Весна омолаживает не только людей. Это первая мысль, которая мелькнула в сознании писателя, медленно освобождающегося от марева очередных сновидений. И действительно, он замечает, как в начале апреля преобразились ветви деревьев, которые уже избавились от серости, одолевавшей их зимой. Хрупкость, оставленная пережитыми морозами, постепенно сменяется зелёной гибкостью. А набухшие почки убеждают в неизбежной победе жизни и обновлении мира…

Он видит, что в скворечнике, укреплённом на дереве возле окна, поселился скворец, который вернулся к родному дому из тёплых стран. Вместо обычного чёрного оперения с металлическим отливом к весне крылья и грудка у него приобрели бурый оттенок. Клюв окрасился в жёлтый цвет. Словно там, в заморских краях, птица принарядилась перед предстоящими свадебными торжествами. С хозяйской деловитостью, проводя генеральную уборку, скворец выбрасывает в круглое отверстие своей квартиры прошлогодние перья, хворостинки, остатки помёта. Птицы умеют наводить порядок в своём жилье…
А через несколько дней в доме поселилась и самочка. Счастливый щебет молодожёнов теперь будит Илью Григорьевича по утрам. И стареющий писатель удивляется неисчерпаемой мудрости природы. Даже в маленьких пичужках она заложила непреодолимую тягу к местам своего происхождения, как бы хорошо ни было на стороне.

Эренбург старается осмысливать свои видения очередного марева…
Вот он появился на свет в Киеве, много лет прожил в Москве, красиво и свободней всего чувствовал себя многие годы во Франции, где из-под его пера восторженно вспорхнуло: «Увидеть Париж и умереть». Исколесил почти все страны мира, а к старости всё-таки причалил к родному берегу…
Поэтому ошеломил вспомнившийся ночью недавний вопрос дочери: «Что посоветовать внучке Фане?» – спросила Ирина. Родные братья зовут её переехать в Израиль…
Пусть Фаня решает сама, подсказал он в реальности, повторил совет и во сне. И внучка осталась в Москве. Но колебания и сомнения, знает он, не возникают в душах случайно. Значит, что-то в московской жизни Фани не складывается. Согласен, природная тяга к исторической родине сидит в каждом. Но ведь от смерти спасли внучку не в Израиле… Даже птицы помнят добро, не поддаются на ласку тепла чужих краёв и возвращаются в родные места. Что-то же Фаню не устраивает? И где уверенность, что она не пересмотрит своё решение?
Он знает прекрасно: у человека мелькает, а не сменить ли страну проживания, когда на родине не всё благополучно. Сомнения питаются разочарованием…
Писатель пытается хоть к концу жизни отыскать ответы на вопросы, накопившиеся за прожитые годы.
В мареве полуснов по ночам клочковато всплывают воспоминания. О первой женитьбе. О рождении дочери. Про появление в их семье внучки Фани. О многих других событиях прожитых лет. Но почему-то не в логической цепочке происходившего, а вперемешку, отрывочно. Видно, есть своя иерархия значимости случившегося, успокаивает себя писатель…
Иногда случаются и приятные марева. Как-то Эренбург целый день работал над рукописью новой книги своих стихов. А во сне встретился с Мариной Цветаевой. Она читала собравшимся свои стихи: «Красною кистью рябина зажглась. Падали листья. Я родилась»... И дальше: «Мне и доныне хочется грызть жаркой рябины горькую кисть». Декламировала без интонации, монотонно, будто не вспоминает написанное ранее, а сочиняет прямо сейчас, перед слушателями.
Эренбурга всегда восхищало её умение писать многозначно, давая читателю возможность самому «догрызть жаркой рябины горькую кисть…» У него так не получается. Его стихи и проза конкретны. Но умение писателей и художников ненавязчиво подтолкнуть к размышлениям он ценит высоко. Поэтому и дружит всю жизнь с авангардистами, символистами. Ему всегда по душе новизна.
С Цветаевой они были разными. Она сама написала об этом в своём автографе. Во сне ему даже захотелось прочесть ту забытую дарственную надпись. Проснувшись, он вспомнил недавнее марево. Эренбург тогда прошёл в кабинет к книжному шкафу, где хранились сборники стихов с дарственными надписями Маяковского, Пастернака, Мандельштама, Ахматовой и других любимых авторов. Нашёл томик Цветаевой, откинул обложку: «Вам, чья дружба мне далась дороже любой вражды и чья вражда мне дороже любой дружбы». Под подписью поставлен год – 1922. Почему же со временем все наши писатели и художники стали на одно лицо, подумалось Эренбургу…
Но чаще всего по ночам в памяти оживают годы двадцатилетней молодости, пролетевшие во Франции. Одурманивающая страсть первой любви с красавицей Катериной. Её отец, узнавший, что она ждёт ребёнка от еврея, запретил ему появляться на пороге их дома. Его родители тоже не были в восторге от выбора сына. Поэтому несколько лет они жили в гражданском браке. Родившуюся девочку назвали Ириной.
Бурная парижская жизнь, дружба с талантливыми французскими художниками и поэтами, выход первых книжек своих стихов как-то сгладили значимость рождения дочери, притушили чувства к Катерине. Она поняла, что спокойной семейной жизни с ним быть не может, и вышла замуж за его друга. Но хорошие отношения с другом и Катей он сохранил навсегда…
Во сне, как и в молодости, Эренбург часто прогуливается с маленькой Ирой по знакомым парижским улицам. Друг удочерил Ирину, она называет отчима папой, хотя истину её появления на свет от неё никто не скрывал. А его с детства зовёт только Ильёй. Теперь, даже в сновидениях, это уже не коробит, а даже радует. Оно подтверждает его убеждения: сближает людей не общность крови или религии, а родство душ. Их созвучие они с дочкой уловили давно…
Ей передалась его любовь к Франции. Ира с молодости, как и он, чутко чувствует прелесть русского и французского слова. Регулярно знакомит московских читателей с талантливой парижской поэзией, новыми идеями авангардистов в живописи, литературе, искусстве. Не случайно, вернувшись в Москву, в паспорте дочка записалась Ильиничной…
А внучку он привёз с фронта. Под Винницей, где немцы расстреливали евреев и поляков, на глазах ребёнка погибли её родители. Старшие братья воевали в польской армии, девочку спрятал сельский баптист, у которого и своих детей было пятеро. Он боялся оставить её в своём селе, отвёз в лес, подсказал, как найти партизан. Те и переправили сироту через линию фронта. Четверть века минуло, но и сейчас в пелене снов ему часто отчётливо видятся расширенные от пережитого ужаса громадные, кофейного цвета зрачки ребёнка, появившегося впервые в их доме. Вначале её речь напоминала дикий винегрет еврейского, польского и украинского говора. Но со временем она заговорила не хуже сверстниц, даже высшее образование получила…
Недавно привиделся и Борис Лапин – муж Ирины, погибший под Киевом. Прекрасный поэт, путешественник, журналист с чуткой, восторженной душой и с каким-то грустным недоумением, навсегда застывшим в глазах. Он знал в совершенстве множество иностранных языков. О нём все говорили: семи пядей во лбу…
Неожиданное замужество дочки стало тем редким случаем брака, который в народе называют счастливой двойчаткой. Но обаятельную, отзывчивую Ирину война оставила тридцатилетней вдовой, подавленной свалившимся горем. Чтобы как-то отвлечь дочь от чёрных мыслей, он не отдал Фаину в детдом, а оставил в семье.
В сонном полузабытье часто всплывают обрывки разговоров, различные бытовые детали тех лет и очень редко – страшные картины увечий, смертей, всего ужаса, связанного с войной. Хотя на фронтах пришлось насмотреться всякого… Очевидно, объяснял сам себе Эренбург, человеческая сущность со временем отфильтровывает такое. Хотя война превращает в убийц даже добрых людей. Это же он вместе с чутким поэтом Константином Симоновым ввёл во фронтовых газетах рубрику «Убил ли ты сегодня немца?». Потом их лозунг «Убей немца!» подхватила центральная пресса. Около полутора тысяч статей, жгучих, пропитанных ненавистью к захватчикам и нацистской идеологии, опубликовал он за годы войны в «Правде», «Известиях». Их переводили и печатали в газетах Америки, Англии и других стран. Он же запустил и презрительное прозвище для немецких солдат – «фрицы». Гитлер объявил его злейшим врагом Германии, а нацистские пропагандисты обзывали домашним евреем Сталина…
Но в конце войны, когда Красная Армия вошла на немецкую территорию, он первым опомнился: нужно различать народ и фашистское правительство. За статью «Хватит», опубликованную им в газете «Красная Звезда», его крепко одёрнул высокопоставленный чиновник из Центрального Комитета партии. Правильно ли он поступал, требуя убивать каждого немца, мучается теперь по ночам Эренбург. Ведь истинно свободный писатель обязан заглядывать в будущее…
В Японии, где после войны он бывал несколько раз, читатели не раз спрашивали, как он мог предугадать в своём лучшем сатирическом романе «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников», написанном в 1922 году, что американцы против японцев используют атомную бомбу. В том романе ему удалось предсказать не только это. Он уже тогда, проанализировав политическую ситуацию, которая складывалась в Европе, предупреждал о предстоящих показательных сеансах уничтожения иудейского племени в Будапеште, Киеве и многих иных местах. Николай Бухарин, вступление которого открывало роман, прозорливо отметил, мол, автор не шибко верит в благополучие грядущих времен, но таким людям жарко и неуютно при всех режимах…
И действительно, на родине роман сразу изъяли, спрятали в спецхран, хотя книгу перевели и перепечатали в шестнадцати странах. Только после смерти Сталина «Хулио» снова появился в Москве, но без предисловия Бухарина, со многими выдернутыми местами…
С Николаем Бухариным он часто во снах беседовал, даже спорил. Не с тем, который позднее вошёл в правительство, общался с Лениным, а при Сталине был расстрелян. А ещё с молодым, однокашником по московской гимназии. Их вместе выгнали из учебного заведения за участие в студенческих демонстрациях в бурные дни захлебнувшейся революции 1905 года. В те годы он ещё симпатизировал российским социал-демократам, но, в отличие от Бухарина, в партию не вступил и к власти советской никогда не прислонялся вплотную. Уже тогда в поисках истины они не сходились по поводу того, какой должна стать Россия после свержения царя. Но разногласия, радостно понимали оба, их только сближают, помогая отыскивать истину. Теперь же, во сне, они почему-то говорили не на русском, а по-французски. Когда он предложил Бухарину перейти на родной язык, тот прижал пальцы ко рту и молча помотал головой…
Так делала и дочка, если он по возвращении из заграничных командировок делился с Ириной своими впечатлениями.
– Т-с-с, – шептала, она, – и, перехватив его удивлёный взгляд, добавляла: – Здесь всё в руках Сталина…
А у него с вождём сложились свои отношения. С началом гражданской войны в Испании ему не захотели продлевать заграничный паспорт. Он написал письмо Сталину. Пояснил, что как журналисту и писателю ему важно своими глазами увидеть борьбу испанского народа за своё светлое будущее. Чтобы убедительно рассказывать об этом в своих материалах не только в советских, но и в зарубежных газетах. И документ получил…
В годы войны с Германией Сталин поддержал инициативу создания еврейского антифашистского комитета. Эренбург принимал активное участие в его работе. Но после войны почти все члены этой организации были арестованы и расстреляны. Он знал: в его доме хранятся материалы, которые комитет собирал по уничтожению евреев. Сбор их Сталин не одобрял. Хотя в квартире писателя обыска не было. Больше того, в четырёх номерах «Нового мира» в 1947 году напечатали его новый роман «Буря»…
С арестом еврейского антифашистского комитета в стране поднялась волна борьбы с космополитизмом, который приписывали чаще всего евреям. Услужливая верхушка правления Союза писателей решила добраться и до него. Даже устроили собрание, как было написано в объявлении, «по обсуждению литературной деятельности Ильи Григорьевича Эренбурга». Сквозь пелену сна, когда всплыло то событие, узнаваемо проступили многие лица, участвовавшие в том сборище...
Первыми выпустили второстепенных литераторов, которые громили его послевоенные публикации, как они заявляли, с партийных позиций. Особенно доставалось за роман «Буря». Он слушал их вполуха. А вот сказанное Михаилом Шолоховым поразило и запомнилось наизусть: «Эренбург — еврей! По духу ему чужд русский народ, ему абсолютно безразличны его чаяния и надежды. Он не любит и никогда не любил Россию». Даже во сне дословно цитировал Эренбург советского классика. «Тлетворный, погрязший в блевотине Запад ему ближе. Я считаю, что Эренбурга неоправданно хвалят за публицистику военных лет. Сорняки и лопухи в прямом смысле этого слова не нужны боевой советской литературе...»
Хотя «Буря» к тому времени уже публиковалась на двадцати языках разных стран. Он слушал выступавших и припоминал свои тогдашние мысли. Антисемитизм заурядных коллег подпитывается завистью. Собственная бездарность гнетёт личность всю жизнь. Но Шолохова природа не обидела. Читая его «Тихий Дон», проникаешься тревогой и болью за судьбу свободолюбивого донского казачества, понимаешь и разделяешь их колебания в принятии революции и новой власти. Что же толкает талантливого человека на подобные заявления?
Видно, идеи, насаждённые массам, превращают людей в стадо. Ради достижения поставленной цели они становятся готовыми на всё. Это хорошо улавливают и используют те, кого влечёт беспредельность власти...
На том собрании он был спокоен. Заготовил заранее бомбу и выжидал нужной минуты. Для покаяния ему дали слово в самом конце. Он рассказал о тех отзывах, которые приходят ему от читателей. Процитировал отрывок письма учительницы из далёкого Верхоянска. Потом инвалида войны из Ленинграда, пережившего блокаду. Сделал небольшую паузу и неспеша озвучил: «Дорогой Илья Григорьевич! Только что прочитал Вашу чудесную «Бурю». Спасибо Вам за неё. С уважением, И. Сталин».
В зале нависла тишина. После первого нерешительного хлопка разрядилась овация. А у него перед глазами ещё долго всплывали лица бесстыдно аплодировавшего Шолохова и всех тех, кто выступал перед ним...
Чуть позже «Бурю» отметили Сталинской премией первой степени. Но в прошлом году он, не колеблясь, подписал письмо в Президиум ЦК партии против реабилитации Сталина…
Несколько ночей подряд вспоминались дни, проведённые в Испании. Отчётливей всего – неожиданная встреча с Эрнестом Хемингуэем. Вспомнилось, что американский писатель лет пять как застрелился, но привиделся живым. Высокого роста, с широким разворотом мощных плеч и прищуром глаз, блестящих от радости жизни. Они выбрали в ресторане самый тихий уголок, чтобы можно было наговориться вдоволь.
Какой-то мужчина, присевший недалеко, с внимательной строгостью посматривал в их сторону. В Москве при выдаче загранпаспорта ему настойчиво советовали избегать встреч с иностранцами тет-а-тет. Но даже спустя много лет вспомнилась радость той счастливой возможности пообщаться с популярным американцем. Он читал его рассказы, репортажи с испанского фронта, которые публиковались во многих французских газетах и журналах. Ему нравится скупая символическая манера письма Хемингуэя с отсутствием всяческих наставлений. Пооткровенничал, что в советских редакциях от него ждут других материалов: с полной ясностью и чёткой идейной определённостью.
Говорили о литературе, последних работах художников, экспонировавшихся на французских выставках. Радовало совпадение имён, которые называл американец, как самых интересных мастеров: Пабло Пикассо, Сальвадор Дали, Казимир Малевич. Попивая вино, Хемингуэй не торопясь делился с ним своим пониманием живописи и смысла литературной деятельности…
Нужно служить не рабочему или другому классу, не политическим идеям, утверждал американец, а стараться понять самого себя. Для чего ты появился на свет. Тогда будет интересно смотреть твои картины и читать написанное тобою…
Чем чаще Хемингуэй подливал в свою рюмку, тем интереснее было его слушать. Он признался, что мечтает написать книгу о старом рыбаке, которому однажды здорово повезло с уловом... Ведь по сути дела, все мы – рыбаки... Только одни ищут свою удачу в океане жизни, а другие, вот, как испанцы, – на баррикадах и в революциях…
Но пока старик вытаскивал свою рыбину, её обглодали акулы… Потому, что от всех восстаний выигрывают только зубастые хищники…
Он начал противоречить американцу, подыскивал убедительные доводы, но они во сне трудно давались. От бессилия писатель проснулся совсем...
В настороженной тишине подступившего утра в памяти Эренбурга всплывали кадры недавно прожитых лет. Горячие выступления читателей на встречах при обсуждении его повести «Оттепель», написанной после разоблачения культа Сталина. Надежды оказались напрасными. В страну снова вернулись заморозки. И кажется, основательные...
Вспомнился Никита Хрущёв, глагольствовавший в Манеже перед художниками-авангардистами. Ему остались недоступны выставленные полотна, и лидер партии вслух возмущался:
– Что это за лица? – гневно спрашивал Никита. – Вы что, мужики или педерасты проклятые... Как можно так рисовать?
Потребовал закрыть выставку. В завершение приказал запретить рассказывать о её работах и творчестве их авторов по радио, телевидению и в газетах… Особенно досталось талантливейшему скульптору-монументалисту Эрнесту Неизвестному. Тот всю войну с фашистами был на фронте, а глава власти не постеснялся его работы обозвать собачьим говном.
Почему к власти во всех странах приходят худшие, а не лучшие, мучает себя писатель, уже полностью отошедший от ночного марева. И в его голове тревожно запульсировало: а как же может сложиться дальше жизнь внучки в родной стране? Правильно ли он поступил в молодости, распрощавшись навсегда с приветливой Францией? Хочется хоть к старости разобраться, что за сила притягивает людей к местам своего рождения?

Илья СТАРИКОВ