Инна Шейхатович – коренная минчанка. Живёт и работает в Израиле. Музыковед, культуролог, журналистка. Работала лектором-музыковедом Белорусской государственной филармонии.
Преподавала мировую художественную культуру в учебных заведениях Беларуси.
Печатается в различных СМИ, пишет о театре, музыке, кино, живописи и литературе.
Верит в то, что только культура делает мир людей местом, пригодным для жизни.

Спектакль рождался мучительно. С истериками и отчаянием. Так всегда бывает, когда вместо нормальной платы люди получают инструкции о пользе энтузиазма. Бесплатная работа развращает. Людям из театральной студии разъясняли суть святого вдохновения, того, которое не зависит от денег, расстановки на социальной лестнице, титулов и всяких таких условностей и глупостей. Конечно, тут имело место и жонглирование на человеческом тщеславии: вы, мол, не просто так себе масса, толпа, плебс, вы – служители муз. Вот они и служили. Пытались. «Люди слишком наивны и доверчивы, чтобы самостоятельно делать выводы, – вещала, стоя посреди сумрачного, всегда немного сырого зала режиссёр Хельда. – Вот их и пичкают готовыми формулами. Мы – слуги, и мы – само искусство! Искусство вечно – помните об этом!». «Искусство», «самосожжение» и «альтруизм» – эти слова были у неё самыми любимыми.
Хельда собирала в хвост серые волосы. Носила сарафаны цвета капусты. Говорила быстро, увлечённо. Её руки не замирали никогда, всегда двигались, гоняли воздух, задевая на своём пути разные предметы. Глаза Хельды метали искры, а плечо указывало куда-то вдаль, точнее – в густую мглу тяжёлого старого занавеса. Артисты-любители слушали её с тем же высокомерно-подобострастным выражением лиц, с каким слушают своего режиссёра артисты-профессионалы. Среди артистов были уроженцы страны и недавние эмигранты. Они были и разными, и похожими. Потому что при очень разном менталитете, вкусах в еде, отношении к музыке, интерьеру, мусору, они любили театр. Или себя в театре. Они часто спорили и мешали работе, пробовали тихонько капризничать. Опаздывали. Могли целый час пить кофе, соединяя это действо с переливанием из пустого в порожнее в длинных монологах об искусстве. Главным в этих речах были они сами. Каждый из них. Их былая слава и талант, их гениальность в детстве, встречи со знаменитостями. А также одаренность их детей и наследственная тонкость восприятия всего на свете.
Помощником режиссёра была девушка по фамилии Вескина. Артисты звали её Веськой, Подвеской, Качельками и всякими такими прозвищами. Веська таскала с собой растрёпанные папки с текстами, сумку с запасной обувью и одеждой, термос, два мобильных телефона и книгу теоретических работ о театре. Она была резкой, беспомощной и до хрипоты спорила по вопросам дисциплины – и всегда была готова заплакать ядовитыми и жалкими слезами. Ещё в этом пространстве создаваемого спектакля присутствовал автор пьесы, Виктор. Невысокий человек с волевым подбородком, квадратной головой и квадратным телом, с рыжеватым чубом надо лбом. Он одалживал у всех деньги, всё время что-то обдумывал, был полон идей, как почтовый ящик, из которого сыплются на землю конверты. Виктор очень трепетно к своим идеям относился – и постоянно сравнивал себя с другими драматургами. Самыми разными, от великих до самых микроскопических. «Чехов предлагает стенограмму жизни всякой семьи. Дяди, дети, сёстры, золовки… и все эти мелкие козни, распри… ничего придумывать не надо – смотри и записывай. Обыденность. Обыватели… А Теннесси Уильямс? Тут всё ещё проще: утром записывай ночные непристойные сны, фантазии, о которых люди не рассказывают никому – вот вам и пьеса. Я, скажу без лишней скромности, такое бы постыдился выдавать за новый голос, новый сюжет…» Актёры (эта пёстрая группка творцов-любителей, зловредная и эксцентричная) слушали его вполуха, так и норовя вставить фразу-две про себя. «Этот хвастун, пустышка, конечно, не Чехов, но как знать…» – шептались они.
Репетировали нудно. Веська хлопотала. Вертела головой. Что-то темпераментно царапала в блокноте. Режиссёр Хельда в сотый раз объясняла мизансцену. «Ты стоишь перед близкими людьми, которые стали твоими палачами… пойми, как это страшно…» Пьеса рассказывала о женщине, которая задумала убить диктатора, а её брат и отец, узнав о её плане, донесли на неё. Сейчас репетировали сцену, в которой героиня рассказывала о своей любви и своих планах. И о том, как она трагично одинока. Драматург уважительно ел глазами Хельду, – он подался вперёд в своём хлипком кресле, шевелил губами, беззвучно повторяя свой драгоценный текст. Марочка, ведущая актриса (девушка с жалостливыми глазами неудачницы и губами в один цвет с искусственной фуксией, которая стояла в кадке в углу), ломким голосом, который она позаимствовала у какой-то кинозвезды, декламировала монолог. Чувств в нём было столько же, сколько в этой самой грязновато-лиловой резиновой фуксии. При этом она растягивала слова, вращала глазами и использовала всевозможные интонации своего взятого на прокат голоса. Один её партнёр, Клим, сутулый, грубоватый, как и положено охраннику большого склада, смотрел на неё равнодушно. Герой-любовник Рон, рыжий спортивный парень с явным дефектом речи, за спиной Марочки посылал SMSки подруге. Все остальные артисты, косясь в сторону, закатывали глаза, ёрзали на скамейке, выражая нетерпение и раздражение. Толстенький лысоватый Натан, который в жизни не прочёл до конца ни одной книги, превыше всего ценил телевизионные ток-шоу и кулинарию (во всех её видах), а также громко свистел вслед каждой более или менее симпатичной дамочке, вздыхал. Скука в репетиционном зале клочьями рвалась от громких замечаний режиссёра, будто через туман блестели промытые и отполированные дождём булыжники. «Ты говоришь так, будто тебя включили в сеть – и робот внутри тебя произносит слова программы… Она же вдохновенная, она – живая! Ещё раз!» Хельда говорила нервно, голос срывался, её терпение закончилось. Напряжение нарастало. Когда Марочка в очередной раз фальшиво и невпопад, да ещё при этом путая текст, мяукнула про то, что она мечтала о любви, а попала в клетку, Хельда заорала: «Тебя бы в клетку! Без хлеба и масла!». И упала в продавленное кресло. Веська бросилась к ней. Клим подмигнул Марочке, мол, ничего, устроится. Все шумно побрели на кухню. Пить кофе.
Последней из зала выходила Сюзанна, новенькая в труппе. Она недавно приехала, ни с кем ещё не успела познакомиться. В коллектив её принимала Вескина, – режиссёру было некогда, репетиции шли полным ходом. Веська мельком глянула на Сюзанну, спросила, знает ли она, кто такой Ежи Гротовски, уточнила, насколько Сюзанна любит театр. Про себя Веська отметила, что новенькая актриса выглядит робкой и тихой. Сюзанну приняли. При этом помреж сказала, что ролей на всех не хватает, в труппе много актёров, и ветеранов театра здесь принято уважать.
Сюзанна исправно приходила на репетиции, была внимательна. О себе ничего не рассказывала. Артисты знали о ней немного: что она живёт с мамой, что устроилась работать на какую-то фабрику. Пронырливый мякиш Натан где-то выведал, что она собирает маленьких коров из разных материалов – стеклянных, деревянных, и быстро подарил коровку-чашку. Сунув ей чашку, из которой смешно торчали коровкины вымя и рожки, он долго жал её руку, пытаясь сказать что-то приятное, потом просто потряс руку, выдохнув «ну, ты понимаешь, трудись – и, может, получишь роль…». Сюзанна кивнула.
…Перерыв затягивался. Драматург Виктор грустно пил кофе, одновременно вновь благоговейно просматривая свой текст. Марочка прихорашивалась. Натан вместе с двумя актрисами листал яркий журнал, и они вместе хохотали. Рон, подбоченившись, рассказывал Климу про то, как в пятом классе он видел почти рядом Барбру Стрейзанд, и она просила, кого-то из своей команды найти ей папайю… Клим в ответ тоже что-то гудел, хвастался, что летел в одном самолете с Юрием Шевчуком. Игра шла не на равных – Стрейзанд знает весь мир, а Шевчука чуть больше половины…
Уборщица, злая и ничего вокруг из-за своих наушников не слышащая, вылила воду из ведра на старый беззащитный паркет в зале – и начала выводить тряпкой грязные узоры. Ей никто не осмелился сделать замечание. Это было опасно. Хельда громко сказала:
– Если Бог даст! – я смогу завершить эти репетиции, не сойду с ума, не перекусаю всех вас – ты, Марочка, первая в списке… – то
премьера через неделю.
Артисты зашумели. Хельда продолжила:
– Нам нужно выбрать суфлёра. Его роль в спектакле очень важна.
Кто-то присвистнул. Рон так резко помешал сахар, что плеснул кофейной жижей на стоявшую рядом актрису.
Режиссёр обвела взглядом свой электорат.
– Без суфлёра мы не справимся. Ведь практически никто из вас не знает текст наизусть.
Натан смешливо крикнул:
– Будем импровизировать!
Виктор напрягся и грозно изрек:
– Мой текст отшлифован и выношен, его нельзя менять, здесь нет места импровизации!
Хельда про себя подумала, что не будь он дальним родственником мэра, она бы ни за что не взялась ставить эту жуткую пьесу. Но вслух сказала:
– Итак, какие будут предложения? Я сначала выслушаю вас, а потом скажу, что думаю.
Уборщица что-то опрокинула в зале, вода добралась до кухни.
Сюзанна подняла руку и сказала:
– Я могу… попробовать.
Все молчали. За клубными окнами песчаная буря била в жёлтый, ржавого цвета остов ворот. Песок хрустел и шипел под ветром.
Хельда с сомнением оглядела Сюзанну:
– Но это не так просто… Без опыта, без тренировки это может оказаться не по силам… Ладно, можно провести эксперимент…
Они пошли в зал. Марочка кинула последний, итоговый взгляд в зеркальце.
– Как я ужасно выгляжу, уставшая, после таких репетиций надо месяц лежать в джакузи, пить свежие соки и даже не думать о работе…
Сюзанна взяла текст пьесы. Виктор, который смотрел на Марочку, как барселонский турист смотрит на творение Гауди, сел на пол у сцены. Актёры заняли свои места. Натан, доедая вафлю, толкнул Сюзанну:
– Давай. Не трусь!
Марочка тоном дочки миллионера, которой не нравится цвет сидений в новом автомобиле, протянула:
– Она мне будет мешать.
Хельда поджала губы:
– Посмотрим.
Репетиция захромала дальше.
Марочка, выставив грудь, провозгласила:
– Вы меня не понимали… никогда… Даже когда моё сердце билось... билось в …
Не помню, не знаю… как там дальше… Сюзанна тихо, низким красивым голосом сказала:
–…когда ночи наваливались, как тайфуны… когда в пустынном мире я была одна, совсем одна…
Хельда подняла голову.
– Почитай ещё немного. Интонация верная сейчас была…
Сюзанна продолжила:
– …Я искала родную душу… Того, с кем не надо притворяться, рисоваться… кто любит то же, что и я… Несправедливость – это не бедность, не маленькая квартира и не то, что твой адрес – провинциальный городок…
Марочка занервничала:
– Ладно. Идём дальше… Я почти вспомнила.
Режиссёр кивнула Сюзанне, бросила:
– Ещё немного.
И она продолжила читать дальше, даже не так: она говорила слова роли, будто знала их давно. Просто и естественно. Не заглядывая в текст.
– Несправедливость – это одиночество. Оно страшнее могильной плиты и глубже глубокого моря…
Сюзанна говорила – и странная чуткая тишина воцарилась в зале. Удивлённый Виктор переводил взгляд с Сюзанны на Хельду. Потом на Вескину. И снова на Хельду.
Сюзанна стала вдруг высокой и значительной. Её глаза засияли, как два неоновых луча. Она говорила о жизни, в которой бьётся живое сердце. О том, что этому сердцу необходимы тепло и вера. И немного удачи. О смелости и нежелании терпеть, когда рядом обижают слабого. О том, что нам дано сделать свой выбор…
Горячо и звонко прозвучала цитата из Уайльда о том, что нельзя, чтобы был один закон для мужчин, и другой – для женщин…
Партнёры молчали. Актёры на скамейке шептались. Виктор срывающимся голосом тихо проговорил:
– Там неточно… Не «сделать», а «определить»…
Хельда молчала. Потом она странным, официальным голосом спросила:
– Ты… Вы учились театру профессионально?
Сюзанна чуть помедлила – и назвала очень престижную академию, за много километров от клуба, который тонул сейчас в песчано-жёлтом свете жаркого заката.
Хельда ещё немного помолчала. Потом сказала:
– Надо было предупредить. Некрасиво. Такие вещи надо говорить.
Натан вгрызся в вафлю и сказал:
– Да-а-а!
Марочка повела плечами и манерно пропела:
– И что? Я теперь с этой буду делить репертуар?
Две актрисы-ветеранки, которые никогда не могли запомнить ни одного текста и никогда по карьерной лестнице не поднимались выше «ах, какая погода невыносимая» в массовке, заголосили:
– И что там, в академии, выковывают кадры для нашего скромного клуба? Какая связь с тем, что у неё есть академический диплом?
А Рон сказал, заикаясь:
– Конечно, нехорошо вышло. Надо смотреть, кто приходит в театр. Отбор нужен. Внимательный.
Хельда, напружинившаяся и кусающая губы, резко сказала:
– Так не пойдёт. Я против такой ситуации. И вы – спокойно. Я всё решу.
Она повернулась к Сюзанне. «Вы свободны. Нам не по пути. И эта конспирация, и этот сюрприз… Извините. Я не могу позволить…». Сюзанна, ещё не совсем вернувшаяся из того путешествия, в которое уходила со словами пьесы, сказала растерянно, дрогнувшим голосом:
– Да, я понимаю. Хотя… но ведь я не сделала ничего плохого… Я просто почитала текст…
Хельда сухо попрощалась:
– Вы нам мешаете. Всего доброго. И не поступайте так впредь.
Сюзанна пошла к выходу, актёры перевели дух. Репетиция продолжалась. В окнах плыл закат, ярко пылавший сквозь песчаную вуаль.