Когда меня спрашивают, почему я пишу о евреях, я всегда привожу слова лауреата Нобелевской премии писателя Исаака Башевиса Зингера:
«Когда я сажусь писать, я не говорю себе: “Вот сейчас я буду писать еврейский рассказ”. Как француз, приступающий к строительству дома во Франции, не говорит: “Вот я буду строить французский дом”. Он просто строит дом для себя, своей жены, своих детей. Так и я, садясь писать, пишу о людях. Но так как евреев я знаю лучше, чем других людей, то мои герои и всё население моих произведений – евреи… Эти люди мне очень интересны. Но не потому, что они – евреи, а потому, что через них я могу выразить то, что важно для всех нас, писателей и читателей во всём мире, – любовь и предательство, надежды и разочарования».
К этим словам Башевис Зингера, я хочу добавить, что всегда мои герои – это краснопольцы. Но моё Краснополье – это не реальное Краснополье, где я родился, а что-то иное, возникшее, как память о реальном Краснополье, а его жильцы – это все те, кто встречался на моём жизненном пути, и в Краснополье, и далеко от него. И время течёт в моём Краснополье по своим особым часам, где прошлое и будущее иногда перемешивается, как разные крупы в бабушкином крупнике.

ЖУРНАЛ

Почтальонша тётя Поля, которую я встретил чуть ли не в начале нашей улицы, чтобы поскорее забрать почту и начать читать свежие газеты, на этот раз, дав мне их, сказала, что сегодня ей надо зайти к нам, и спросила, во сколько дедушка приходит на обед. Я сказал и, взяв нашу почту, побежал домой, чтобы передать бабушке, что тётя Поля хочет поговорить сегодня с дедушкой.
– Ши, а бихул брингт, – высказала догадку бабушка. – Голдэ шикт зи фор унзэрэ гелт! А шэйн а майсэ, нор, а курцэ – гив гэлт!!! Она книжку приносит. Голда посылает её за нашими деньгами! Хорошенькая история, но короткая – дай деньги!
Тётя Голда работала на почте и отвечала за подписку и распространение печати. И, зная дедушкину любовь к книгам, если у неё что-то появлялось интересное, посылала книги с почтальоншей к нам Такие визиты к нам, бабушка не любила, ибо, как она говорила, они вели к ненужным затратам, а книгу можно взять и в библиотеке.
Но на этот раз тётя Поля не принесла книгу, а сказала, что Голда Моисеевна сказала передать Сауловичу, что начинает выходить ваш журнал, и она может прямо сейчас оформить подписку.
– Какой ваш? – не понял дедушка. – По бухгалтерии? Так это контора выпишет.
– Не-ет, – замотала головой почтальонша, – не для конторы журнал. А ваш! Голда Моисеевна сказала, что вы обязательно его выпишете.
– А как он называется? – догадалась спросить бабушка.
– Не знаю, там по-иностранному написано! Для учёных, – сказала почтальонша и протянула дедушке квитанцию: – Тут Голда Моисеевна уже всё записала. Вам надо только грошы (деньги – белорус.) дать и расписаться.
– Обер гэлт, видер гэлт, вайтер гэлт! – вздохнула бабушка. – Всё деньги, снова деньги, дальше деньги!
Дедушка взял бумажки, что дала ему тётя Поля, несколько минут молча смотрел на них, потом повернулся к бабушке и, удивлённо посмотрев на неё, сказал:
– Машэ, ду вэйст? А идэшэр журнал комт! Дрэйцах, дрэйцах и цудрэйцах! Маша, ты знаешь? Еврейский журнал приходит! Крутилось, крутилось и прикрутилось!
Тётя Поля перевела взгляд с дедушки на бабушку и обратно и обратилась ко мне:
– Ты их разумеешь? (ты их понимаешь? – белорус.) Что они говорят? Подписываться будут или нет?
– Будут! – решительно ответил я и за дедушку, и за бабушку.
И мы стали с дедушкой ждать журнал. Я почему-то стеснялся говорить почтальонше название журнала «Советишэ гэймланд» и спрашивал, есть ли дедушкин журнал.
Пришёл он примерно через месяц. Большой толстый журнал с обложкой на еврейском языке на передней стороне и на русском – на задней. И самое удивительное для меня было то, что его надо было листать с другой стороны, не так, как все книжки. Конечно, я смог прочитать только русскоязычную обложку, но сел на скамейку возле нашего дома и стал смотреть его страницу за страницей, делая вид, что читаю. И ждать дедушку.
Проходящая мимо нашего дома соседка тётя Галя, которая работала библиотекаршей в райкомовской библиотеке, увидев в руках у меня толстый журнал, удивлённо спросила:
– Что ты читаешь такое?
– Вот! – сказал я, раскрыв журнал на средине, где была картинка.
Она бросила мимолётный взгляд на картинку и спросила:
– Немецкий?
– Угу, – кивнул я.
Мне хотелось поправить её и сказать, что журнал еврейский, но сам сейчас не пойму, что остановило меня. Ибо меня всегда учили говорить правду. Ну ладно, подумал я, дедушке скажу, что тёте Гале сказал, что я читаю еврейский журнал.
– Ну ты и даёшь! – только и сказала соседка. – Молодец! Ломоносовым будешь!
Дедушка, увидев меня на скамейке, державшим еврейский журнал, поднял на меня крик и сказал, чтобы я его смотрел только дома.
– Увидят, не оберёмся хлопот, – сказал он.
– Но его же почта выписывает, – попытался я успокоить дедушку и добавил: – Соседка наша тётя Галя видела и даже меня похвалила, что я читаю иностранную книгу!
– Галя?! – ойкнула бабушка. – Она же работает в райкоме!
– Сегодня выписывают, а завтра приписывают, – сказал дедушка. – Еврейский театр запретили? Запретили! Придёт время, и журнал запретят! И ты ей сказал, что это журнал еврейский?
– Нет, – честно признался я, забыв о своём намерении обмануть дедушку, – я сказал – немецкий!
И это немного успокоило дедушку:
– Эр гот, а войлкэпл! – успокоенно сказала перепуганная больше дедушки бабушка. – Он соображает! Но больше журнал на улицу не бери!
– Хорошо, – сказал я, так и не поняв тогда, почему на немецком языке читать можно, хоть немцы были фашистами, а по-еврейски нельзя. Даже если этот журнал выписывают на почте.

ДЕНЬГИ

Хаима-валяльщика все в местечке считали богачом. Хотя он всегда ходил в порванной фуфайке, в латаных-перелатаных брюках и десятки раз подшитых сапогах. Его жена Злата-Доба тоже одевалась во всё старое и зимой, и летом носила валенки, так как у неё болели ноги. Но все в местечке знали, что у него есть деньги. Как говорили в Краснополье, он их хранит, как коммунист партийный билет: секрет, где, но всегда возле сердца! Дом у них был большой, старинный, чем-то похожий на барский дом на картинках к Тургеневу, а вместо огорода, как у всех, у них был большой сад, перебиваемый маленькими грядками. Его жена Злата-Доба далеко от дома никуда не ходила, потому что кроме больных ног была, в отличие от худого мужа, болезненно толстой, и всё её передвижение ограничивалось несколькими шагами до скамейки возле дома и обратно в дом. Сидела она на скамейке с утра до вечера одна или с домработницей Глашей. Детей своих у них не было, и они взяли мальчика в детдоме. Говорили, что ездил за ним Хаим чуть ли не на Дальний Восток, но привёз очень похожего на них ребёнка. Назвали они его Соломоном, в честь брата Хаима, который погиб на войне. Но в графе «национальность» записали русским, как посоветовала им паспортистка, что жила через два дома от них. Надо сказать, что Соломон, когда получал паспорт, хотел исправить запись на еврея, и Хаим едва отговорил его от этого, объяснив, что записал его русским по блату, чтобы ему было легче в жизни, а так он еврей и их родной сын. Для Соломона они ничего не жалели: всегда он был чистеньким, аккуратненьким, ухоженным ребёнком. Они были для него родными, и он их считал родными. Учился он очень хорошо. Кончил школу с серебряной медалью. Поступил в Ленинграде в Кораблестроительный институт. Окончив его, там же остался в аспирантуре. Каждое лето приезжал в Краснополье и всегда заходил к нам поговорить с папой. Он у папы был любимым учеником, и папа всегда приводил мне его в пример:
– Соломон никогда не сдавался перед любой задачей! Сутки будет сидеть, но решит. Я хочу ему иногда подсказать, а он говорит: “Исаак Маркович, я должен сам попробовать решить! На подсказках долго не проживёшь!” И решал!
И вот это “всё сам” воспитал у него Хаим. Как рассказывал Соломон папе, деньги ему давали, но в меру, говоря, что попробуй сам заработать! А наши деньги потом получишь! И надо сказать, что Соломон принципу “всё сам” следовал неукоснительно. Защитился, стал кандидатом наук, женился на преподавательнице института, эстонке, и уехал на три года преподавать во Вьетнам. Всё это время он не появлялся в Краснополье. Так получилось, что за эти годы неожиданно одновременно умерли и Хаим, и Злата, отравившись угарным газом. В тот день домработница уехала в деревню к родне на какие-то праздники, стояли морозы, и, как говорили, Хаим закрыл рано печку, и они легли спать. И всё.
Соломон прилетел из Вьетнама через неделю. Зашёл к нам. Сказал, что продал родительский дом домработнице. Она хочет сюда перевезти родных из деревни. Пусть живёт и радуется – она за родителями всю жизнь смотрела. Говорили они с папой в тот день обо всём, и как бы между прочим, папа поинтересовался, зная об их непростых денежных отношениях, успел ли отец передать ему деньги. Соломон усмехнулся и сказал:
– Вы же знаете, Исаак Маркович, папа сказал, что потом мне скажет. И это потом ушло вместе с ними. А я привык сам зарабатывать! Вот за эту науку им спасибо! – и добавил по-еврейски: – Фар гэлт бакумт алс, нор нит кэйн сейхул! За деньги можно купить все, но не ум! А они мне дали ум! С меня этого вполне достаточно.
Через полгода он ещё раз приехал в Краснополье, чтобы поставить памятник родителям. И больше в местечке не появлялся.
А Глаша, купив дом, неожиданно для всех разобрала его, выкорчевала большой сад и поставила маленькую кособокую избушку, которую перевезла из деревни. Говорили все, что искала она деньги Хаима и не нашла!

ОПЯТЬ ДВОЙКА

Каждое утро возле почтового киоска образовывался маленький базар. Торговали здесь ягодами, грибами, молодой картошкой и разной зеленью с огородов. В основном торговали женщины из ближайших к местечку деревень, но и местные, местечковые, не отказывались от такого приработка.
Два раза в неделю бабушка ходила со мной покупать ягоды. Чаще всего покупала мне чернику, так как считала эту ягоду самой полезной. Но иногда баловала меня и малиной. Покупала бабушка ягоды всегда у тёти Гэси. Жила тётя Гэся без мужа, с дочкой, которую, как говорили в местечке, нагуляла в эвакуации. Сама тётя Гэся говорила, что Галя её от лётчика, что лечился в госпитале, в котором всю войну Гэся работала нянечкой и уборщицей. И долго по возвращении из эвакуации всех уверяла, что скоро приедет за ней этот лётчик. Но сначала он не приезжал, потому что его перевели на японский фронт, потом послали учиться на генерала, а потом о нём Гэся перестала говорить. И никто её не спрашивал о дальнейшей судьбе пилота.
В Краснополье Гэся работала уборщицей в больнице. Деньги, конечно, были маленькие, и она подрабатывала, как могла: летом торговала ягодами, а зимой – всякими зимними припасами, готовить которые она была мастерица: солёными огурцами, квашеной капустой, сушёными грибами, мочёными яблоками.
Галя с раскосыми восточными глазами была первой красавицей в местечке. Была она лет на пять старше меня, но и мы, малышня, заглядывались на неё. Гэся, всю жизнь проработавшая в больницах, мечтала выучить дочку на доктора. Всем она говорила, что главное её счастье, чтобы Галя была доктором. И больше ей ничего не надо!
Покупала бабушка у тёти Гэси всегда один стакан ягод и иногда корзину на варенье. Стакан ягод стоил десять тогдашних копеек, а корзина обходилась в несколько рублей. Гэся отмеривала стакан для бабушки всегда с верхом, потом ставила его рядом с собой и из старой школьной тетрадки Гали вырывала листок, сворачивала из него кулёк, насыпала туда ягоды и вручала мне:
– Кушай на здоровье! Гешмак! Вкусно!
Я, конечно, готов был сразу начать кушать, но бабушка не разрешала. Дома она пересыпала ягоды в миску и долго их мыла, прежде чем они попадали в мою тарелку. Ягоды она давала мне с белым хлебом и молоком.
А листок, из которого был сделан кулёк, я забирал у бабушки сразу, как только она высыпала из него ягоды. И долго рассматривал его. Был этот листок из тетрадки по математике или по языку, не имело особого значения. Он всегда был испещрён красными пометками, и внизу стояла большая жирная красная двойка. Другой отметки я в этих листочках не встречал.
– Опять двойка? – спрашивала бабушка, видя, как я внимательно рассматриваю листок.
– Опять, – говорил я и тяжело вздыхал, как будто эту двойку получил я сам.
– А клог цу мир?! Что за жизнь?! – вздыхала бабушка. – Гэся всю жизнь ей отдаёт! И что имеет? Кто её с такими отметками возьмёт в медицинский институт! И ещё еврейку! Будет уборщицей, когда Гэся на пенсию пойдёт!
Но Галя уборщицей не стала, а окончила медицинский институт и стала врачом-кардиологом. А потом защитила кандидатскую диссертацию и стала преподавать в Воронежском медицинском институте.
Через много лет после этой истории я оказался в Воронеже в командировке. И, конечно, заглянул к Гале в гости. За хлебосольным столом мы вспоминали Краснополье, местные мелочи, и я, смеясь, вспомнил тёти Гэсины кульки из тетрадок. Услышав про них, Галя долго смеялась, а потом сказала:
– А это мама, прежде чем брать мою тетрадку на базар, красным карандашом исчёркивала все страницы и исправляла мои пятёрки на двойки! И знаешь для чего? – Галя хитро посмотрела на меня и голосом тёти Гэси сказала, путая еврейские и белорусские слова: “Каб не сурочыли гутэ ойгн! Чтобы не сглазили хорошими глазами!”
РАБ
Дедушка о нём никогда не говорил. Но однажды он принёс из библиотеки “Огонёк” и, показав мне на цветной вкладыш, на котором была изображена скульптура то ли Куйбышева, то ли Дзержинского, сейчас я уже не помню, сказал без особой гордости:
– Я этого скульптора знаю. И даже дружил с ним.
И рассказал мне историю своего знакомства.
Куда не заносят человека революционные ветры! Неизвестно, каким образом, но именно революционным ветром в шальном восемнадцатом году был занесён в Богом забытое наше Краснополье студент Петербургского университета. Была у него странная фамилия, то ли немецкая, то ли прибалтийская. Сам он говорил, что предки его перебрались в Россию ещё во времена Петра. Устроился он преподавать биологию в школе. К биологии он относился с прохладцей, как к ошибке молодости, а главным своим делом, как он сразу объявил, являлась для него скульптура. И то, что это главное, поняли все сразу. Местные умельцы баловались, вырезая из дерева свистульки, фигурки, ложки да плошки. А у него из дерева получались настоящие скульптуры. Квартировал он у тёти Брони, которая жила одна в большом доме, на краю Краснополья. Это было далеко от школы, где он работал, но преимуществом этого жилья был огромный двор при доме. Свои диковинные фигуры он делал прямо во дворе дома. Из-под его резца возникали странные, не похожие на реальных людей фигуры: у них были большие ноги, упирающиеся в землю, свернутые, как жгуты, руки, запрокинутые в небо лица, вывернутые в невозможность шеи. Все они куда-то стремились, из чего-то вырывались, к чему-то тянулись, как будто художник не просто вырезал их из дерева, а освободил из древесного плена и дал свободу, отпустив на все четыре стороны, в бушующий мир, где им дальше надо самим продолжать своё освобождение. Сделав скульптуру, он оставлял её там же, во дворе, под навесом у сарая, где тётя Броня складывала зимой дрова.
Вся местная интеллигенция сразу стала набиваться к нему в друзья, но его, такие же необычные, как и скульптуры, разговоры, быстро уменьшили компанию и, в конце концов, низвели её до пяти человек, одним из которых был мой дедушка.
– И о чём же он говорил? – спросил я дедушку.
– Как и все тогда, о революции, – ответил дедушка и уточнил: – О революции в искусстве. Долой классику – давай модернизм! Я его, конечно, во всём не поддерживал, но не вступал в дискуссии, молчал, и посему остался в друзьях. Но с главными его принципами я был согласен, хотя к искусству не имел никакого отношения. Он всегда говорил, что художник должен не созидать, а творить. И часто повторял, что большим художником можно стать, если выдавить из себя раба. Для того мы и сделали революцию, чтобы не быть рабами, объяснял он всем. И добавлял, что выдавить из себя раба нелегко. Но надо стараться! И он старался, – подтвердил дедушка и почему-то добавил: – Вначале.
– Почему вначале? – переспросил я.
– Потому что потом он вдруг перестал творить свои диковинные фигуры, а вырезал из дерева громадного Ленина, которого поставили на площади возле райкома. Говорят, что это был первый памятник Ленину в Белоруссии. Об этом написали во всех газетах. К нему приезжали корреспонденты даже из Москвы, и в конце концов он уехал из нашего Краснополья в Минск. А потом перебрался в Москву. И всё.
– И больше ты его не видел? – догадался я.
– Один раз, – сказал дедушка. – Был он уже знаменитый, весь в наградах. Была у него огромная мастерская. Больше, чем зал в нашем клубе.
После этих слов дедушка замолчал. А потом постарался увести разговор в другую сторону. Я понял, что ему почему-то не хочется больше рассказывать про скульптора. Но тут меня охватило любопытство, и я начал упрашивать дедушку рассказать мне о своей послевоенной встрече со скульптором. Он долго отказывался, говоря, что ничего интересного не было: виделись – и всё. Но я не отступал. И дедушка сдался.
Из Краснополья после войны дедушка почти никуда не ездил, кроме Могилёва, но однажды ему дали бесплатную путёвку в санаторий потребкооперации, который был под Москвой, на станции Удельной. Дедушка долго сомневался, ехать или ни ехать, а потом решил, что если дают бесплатно, то грех не воспользоваться путёвкой. И там, в Москве, он как-то нашёл телефон скульптора, дозвонился до него, и тот пригласил его в свою мастерскую. Вся мастерская была уставлена громадными скульптурами вождей всех рангов. Скульптор гордо показывал дедушке свои работы, долго хвалился наградами и званиями, пока дедушка, вспомнив их краснопольскую молодость, не спросил:
– А тебе удалось выдавить из себя раба?
Этот неожиданный дедушкин вопрос как будто застал хозяина мастерской врасплох. Он оборвал свой рассказ. Несколько минут молчал. А потом неожиданно для дедушки тихо сказал, показывая на заполнившие мастерскую скульптуры:
– Разве по этим созиданиям ты не видишь, выдавил я из себя раба или нет?
– Он так и сказал – созиданиям, – заметил дедушка, заканчивая свой рассказ, и добавил: – А когда-то он над этим словом смеялся….
Тогда мне показался рассказ о последней встрече дедушки со скульптором неинтересным. Мне было всего десять лет, и понять эту историю было трудно. Но сейчас, когда уже давно нет ни дедушки, ни скульптора, я, вспоминая этот рассказ, задумываюсь, а выдавил ли я из себя раба….