Для меня он оставался Валерой Гринбергом. Таким, как был в Витебске. Случайно, или скорее вынужденно, стал инженером, как многие тогда становились. Кем-то надо было быть. А любил по-настоящему книги. И ещё анекдоты. И сам попадал в анекдотичные истории. Не сегодня об этом рассказывать. Но когда говорят о Валере, почему-то сразу о них вспоминаю.
Когда он передал в журнал «Мишпоха» рассказ «Вельветовые штаны», я спросил: «Как подписать: Гринберг или Зеленогорский?» «Как хочешь, – ответил он, – так и подписывай». «Значит, останешься Гринбергом», – сказал я. Потом мы опубликовали ещё один его рассказ «Миша-полчеловека». Если не пришлось – почитайте. Стоит того!
Собирался дать в журнал подборку его рассказов из книги «Мой народ». И всё откладывал. Из номера в номер. Конечно, дам. Но хотелось бы, чтобы он её видел… Не пришлось. Валера Гринберг ушёл в мир иной…
В этой подборке будут опубликованы рассказы разных лет, но начнёт её новелла, как Валера Гринберг стал писателем и Валерием Зеленогорским.

Аркадий ШУЛЬМАН

Семь страниц за три часа

В писательство меня привела собственная алчность. Я до 2008 года занимался досугом небедных людей. Олигархов, больших корпораций. Устраивал им развлечения. Одним из клиентов был Альфред Кох. Он приобрёл мужской журнал «Медведь», самое значимое глянцевое издание в ту пору.
Должны были отмечать десятилетие журнала, и Кох, как хозяин, предложил устроить вечеринку на 1000 человек. Я был готов. Но он поставил условие: «Напиши текст, который я тебя попрошу, и ты получишь этот заказ». Мне было 55 лет, я был читателем, а не писателем. Очень уважал тех, кто трудился для меня на литературной ниве. Спрашиваю Коха, о каком тексте идёт речь. Отвечает: «Напиши, как ты потерял девственность и приобрёл нехорошую болезнь».
Я был ошарашен: «Альфред Рейнгольдович, я это в бане рассказывал друзьям, а для публичного пространства — это перебор». И ещё у меня сын есть, он тогда учился в известной гуманитарной гимназии. Родители одноклассников были людьми определённого круга, «Медведь» им раздавался как ВИП-клиентам. Как они воспримут моё произведение?
Кох сказал, что его это не волнует. Я поехал домой прямо из бани. Взял тетрадку в клеточку, шариковую ручку. Компьютером я тогда не владел. И написал текст. Название было таким: «Секс в небольшом городе». Первая строчка: «Я закончил школу, когда ещё не было дезодорантов». Часа три ковырялся, написал семь страниц. Из уважения к печатному слову я решил проконсультироваться. Послал водителя с текстом к ныне покойному Аркадию Арканову. Мы с ним часто общались.
Арканов, зрелый мастер, позвонил: «Знаешь, вполне. Можешь не волноваться». А потом этот текст забрал водитель Коха. Я сделал один трюк. Свою фамилию Гринберг я перевел с немецкого. Получился Зеленогорский. Именно этой фамилией и был подписан текст. Многие люди вообще меня не отождествили с автором. Репутационных потерь я не имел таким образом.
Рассказ попал в юбилейный номер журнала. И всё, на этом всё закончилось. Больше я не собирался заниматься — настаиваю на этом термине — сочинительством. «Писатель» — это что-то масштабное, особенно в русской традиции. Но где-то через пять месяцев после первого рассказа я почувствовал, что есть желание кое-что вспомнить, зафиксировать ощущения из прошлого.
У меня нет цели писать, как Джойс, создать второго «Улисса». Я понимаю, что мне не грозит слава Довлатова. Сочинительство — это моя психотерапия.

Всё о моей матери

У каждого человека есть мать, моя была единственным человеком, знавшим меня ещё до рождения. Я уверен, что она была моей лучшей женщиной, с ней я прожил самые счастливые дни, уже тридцать лет её нет со мной, но она до сих пор приходит ко мне в моих снах.
По-моему, она больше всех из детей любила меня, ну разве что папу она любила больше, но эта любовь из другого измерения.
Она родилась в год Октябрьского переворота, её отец погиб в Гражданскую войну, простой санитар бронепоезда, тихий невинный человек, о котором не осталось никакого следа, её мать осталась с тремя детьми, она работала в красильном цехе, таскала огромные тачки с полотнами, тянула одна семью и умерла от рака в 1945 году.
Мама моя всю жизнь хотела учиться, она успела поступить в Минский университет на журналистику, но началась война, и её мечте сбыться было не суждено, она всю жизнь трудилась, вставала в пять утра, готовила завтрак на всю семью и бежала на работу.
Она всегда куда-то бежала и всегда болела, единственный раз в жизни она отдыхала по профсоюзной путевке, и те 24 дня были единственными, когда она оставила свой пост.
Я родился у неё вместе с братом взамен ребёнка, которого она потеряла после войны, мальчик прожил восемь месяцев и умер от инфекции: не было антибиотиков, и мальчик сгорел в инфекционной больнице за неделю. Его похоронили на старом кладбище, прибив дощечку с именем на старом дереве, но дерево упало, его спилили, и до самой смерти она не могла пережить, что не знает место, где он был похоронен, вместо него ей Бог дал для верности двоих сразу.
Она стояла за своих детей горой, в школе и далее, она билась за меня с директором школы, она ходила за меня к завкафедрой иностранных языков, спасая меня от отчисления, она могла и умела по телефону договориться со всеми, устроила моего брата по телефону на работу, в тяжёлые времена добывала продукты для дома без всяких регалий, на одном обаянии, она брала какие-то кредиты, чтобы купить мне баян для занятий музыкой, на велосипеды, на телевизор, на выпускной костюм финский из нейлона, стоивший кучу денег, она не шила себе платьев, не носила украшений, у неё не было даже ни одного колечка, она всю жизнь работала, тащила семейный воз и надорвалась, тяжело заболела и стала инвалидом, но, даже сидя в коляске, она пыталась быть нужной и полезной.
Так случилось, что мне пришлось ухаживать за ней, она так стеснялась, когда я её мыл, подавал судно и переодевал, она не плакала, но я видел, как ей неловко досаждать детям своим безножием.
Она долго сражалась с болезнями, но в день, когда ей сказали, что пришло время резать вторую ногу, она тихо умерла ночью, чтобы не доставлять нам лишних хлопот. Я мыл её перед похоронами, я одевал её сам, и теперь она лежит на кладбище под красным камнем в городе моего детства.
Я редко бываю на кладбище, я не умею разговаривать с камнем.

Крашеные яйца для изгоя

Мой папа из Польши, из Белостока. Когда Гитлер и Сталин разделили Польшу, Белосток попал в советскую зону. Мама, выпускница техникума, приехала и забрала папу в Витебск. Спасла ему жизнь, потому что вся семья сгорела в печах. Польских евреев поначалу не брали в Красную армию, боялись, что «пятая колонна». Папа дал взятку коменданту вокзала и с семьей уехал в эвакуацию в Фергану — за день до вступления нацистов в Витебск. Иллюзий относительно немцев у папы не было. Он пошёл в армию, брат его пошёл, сестра. Дядя мой погиб в боях. Всё как у всех.
Еврейского в семье ничего не было. После того как отец узнал, что семья погибла, он замкнулся. Дома никто ничего не соблюдал, кроме одной вещи: мама не стирала по субботам. И в воскресенье не разрешала вешать бельё во дворе, чтобы не оскорбить русских, у которых это день отдыха.
Родители на идише говорили, только чтобы скрыть какие-то вещи. Русская Пасха для меня была самым тяжёлым днём в жизни. Выходишь во двор и чувствуешь себя изгоем. Мама нам с братом давала крашеные яйца, чтобы как-то оберечь нас.
В Витебске мало людей было в отказе. Но вокруг выезжающих был вакуум. Отец коё к кому ходил прощаться. Это была определённая смелость. Потом начались глухие разговоры в 70-х. Я стал бывать в Москве, приходить в синагогу на Архипова по праздникам. Но я не был в это погружён.
В плане еврейской жизни я — сочувствующий. По мере сил. Когда меня приглашают в синагогу на Песах или Рош-а-Шана, я хожу, но посты не соблюдаю. Погружение в еврейскую жизнь — нечто особое. Я смотрю на общину горских евреев. Они и в советское время были евреями, соблюдали, ходили в синагогу. Мы — другие, больше погружены ментально в страну пребывания. Обычный инстинкт самосохранения.

От Кобзона до Элтона Джона

В 10-м классе я устал учиться – надоело. И я пошёл работать на фабрику к маме слесарем. В этом был определённый расчёт: тогда при рабочем стаже принимали в институт с некоторыми послаблениями. Но материальное положение моей семьи не позволяло ехать учиться в Питер или Москву. Я поступил в институт в моём городе. Там выбор был невелик — ветеринарная академия, пединститут. Я пошёл в Витебский технологический институт лёгкой промышленности. Обычное политехническое заведение. Это не было моей мечтой, но другого варианта я не видел. Окончил, отслужил в армии, вернулся. Ничего из ряда вон выходящего. Обычный путь советского парня, у которого всё, понятно, было впереди.
У меня, впрочем, была мечта. В «Известиях» году в 1968-м я увидел заметку — некий человек из Вильнюса назначен директором библиотеки ООН. Меня это очень порадовало: «Какая замечательная работа, я тоже хотел бы стать заведующим библиотекой, читать книги».
В 1986 году понял, что никаких перспектив в продвижении на службе у меня нет. Я ездил в Москву на согласование всяких документов и познакомился с разными людьми.
Кстати, один был заведующим лабораторией НИИ станкостроения, еврей, приятный человек. Он сказал: «А чё ты там делаешь? Приезжай». Я приехал, он меня устроил в плановый отдел завода автоматических линий.
А потом в один прекрасный день позвонили друзья из Витебска: «Мы открыли концертную площадку. Найди нам пару-тройку артистов, чтобы выступили на Первое мая». И я пошёл в концертный зал «Россия».
Встретился с Кобзоном: «Иосиф Давыдович, хочу вас пригласить выступить». Я был наивен, не понимал, что нельзя Народного артиста
20 апреля приглашать на 1 мая. Кобзон отправил меня к своему директору, еврейскому человеку с печальными глазами. Я подумал: я работаю на заводе им. 50-летия Октября, директор моего завода — делегат съездов, лауреат Ленинской премии. А тут директором у самого Кобзона работает какой-то бедный еврей.
Таким образом, я стал заниматься концертной деятельностью. Потом ушёл с завода, стал работать у Владимира Винокура заведующим постановочной частью. На заводе я получал
200 рублей, у Винокура — 600.
Когда начал печататься, никакого Союза писателей уже не было. Он был, но публикации уже не надо было пробивать, вся эта мишура упала, все эти писатели, их блатные поликлиники и Дома творчества давно рухнули. Это была надстройка. В справочнике московского Союза писателей 10 000 фамилий, я специально смотрел. Я провёл эксперимент — специально пролистал первые 20 страниц: больше тысячи человек, а я ни одной фамилии не знаю.
Перестройка всю эту потемкинскую деревню порушила. В перестройку директор овощного магазина мог пригласить любого артиста выступить у себя на дне рождения. Совсем другая жизнь началась, и, признаюсь, как-то органично в неё вошёл.
Все говорят, что это закрытая сфера — мир искусства, мир эстрады, мир литературы. Это всё шаманство, никакого особенного мира не существовало. В ту пору уже не было строгого закона, чтобы в концертных организациях работали люди исключительно с профильным образованием. Тут важны коммуникационные способности. Какая разница, подписывать бумагу в министерстве станкостроения, чтобы дали премию многотысячному коллективу, или решать вопрос концерта где-нибудь в Караганде? Это не ядерная физика.
Несколько лет я проработал в Альфа-банке. Руководство решило, что надо пригласить звёзд первой величины для привлечения клиентов. Начались концерты. Были все — Элтон Джон, Пол Маккартни, Уитни Хьюстон. Банк спонсировал эти мероприятия, я занимался организационными процессами. Допустим, был концерт Элтона Джона в Царском Селе. Был мировой эфир в 2000 году. Мировое шоу. Это одна крайность. Вторая крайность — день рождения собаки директора Мурманского рынка.
Ну, Элтон Джон. Не сотвори себе кумира — это же библейская заповедь.