Бориса Шапиро-Тулина «Чужая женщина за дверью».

Книга Бориса Шапиро-Тулина «Чужая женщина за дверью» имеет подзаголовок «Проза и не только». Автор посвящает её «Моим друзьям, попавшим под чугунный каток судьбы». Открывается книга стихотворным предисловием.

Душа моя обожжена.
Спешу с надеждой в дом родительский,
не в тот, где в нынешней обители
тоска с достатком пополам,
а в тот, где ангелы-хранители
ещё витали по углам,
где две железные кровати,
дубовый стол, диван, комод
да накрахмаленная скатерть
живописали наш комфорт,
где на единственном окошке
стояли празднично цветы,
где слаще жареной картошки
на свете не было еды,
где с прошлой ёлки на полатях
игрушки ждали новый срок,
а мама бархатное платье
до лучших дней хранила впрок,
где по утрам топили печку,
и где невиданной красы
терзали маятником вечность
в углу трофейные часы...
Туда, годами путь отмеряв,
Я возвращаюсь, я бегу...
Чужая женщина за дверью
Спросила строго: – «Вы к кому?»

Рассказ Бориса Шапиро-Тулина «Засекреченные новости» из книги «Чужая женщина за дверью. Проза и не только».

Из Москвы в Бобруйск тётя Софа приезжала раз в год всегда в одно и то же время — в первых числах августа. Как только приходила заветная телеграмма с указанием номера поезда, вагона и на всякий случай — места, где располагалась она и два её необъятных чемодана, в Бобруйске начиналось что-то невообразимое. Из дома в дом передавалось заветное — едет! И это «едет» было как сигнал горниста ко всеобщей мобилизации для всех тех, кто знал и любил тётю Софу.
Дома, в которых она могла появиться, подвергались тщательной уборке. Красили заборы, выбивали ковры, стирали и перестирывали скатерти. А полы! О, полы — это была особая песня! Полы мыли специальной водой, в которой растворяли кусочки земляничного мыла: все знали, что тёте Софе очень нравился этот запах.
И, конечно, продукты. Счастливчики, которые получали право устраивать в её честь званые обеды, в панике носились по колхозному рынку, требуя у продавцов раскрыть всю подноготную того, что желали приобрести. Испуганные продавцы, завидев их, пытались скрыться, убегали в соседние павильоны или прятались за газетные киоски, но их настигали, обрезали пути к отступлению и выясняли наконец как звали корову, из молока которой готовился любимый тётей Софой клинковый сыр.
Вообще-то перечень продуктов, входящий в её, выражаясь по-современному, шорт-лист, знали наизусть и иногда даже хвастались этим знанием друг перед другом. Творог должен был стелиться пластами, сметана – ласкать язык, яблоки – хрустеть на зубах, груши — радовать бархатистой мягкостью, черешня — отливать глубоким тёмным цветом, название которому в Бобруйске как ни бились, придумать так и не смогли.
А мясо! Если бы доблестные сотрудники правоохранительных органов вели в эти дни статистику хищений социалистической собственности и, скажем, строили на основании полученных данных соответствующий график, то к моменту приезда тёти Софы график выгибался бы как горб у верблюда, достигшего высшей стадии половой зрелости. А если бы они полюбопытствовали, около какого места мог находиться этот гипотетический верблюд, то выяснилось бы, что привязан он аккурат у проходной бобруйского мясокомбината. Но доблестные стражи порядка сохраняли завидное хладнокровие и правильно делали. Для местных Шерлоков Холмсов всё равно осталось бы неразрешимой загадкой, как мимо опытных вахтёров можно было пронести объёмистые пласты нежнейшей, без единой прожилки вырезки, а также свежие и ещё тёплые телячьи языки. Дефицитный продукт словно растворялся в воздухе, исчезал из всех конторских и бухгалтерских книг, чтобы потом неведомым образом материализоваться среди горячего пара и дразнящих запахов какой-нибудь кухни. И всё в честь тёти Софы! В честь её приезда! И во славу её!
Словом, практически весь Бобруйск был задействован в подготовке торжественного приёма.
И, наконец, этот день наступал. Не было тогда, увы, красной дорожки, которую можно было бы расстелить от дверей вокзала до ступенек вагона, указанного в телеграмме. Не было и оркестра, который играл бы торжественное «Семь сорок». В смете железнодорожной станции Бобруйск статья расходов ни на красную дорожку, ни на оркестр не предусматривалась. Да это было и неважно. Какая дорожка, если толпа встречающих готова была на руках вынести тётю Софу из вагона, доставить её в здание вокзала и устроить небольшой митинг в той его части, где около развесистого фикуса стояла гипсовая скамейка, на которой гипсовый Ленин, закинув ногу за ногу, внимательно слушал то, что внушал, наклонившись к нему, гипсовый Сталин. Бобруйчане очень любили эту скульптурную группу. Им казалось, что товарищ Сталин выговаривает вождю мирового пролетариата за то, что он так и не удосужился посетить их замечательный город, начальство которого ради такого случая с радостью расстреляло бы всех гражданок по фамилии Каплан, среди которых шесть человек носили подозрительное имя Фанни.
В отличие от вождя мирового пролетариата, тётя Софа ни на какие дополнительные меры, обеспечивающие её пребывание в городе, не претендовала. Ей не нужна была ни красная дорожка, ни оркестр, ни даже толпа встречающих, которая пыталась бы с тётей Софой на вытянутых руках протиснуться в довольно узкую дверь вокзала. Существовало только одно условие — во время дружественного визита родственники и знакомые должны были организовать транспорт, на котором тётя Софа перемещалась бы по своим многочисленным маршрутам. Родственники и знакомые в таком незначительном капризе отказать, естественно, не могли, и в день её приезда спецтранспорт для тёти Софы торжественно подавался к ступенькам вокзального строения.
Роль спецтранспорта для тёти Софы выполняла «Победа» модного тогда цвета детской непосредственности, чисто вымытая и натёртая специальным воском до слепящего блеска. Машина принадлежала продавцу пива в буфете кинотеатра «Пролетарий», известному в городе по прозвищу Гриша Врубель. Так его звали не из-за любви к живописи и даже не из-за возможного (а почему бы и нет?) родства с известным художником. Хотя есть подозрение, что Гриша вообще не знал о таком мастере изобразительного искусства. Просто на любую просьбу, даже самую невинную, он обычно отвечал: «Это обойдётся тебе в рубель».
Итак, Гриша Врубель важно прохаживался около машины в чистой рубашке и почему-то в большой кавказской кепке, которую носил обычно на главные государственные праздники. Всем своим видом он показывал, что любой вопрос, обращённый к нему, обойдётся сегодня рубля в три, не меньше. А встречающие тем временем постепенно накапливались на перроне, пытаясь угадать, в каком именно месте остановится заветный вагон.
Когда паровоз показывался на мосту через реку Березину, давал гудок и начинал замедлять ход, в перестуке его колёс всем встречающим чётко слышалась одна и та же фраза: «к нам е-дет тё-тя Со-фа, к нам е-дет тё-тя Со-фа». Жаль, никому не приходило в голову повторять это вслух. Представляю, какой мощный хор возник бы на привокзальной платформе, поглотив собой шумы и скрежеты развешанных на столбах репродукторов. И было бы им поделом — они так буднично и уныло объявляли о прибытии и времени стоянки, будто и слыхом не слыхивали, какая долгожданная гостья через несколько мгновений должна ступить на землю застывшего в ожидании её Бобруйска.
Я сказал «застывшего» — и это не было преувеличением. Кто-то в небесной канцелярии, курирующий город Бобруйск, внимательно следил за тем, как поезд останавливался, проводницы протирали поручни, два попутчика выносили чемоданы тёти Софы и помогали ей спуститься на выщербленный асфальт перрона. И в тот самый момент, когда толпа встречающих готова была броситься к ней с распростёртыми объятиями, небесный куратор внезапно нажимал кнопку «пауза», и все сразу останавливались, застыв в самых разнообразных позах. А главное, застывала, раскинув руки навстречу друзьям и родственникам, сама тётя Софа. Застывала, чтобы все успели разглядеть её новое крепдешиновое платье с короткими рукавами, похожими на крылышки, её покрытое тонким слоем пудры лицо, на котором выделялись губы, подведённые помадой такого же ярко-красного оттенка, как цветы на платье, её идеальную причёску, на которой неведомо каким образом держалась, кокетливо сдвинутая на бок, небольшая шляпка, её крупные янтарные бусы, её длинные перчатки из гипюра, облегавшие руки вплоть до локтевого сгиба, её такие же красные, как губы, остроносые туфли-лодочки.
В эти мгновения, когда замирали шестерёнки на больших вокзальных часах, повисал неподвижно дым над паровозной трубой, застывала в воздухе птица, едва добравшаяся до середины Березины, в эти мгновения все понимали, что сошла на перрон не просто тётя Софа, вместе с ней на перрон сошла частица Москвы, той самой, где «утро красит нежным светом стены древнего Кремля» и где «московских окон негасимый свет» создаёт атмосферу праздника, обрамлённого державным величием, словно всего того, что показывали в фильмах, снятых в какой-то другой, неразличимой жителями города Бобруйска галактике.
Насладившись паузой, необходимой для осмысления происходящего, небесный куратор нажимал на кнопку «play», и сразу все опять обретали движение, суетились, бросались к тёте Софе, обнимались и целовались, заполняли пространство радостными восклицаниями, а смотрящий с небес на этот копошащийся муравейник начинал постепенно подталкивать его к выходу, потому что весь город, а не один только железнодорожный вокзал ждал дорогую гостью.
Дальше в дело вступал уже Гриша Врубель. Осознавая тяжесть ответственности, лежащей на его плечах, он вклинивался в толпу, расчищал своим мощным торсом проход к машине, силком вырывал чемоданы из рук добровольных помощников, заталкивал один в багажник, другой — на заднее сидение, усаживал тётю Софу и говорил, обращаясь к присутствующим:
– Всем – ша!
А когда наступала тишина, требовал обратный отсчёт.
– Десять, – радостно взрывалась толпа, – девять, восемь, семь...
Гриша Врубель садился за руль, командовал сам себе: «Ключ на старт», – и под дружный вопль: «Поехали!» – трогался с места, оставляя позади исполнивших свой долг встречающих, на щеках у которых красовались яркие следы от помады тёти Софы.
На самом деле всё, что происходило на привокзальной площади, было своеобразным алаверды, то есть бобруйским ответом на московский ажиотаж по случаю полёта Гагарина, случившегося за четыре месяца до приезда тёти Софы. Через долгожданную гостью горожане как бы передавали туда, где «холодок бежит за ворот» и «шум на улицах слышней», частичку и своей причастности к этому грандиозному событию. Дружный «обратный отсчёт», «ключ на старт» и «поехали» — пусть в форме некоего, выражаясь по-современному, перформанса – было ничем иным, как демонстрацией того, что мы хоть и в стороне от основной магистрали, но все равно находимся внутри общей кровеносной системы. А тетя Софа была для нас тем связующим звеном, которое на вопрос: «Контакт?» — должна была ответить: «Есть контакт!»
И она отвечала. Контакт нёс за собой флёр духов «Красная Москва», который оставался в доме даже после того, как его покидала гостья. Он был в щебете подружек, прогуливающихся с ней по центральной Социалистической улице, прозванной бобруйчанами антипатриотичным Бродвеем. Тётя Софа, естественно, шла в центре, и это можно было обнаружить по китайскому зонтику от солнца, который она брала на каждый выход в город. Зонтик был бамбуковый, с натянутым на спицы красным шёлком, украшенным тонкими фигурками
аистов. Тень, которую он отбрасывал на идущих рядом, тоже была красной, и она вполне сочеталась со свежим маникюром на ухоженных руках тёти Софы, с губной её помадой и бархатной шапочкой такого же примерно оттенка. Из-под этой тени иногда вырывался приглушённый смех, иногда презрительное фр-фр-фр, а иногда таинственное гур-гур-гур, что указывало не только на цветовую, но и на звуковую составляющую прочно налаженного контакта.
Но была у этого контакта ещё и материальная сторона. В одном из объёмных чемоданов тёти Софы находились так называемые «гостиницы», которыми она баловала своих местных почитателей. Всякий раз она привозила нечто необычное, о чём в Бобруйске даже не подозревали, а если и подозревали, то считали подобное уделом небожителей. В этот приезд тётя Софа привезла целый чемодан дефицитных баночек финского сыра «Viola», на крышках которых приветливо улыбалась румяная и упитанная блондинка. Слух об этом чудесном продукте сразу облетел город и стал предметом горячего обсуждения. Во-первых, через него бобруйчане приобщались к зримым символам внешнеэкономических связей, во-вторых, это сближало их с сильными мира сего, которые могли ежедневно требовать к столу бутерброды, намазанные толстым слоем финского сельскохозяйственного чуда. В-третьих, не будем забывать и об его эстетической стороне. Круглая крышка с изображением блондинки через несколько дней появилась на стене прилавка в фойе кинотеатра «Пролетарий», за которым торговал пивом Гриша Врубель. И надо сказать, что некоторые любопытствующие заходили сюда не только для того, чтобы перед началом сеанса выпить бокал-другой разбавленного Гришей напитка, но и для того, чтобы одобрительно поцокать языком, глядя на зарубежную красотку.
Впрочем, это была одна, если хотите, явная, прозрачная часть контакта. Существовала и другая, к которой бобруйчане тоже могли считать себя причастными хотя бы потому, что знали о ней и даже были допущены, либо лицезреть глухую стену, её огораживающую. За глухой стеной находилась скрытая от любопытных глаз государственная тайна. А часовым у этой стены стояла, естественно, тётя Софа, но не та, которая — маникюр, помада и зонтик, а другая тётя Софа — верная жена своего засекреченного мужа и она же — заботливая мать своего не менее засекреченного сына.
В скрытую составляющую жизни тёти Софы бобруйчане верили безоговорочно и даже считали, что её фамилия — Тигерс (по мужу) тоже была внесена в особые секретные списки, потому что с такой фамилией в городе никто и никогда не сталкивался. Тётя Софа объясняла, что фамилию муж получил от своего отца, служившего в Кремле латышским стрелком, а вот почему латышский стрелок назвал своего сына Львом, этого не знала даже она. Бобруйчане, любившие покопаться в генеалогическом древе тёти Софы, единодушно решили: Лев Тигерс — в этом было что-то особенное, и искренне сожалели, что своего единственного отпрыска новая семья назвала по-будничному, каким-то там Константином, а не, скажем, Гепардом или, на худой конец, Тиграном. Но как бы там ни было, за спиной тёти Софы, как за непроницаемым занавесом, таились тени двух засекреченных мужчин семейства Тигерс, и это обстоятельство придавало ей ещё больший вес в глазах общественности нашего города.
Иногда, правда, тётя Софа слегка приоткрывала непроницаемый занавес, вернее, отгибала самый маленький его уголок. Через этот отогнутый уголок можно было увидеть её квартиру на последнем этаже очень длинного и очень монументального дома. Квартира имела не менее монументальный балкон, выходивший на шумное Ленинградское шоссе. А напротив балкона, буквально через дорогу, располагалось лётное поле, откуда взлетали и садились правительственные самолёты. Мы понимали, что этот балкон тоже включён в государственную тайну. Не зря же его выделили вместе с квартирой мужу тёти Софы, потому что именно он, будучи полковником в ведомстве, которым когда-то руководил враг народа товарищ Берия, отвечал за безопасность перелётов первых лиц государства. Это было всё, что полагалось нам знать. Дальше тётя Софа многозначительно умолкала, мол, выводы, дорогие мои сограждане, делайте сами.
И мы делали. Польщённые оказанным доверием, мы мысленно дорисовывали детали этой важной и опасной службы. Мы даже делились друг с другом предположениями о том, как полковник Тигерс проводит свой рабочий день на засекреченном балконе, и как он, не отрываясь, наблюдает в бинокль — не крадётся ли по лётному полю засланный врагами диверсант. Если дело было летом, то на балкон можно было выходить в пижаме, наверняка она имелась у такого высокопоставленного сотрудника органов. Да и туфли можно было не надевать. Сунул ноги в тапочки, взял бинокль в руки и на работу. Летом это было, наверное, даже приятно. Ворковали рядом вездесущие голуби, солнце грело, машины внизу шуршали по асфальту, а самолёты беспечно взлетали, потому что верили — муж тёти Софы обеспечивал им абсолютную безопасность.
Конечно, если требовал устав, то вместо пижамной куртки можно было надеть гимнастёрку, а вот менять пижамные штаны на галифе было совершенно ни к чему — кто снизу мог разглядеть, в чём находится на балконе последнего этажа полковник Тигерс? Весной или осенью — другое дело. Тут уже нужен был и китель, и брюки, и фуражка с лакированным козырьком, а может быть, даже шинель или плащ-палатка. Да и зимой в тапочках на босу ногу уже не постоишь, так что приходилось, наверное, влезать в сапоги, руки прятать в тёплых кожаных перчатках, а на голову надевать серую каракулевую папаху. Но главное было не в этом, главное — не пропустить врага, крадущегося по лётному полю. И судя по тому, что никаких сообщений о диверсиях на воздушном транспорте для руководящих лиц не поступало, полковник Тигерс с возложенными на него обязанностями справлялся на отлично.
Какова была роль во всём этом тёти Софы, можно было только догадываться. Наверняка человеку на такой серьёзной работе требовалось трёхразовое питание, смена белья, выстиранная и выглаженная пижама и начищенные до блеска сапоги. А ночной сон полковника? Нужно же было ещё не забывать и об этом. Не говоря уже про заботу о сыне, который работал в настолько закрытом ящике, что любому завалящему шпиону было понятно — речь может идти исключительно о секретных космических разработках.
В общем, с приездом тёти Софы бобруйчане начинали ощущать всю полноту жизни Страны Советов — от дефицитного сыра до покорения вселенной, то есть от отсутствующих продуктов до присутствующего Гагарина.
Вот, собственно, с Гагарина и началась дальнейшая история, связанная с пребыванием тёти Софы в нашем городе. Вернее, не с самого Гагарина, а с того человека, который должен был стать следующим в космической гонке.
Сказать, что бобруйчане заболели темой космоса, значит, ничего не сказать. Можно было подумать, что других, более важных дел у них не было. А с другой стороны, может, действительно не было. Жизнь шла по накатанной колее, а тут – здрасьте вам – человек в космосе. Если в Одессе про космос сочиняли анекдоты, то в Бобруйске рассказывали абсолютно правдивые истории. Например, история о том, как горздрав на своём заседании постановил, что отныне такие болезни, как лунатизм и метеоризм, можно считать связанными исключительно с космосом. Или о том, как Изя Кацман, который работал продавцом в отделе бытовой химии, явился в загс с требованием поменять его фамилию на более современную — Кацманавт. Или абсолютно правдивая история о том, как одна ученица десятого класса перепутала тему сочинения и вместо предложенной «Почему я хочу стать космонавтом» написала «Почему я хочу спать с космонавтом», что среди целомудренных бобруйчан вызвало настоящий шок. Педагогическому коллективу школы пришлось срочно принять все возможные воспитательные меры, после чего эта ученица не могла спать теперь уже не только с космонавтом, но перестала спать вообще.
Словом, темой космоса упивались, острили, заключали пари, кто полетит следующим – еврей или армянин, а потом явился Яша и поставил в космической эпопее Бобруйска большую и жирную точку.
Яша среди горожан был личностью знаменитой и носил почётную по тем временам кличку – Има Сумак. Здесь, я думаю, надо кое-что пояснить. В годы, предшествующие полёту Гагарина, большой ажиотаж среди меломанов СССР вызвала перуанская певица Има Сумак. Она владела диапазоном в 5 октав, могла петь одновременно на два голоса и была любимицей тогдашнего начальника страны Никиты Хрущёва. Он платил ей огромные гонорары, а она услаждала его слух разнообразными звуками сельвы, куда он, очевидно, не раз мечтал сбежать от тяжкого бремени навьюченных на себя властных полномочий. Но сбежать ему так и не удалось, да и с Имой Сумак что-то пошло не так. Говорят, что у себя в гостинице она наткнулась на выводок тараканов, устроила дикий скандал и спешно уехала в свои Америки. Впрочем, злые языки утверждали, что это были не тараканы, а совершенно безобидные электронные жучки, которые она обнаружила в телефоне и настольной лампе. Но суть не в этом. Меломаны лишились возможности дивиться пяти перуанским октавам, и слава её постепенно сошла на нет. Сошла везде, кроме Бобруйска. Именно в нашем городе нашёлся достойный продолжатель её нелёгкого дела. Не знаю точно, каким диапазоном обладал Яша, но то, что он мог весьма достоверно подражать, скажем, писклявым фразам Рины Зелёной, а затем без каких-либо затруднений имитировать государственный голос Левитана, об этом в городе знали все и даже гордились таким талантливым земляком.
В Бобруйске Яша работал на самом острие технического прогресса. Этим остриём было полуподвальное помещение в магазине радиоаппаратуры на бывшей Инвалидной улице. Над входом в помещение весела вывеска, извещающая о том, что за толстой металлической дверью находится «Студия звукозаписи», а если посетитель по выщербленным ступеням полутёмной лестницы проникал внутрь, то там его ждал аппарат фирмы «Телефункен», на который Яша клал гибкий диск, и в унисон тому, что посетитель говорил в микрофон, специальная иголка бороздила на пластинке звуковую дорожку.
В городе студию звукозаписи знающие люди называли «Скелет моей бабушки». Это название было конспиративным, передавалось из уст в уста исключительно шёпотом, потому что имело отношение к нелегальному бизнесу. Впрочем, в Бобруйске, если дело касалось чего-то скрытного и нелегального, об этом, естественно, знали все. То есть каждый житель нашего города знал, что Яше можно было принести рентгеновские снимки любых повреждённых частей тела, он вырезал из них нужного размера круг, сигаретой прожигал в центре небольшое отверстие, ставил на всё тот же «Телефункен» и записывал для заказчика рок-н-ролл и прочие американские буги-вуги, за оригиналами которых раз в полгода ездил на чёрный рынок в Одессу. Эти рентгеновские диски, выходившие под рубрикой «музыка на костях», Яша хранил стопками в старом круглом умывальнике, приделанном к кирпичной стене своего полуподвала, а рядом держал ведро с водой на случай, если местная милиция решит нагрянуть с обыском. Наполнить умывальник было делом одной минуты, а дальше сиди себе и изображай самого честного гражданина города Бобруйска.
Другое дело – его непосредственная работа по изготовлению звуковых писем. Высоты мастерства, которых он достигал в своём узком и тесном полуподвале, заставляли бобруйчан смотреть на него не сверху вниз, как обычно, а совсем наоборот – снизу вверх. Что в силу врождённой фанаберии было весьма затруднительно. Тем более, что Яша был ещё сравнительно молодым, щуплым, носил фланелевые рубашки с мятыми воротниками, спортивную шапочку с помпоном и вышедшие из моды широченные брюки, прозванные в народе парашютами. И все же, как по-другому прикажете смотреть на человека, который мог говорить не только голосом председателя местного райисполкома, но и голосами куда более высокопоставленных товарищей как республиканского, так и всесоюзного масштаба.
Со времени установки в Яшиной студии громоздкого «Телефункена» Бобруйск охватила новая мода. Особым шиком стало считаться изготовление звуковых писем для дальних родственников и знакомых, на которых с праздниками и юбилеями их поздравляли известные всей стране люди.
Яша такую работу любил, а заказчик заранее обхохатывался, представляя, как его адресат получит поздравление, поставит диск на проигрыватель, а там Аркадий Райкин со своим неповторимым голосом: «Здравствуй, дорогой друг! Передаю тебе привет из города Бобруйска, где живут евреи разных национальностей». Или чуть позднее входящая в моду Эдита Пьеха со своим эротическим: «Если я тебья сама придумала — встань таким, как я хочью». Или, на худой конец, поздравление с особым кавказским акцентом от подвергнутого идеологической обструкции вождя народов, которого бобруйская интеллигенция ласково называла Коба-Потрошитель.
Для Яши подражание разнообразным голосам было не работой, а истинным наслаждением, которому он посвящал себя целиком. Так что формула «любой каприз за ваши деньги» в студии звукозаписи обретала свои зримые черты не только в плановом порядке или в рамках социалистического соревнования с фанерным фотоателье, расположенным у входа на рынок, но также и в нерабочее время в результате частной договорённости между исполнителем и особо уважаемыми клиентами.
Но ценили Яшу не только за это. Его творческий багаж был настолько велик, что тёплыми летними вечерами на одной стороне «Бродвея», там, где допоздна работала забегаловка «Пиво-Воды», он голосом Лемешева исполнял какую-нибудь неаполитанскую песню — чаще всего по просьбе опохмеляющихся это было знаменитое «Скажите, девушки, подружке вашей...», — а затем переходил на другую сторону к чугунной ограде сквера и по-шаляпински, басом выдавал арию композитора Гуно: «Сатана там правит бал, там пра-а-а-вит бал».
Ему аплодировали, за ним ходили стайки поклонниц, а он милостиво принимал знаки внимания и пел на бис до тех пор, пока какой-нибудь некультурный гражданин, предпочитавший спокойный сон разбушевавшемуся сатане, решившему править бал в городе Бобруйске, не вызывал дежурный наряд милиции, и стражи порядка требовали прекратить безобразия, резонно полагая, что никакого Гуно нет в природе, потому что у приличного композитора не может быть такой странной клички.
И всё, кроме милиции, разумеется, у Яши было хорошо, пока в городе не появлялась тётя Софа. Но отдавать без боя пальму первенства какой-то там заезжей «столичной штучке» — нет уж, увольте.
Как родилась у ревнивого Яши идея разыграть именитую гостью и выставить её на посмешище перед достопочтенной публикой, доподлинно неизвестно. Известно только, что для реализации своего плана он выбрал одного из юных своих должников, который никак не мог расплатиться за очередные буги-вуги, записанные на рентгеновском снимке открытого перелома своего собственного пальца. Но на сей раз это был не просто должник, это был сын Муры Конторович. Той самой Муры Конторович, которая считалась давней подругой тёти Софы, потому что, как они сели за одну парту, начиная с первого класса, так — по утверждению обеих — не вставали с неё вплоть до выпускного бала.
Имея в виду это обстоятельство, Яша в своей тёплой фланелевой рубашке с мятым воротником, спортивной шапочке со знаменитым помпоном и широченных брюках метался по битком набитому обнажёнными телами городскому пляжу в поисках юного Конторовича, который в компании таких же оболтусов, как он сам, все жаркие дни летних каникул проводил, практически не вылезая из прохладных вод реки Березины. Наконец, после долгих поисков Яша заприметил свою жертву у самой кромки воды, отозвал в сторону и предложил тайную сделку. Он прощает долг, а взамен ему надо знать только одно — день, когда тётя Софа останется ночевать в их квартире, чтобы порадовать её одним неожиданным, но очень приятным сюрпризом.
Надо сказать, что за право оставлять у себя на ночь тётю Софу боролся не один десяток домов города Бобруйска. Но, как правило, первые несколько ночей тётя Софа проводила у своей закадычной подруги. Утром, когда родители юного Конторовича после долгих бессонных часов, заполненных волнующими воспоминаниями, уходили на работу, тётя Софа ещё долго отлёживалась в постели, потом варила себе кофе, потом наводила марафет и ждала, когда у подъезда притормозит надраенная до блеска «Победа».
Собственно, долго ждать не приходилось. Гриша Врубель подъезжал заранее, выходил из машины, садился на лавочке возле подъезда и ждал того незабываемого мгновения, когда московская гостья начинала варить в своей красивой медной джезве умопомрачительный кофе. Его густой аромат через открытую форточку выплёскивался наружу, растекался вдоль стены дома, внедрялся дуновением бразильских плантаций в комнаты соседей, намекая на то, что есть где-то иная жизнь, связанная по утрам не с поиском вчерашних окурков и остатков пива на дне бутылки, а с маленькой чашкой пахучего напитка, который надо смаковать неспеша и при этом, поднося к губам, непременно оттопыривать мизинец.
Именно так пила свой кофе тётя Софа, и именно в этот священный для неё момент Яша предложил юному Конторовичу поставить на недавно купленную родителями модную по тем временам радиолу «Октава» пластинку с его сюрпризом.
Выполнить Яшину просьбу было несложно. Как только тётя Софа сняла джезву с огня, перелила содержимое в небольшую фарфоровую чашку, села за стол, закинула ногу на ногу и приготовилась отдаться ритуальному блаженству, юный Конторович вышел в соседнюю комнату и опустил иголку на гибкий диск, переданный ему накануне. И тотчас же торжественный голос Левитана победно произнёс:
— Внимание! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! Передаём сообщение ТАСС! 3 августа 1961 года в 10 часов московского времени в Советском Союзе произведён новый запуск на орбиту спутника Земли космического корабля «Восток». Корабль «Восток» пилотируется гражданином Советского Союза инженером-космонавтом товарищем Тигерсом Константином Львовичем. Бортовые системы, обеспечивающие жизнедеятельность инженера-космонавта, функционируют нормально. Самочувствие товарища Тигерса Константина Львовича хорошее.
Когда юный Конторович осторожно выглянул из комнаты, он увидел, как тётя Софа опрокинула чашку и медленно сползла со стула.
«Скорая» приехала быстро. Едва тётю Софу привели в чувство, первое, что она спросила — где сейчас её сын. Врач из бригады «Скорой» недоуменно развёл руками, а юный Конторович сказал:
— Летит, — и чтобы успокоить тётю Софу, добавил. — Бортовые системы работают нормально.
После этих слов тётя Софа снова упала в обморок. Гриша Врубель, всё это время дежуривший у подъезда, помог погрузить носилки в машину, узнал, в какую больницу отвезут внезапно заболевшую гостью, а сам поехал известить о случившемся Муру Конторович.
В больнице между лечащим доктором и верной подругой тёти Софы состоялся непростой разговор. Доктор заявил, что у вновь поступившей пациентки всё в полном порядке, кроме одного – она рассказывает своим соседям по палате, что её сын летит сейчас вокруг Земли, требует, чтобы её поздравили, а также допустили к ней корреспондентов., которые почему-то должны толпиться около дверей больницы.
А ещё доктор сказал, что больные обычно жалуются на разные голоса, но с такой формой галлюцинаций, когда пациент слышит сообщение ТАСС, он, честно говоря, встречается впервые. Да и не только он, к сожалению, в Бобруйске специалистов, умеющих бороться с поселившимися в голове правительственными сообщениями, нет и пока не предвидится.
Всё могло закончиться достаточно печально, но когда юный оболтус Конторович услышал от мамы про её разговор с доктором он, наконец-то, осознал всю глубину дьявольской задумки, соучастником которой его сделал ревнивый к чужой славе Яша. Родители удивлённо смотрели, как он метнулся в комнату, открыл крышку радиолы, прокрутил для них злополучный диск, затем достал спички и стал сжигать его в кухне над мусорным ведром.
Наверное, немногие знают, как пахнет рентгеновский снимок, когда его предают очистительному огню. Запах, который заполнил квартиру Конторовичей, вполне мог быть соотнесен с Яшиной любимой арией: «Сатана там правит бал, там пра-а-а-вит бал». Вот только сатана бобруйского разлива оказался до смешного мелковат, хотя удушливый запах сожжённого диска ещё долгое время никак не мог выветриться из квартиры.
Тем же вечером Мура Конторович забрала тётю Софу из больницы. Они проговорили всю ночь и даже плакали, обнявшись, о чём-то своём, таком потаенном, но никому из самых близких не полагалось знать, о чём именно. А утром вдвоём, никого не предупредив, уехали на вокзал. Небесный куратор города Бобруйска, без ведома которого всё это, естественно, произойти не могло, на сей раз сделал так, чтобы перрон был практически пуст и никто из посторонних, кроме сидящих на гипсовой скамейке Ленина и Сталина, не заметил отъезда тёти Софы. Хотя, наверное, никто бы и без бдительного куратора не признал в спутнице Муры Конторович ту долгожданную гостью, чьи туалеты были продуманы до мельчайших деталей, чьи столичные новости шокировали и будоражили, в честь которой мыли полы, стирали скатерти и собирали застолья. Нет, невозможно было её узнать, потому что тётя Софа надела тёмные очки, скрывавшие заплаканные глаза, повязала как-то совсем по-бабьи глухую косынку вокруг головы, спрятала свой красный зонт в один из двух чемоданов, и, наверное, ей самой хотелось вместе с ним спрятаться туда же. Нелёгкие сутки, которые за двадцать четыре часа вознесли её сына на вершину мировой славы, сутки, которые заставили её терять сознание от тягостного ожидания почему-то прекратившихся новостей, сутки, которые завершились залпом оглушительного обмана — вот что она увозила на сей раз из нашего города. И колёса поезда, приближавшегося к платформе, выстукивали однообразно и уныло: «за-что-за-что-за-что».
Вечером Мура Конторович рассказала мужу, как она прощалась с тётей Софой и как обе понимали, что в город Бобруйск её подруга никогда уже не приедет. А ещё она повторила то, что грустно прошептала ей на ухо тётя Софа, перед тем как подняться на ступеньки вагона:
— Если мы будем и дальше оставаться шлимазолами, которые свято верят в то, что говорят по радио, то для всех нас кончится это… – тут она употребила словосочетание, которое позднее один знаменитый артист охарактеризовал крылатой фразой «мягко говоря, грубо выражаясь».
При этих словах Конторович-старший почему-то оглянулся, потом встал и закрыл форточку.
О Яшиной пластинке решено было никому не говорить. Но, несмотря на принятые меры предосторожности, весь город уже был в курсе, что сын тёти Софы отправился покорять космос, вот только из-за сугубо секретных соображений народу эта радостная новость пока ещё не объявлена. А ровно через день (случайность, или проделки всё того же небесного куратора?) по радио сообщили об успешном запуске корабля «Восток-2» с космонавтом Титовым Германом Степановичем на борту.
Бобруйчане, выслушав это известие, впали в ступор. Сына тёти Софы звали Константин, отчество — Львович, фамилия — Тигерс, все в городе, естественно, знали, что летит именно он, а при чём тут майор Титов, и какая очередная тайна за этим скрывалась — людям было совершенно непонятно.
И всё-таки, к чести города Бобруйска, нашлись среди его населения мудрые люди, которые смогли расшифровать и этот ребус, хотя, на самом деле, засекречено всё было по высшему классу.
— Посудите сами, — говорили они, — первый слог фамилии Тигерс — это «Ти» –Титов, второй слог «гер» — это Герман, буква «с» — Степанович.
Красота разгаданного секретного кода заставила лучшие умы Бобруйска собраться внутри заведения под названием «Пиво-Воды», чтобы за кружкой пенного напитка пропеть осанну государственным мужам, сумевшим в очередной раз изящно обвести вокруг пальца полчища иностранных шпионов, желавших выведать наши космические секреты.
Правда, осталась одна закавыка – с одной стороны, тётя Софа никак не могла быть матерью космонавта Титова, но, с другой стороны, он всё-таки каким-то образом должен был быть её сыном. А поскольку эту логическую головоломку никто разгадать до конца не смог, то интерес к космической эпопее незаметно рассосался, и бобруйчане вернулись к своим повседневным делам, тем более что впереди замаячил Карибский кризис и надо было срочно засекречивать совсем другие новости. Впрочем, находились и такие, кто, вспоминая про второго космонавта, ещё долгое время задумчиво повторял про себя: с одной стороны, вроде бы — да, а с другой стороны, точно — нет...
Похоже, один только Гриша Врубель, раздосадованный ускользнувшим от него заработком, догадался, кто на самом деле стоял за запуском в космос сына тёти Софы. Об этом можно было судить по разбитому носу Яши, помпону, оторванному от его спортивной шапочки, а также по тому, что в один прекрасный день в студию звукозаписи нагрянули сыщики, заявили, что обыск надо делать чистыми руками, и подошли к висевшему на стене умывальнику. Говорят, что всё это время невдалеке стояла «Победа», принадлежавшая буфетчику кинотеатра «Пролетарий».
А что касается тёти Софы, в наш город она действительно больше не приезжала. Зато ровно через тридцать лет со всеми нами случилось то, о чём, мягко говоря, но очень грубо выражаясь, она предупреждала Муру Конторович. Страна под названием СССР перестала существовать, и кто знает, может быть, маленьким, едва заметным камешком, вызвавшим сход огромной лавины, были те самые слова, которые она произнесла, покидая достопочтимый Бобруйск. Не зря же один мудрый автор настойчиво предостерегал: «Будьте осторожны со своими желаниями – они имеют свойство сбываться».