Родилась в 1977 году в Гомеле. Собиралась быть математиком, физиком или, на худой конец, актрисой, а в последний момент поступила на филологический факультет Гомельского государственного университета имени Ф. Скорины, о чём, кажется, и не жалею.
Окончила университет в 1999-м и в 2000-м перебралась с семьёй в Израиль, где и живу по сей день.
Преподавала английский язык в школе, на подготовительных курсах, работала переводчиком, в банке и на телевидении, а также в других местах, список которых продолжает расти.
Стихи пишу от случая к случаю, ставки на них не делаю, но когда получается что-то достойное и людям нравится, радуюсь.

***

Просыпаюсь от запаха снега
в путах осени, в липком поту,
одиноческий холод ночлега
пробуравил насквозь духоту.
Так небрежно, бесстрастен, бесплотен,
свой безграмотно пишет диктант
репортёр дождевых подворотен,
желтоглазой тоски адъютант.
Это музыка, это реприза,
это старой любви сухогруз,
это клапан от сердца отгрызан,
как от хлеба горячего кус.
Незаметно готовится к бою
новобранцев кленовых редут.
Хочешь, горы придут за тобою
и в конечную даль уведут?
Посмотри, мельтешит на заборе
дактилических знаков толпа,
прочитай: «Так всевидяще горе,
как случайная радость слепа».
Этой осенью пиковой масти
я навстречу иду сентябрю,
молчалив, к языку непричастен,
только кажется, что говорю.
С облаков опускаются сходни,
и такая скулит тишина,
будто жизнь – это только сегодня,
будто краткая, будто одна.

***

Заболеть основательно,
слечь, чтобы банки, компресс,
чтобы на ночь тебе
гоголь-моголь
и тёплый «Боржоми»,
чтобы толстый,
набитый соломою мишка воскрес,
старики зашептались
на идиш в родительском доме,
чтобы «Выйди и вынеси мячик!»
орали внизу,
на любовь колдовали ромашками –
по лепесточку,
чтоб сидеть на дощечке над ванной
с ногами в тазу,
чтобы мама
порой заходила поддать кипяточку.
Что я делаю здесь,
отражённый от памяти тать?
Где тот мост
через ванну над паром кипящего детства?
До каких величин
мне ещё из любви вычитать,
за собой
только бурую струйку рисуя в наследство?
Посмотри, не умея разумную взять высоту,
никому не оставив ни слова
в прощальном конверте,
на разбитых коленях совсем по другому мосту
я иду, раскачавшись,
и он перекинут над смертью.
Близорукий мой ангел,
ужели не видишь, как я,
словно папиной запонкой,
жизнь застегнув неумело,
раздираю судьбу о шипованный край бытия?
Бормоча неразборчиво:
«В том, понимаешь, и дело…»
потирая крыло, подставляет худое плечо.
Опершись,
осторожно спускаюсь в свою непогоду,
и ногам,
беспокойным на этой земле, горячо,
будто мама опять подливает горячую воду...

***

Чешет солнце закатной гребёнкою
по макушкам земных пострелят,
в лужи иглы вонзаются тонкие,
словно корюшку в небе едят.
Дует ветер с улыбкой флегматика
на горячие точки оси:
здесь такая у нас математика –
хоть за скобки святых выноси.
Чей гроссбух на странице итоговой
перечеркнут? Загни уголок…
Это кто там звонит из налоговой:
на печаль, мол, понижен налог?
Только боли – судьба неизбежная –
мой запас на сегодня испит.
Видишь, девочка, девочка нежная
над домашним заданьем корпит?
Видишь счастье моё тонкошеее?
Только ей о печали – молчок:
на макушке её и в душе её
не заросший сквозит родничок.
Видишь, с неба Господнее семечко
прилетело искрой серебра,
чтобы в ямочке тёплого темечка
у неё прорасти до утра.

***

I

Теменем к небу тянуться, глаза прикрыв,
стать невесомей, радостней и бездонней,
выкричать, выстонать, выплакаться – в надрыв,
спрятаться в лодочке тёплой Его ладоней –
невероятно. Правильней было бы
снова родиться, не зная, что в этом млечном
издали звёзды заманчивы и голубы,
а в приближении – жёлты, шестиконечны.

II

Если сотни надежд потерялись во мгле
и не слышны слова в затихающем гимне,
если нет оправдания нам на земле,
что же делать тогда? Если знаешь, скажи мне.
Если слишком темно, и не видно пути,
и остывшие звёзды молчат, догорая,
если надо от края на шаг отойти,
но безмерно устал отводящий от края?
Оживляется многоголосый майдан –
где-то там новый яр своевременно вырыт…
По подсохшему устью реки Иордан,
приближаясь, бредёт новоявленный Ирод.
Сквозь ладони его утекает вода –
всё проходит, лишь вечна печать инородца.
Ничего не попишешь: так было всегда,
так, наверное, будет и впредь. Остаётся
просто жить, не снижая накала страстей,
вопреки темноте дожидаться рассвета
и рожать грустноглазых еврейских детей,
расширяя границы бессмертного гетто.

III

По израненной планете белокурый ходит йети,
вдаль глядит – спины не горбит, –
в ясном взгляде бирюза:
«Это что за экспонаты, всё сутулы да носаты,
мировой собачьей скорби полны тёмные глаза?»
«Это мы!» – вскричали хором
Ёхвед, Янкель, Борух, Дора.
(Эка изгородь живая –
хоть собак на них спусти!)
«Только мы – не экспонаты.
А сутулы да носаты?
Ну так с кем же не бывает –
все у Господа в горсти…»
Йети быстро и без крика всем
от мала до велика
под весёлую трёхрядку синим делает «пирке».
(Эка лёгкая добыча!)
Объясняет, пальцем тыча:
рассчитайся по порядку –
вот же номер на руке!
На еврейском на кладбище
мародёр с лопатой рыщет,
окопавшийся по пояс, ловит злато на живца
и размеренно и чётко на останках бьёт чечётку.
Громыхал товарный поезд,
ламца-дрица-гоп-ца-ца…

IV

Мы сбежали в сентябрь,
в расписание ночи без сна,
наши лёгкие души знобит, нам близка тишина,
что, взлетев от горячей земли,
над водою повисла.
Ни намёка на чёрные пятна в душе и в дали,
и такая судьба, что, на сколько её ни дели,
всё равно никогда не получатся целые числа.
Мы положим две жизни в общак
и не будем делить,
между нами невидимым богом натянута нить.
«Ты моя, – говоришь, –
навсегда и жена, и невеста», –
И целуешь до боли,
до странных бессмысленных слёз,
до нехватки дыханья,
до спутанных мокрых волос,
и на этой планете мы заняли лучшее место.
Мы лежим в темноте над рекой,
нас не видно нигде,
наши звёзды, упав,
растекаются в сонной воде,
наше время забросило якорь
в прибрежную тину,
и сочится тепло
через карстовый тонкий разлом,
и сплетаются наши
вселенные мёртвым узлом,
и неоновый отблеск луны
обрамляет картину.
Мы болтаем о том,
что полгода всего до весны,
что отсюда начало возьмём,
что преступно юны,
что у нас
на сегодняшний день ни копейки, ни крова.
По воде
на безвёсельной лодке надежда плывёт.
«Через год, – говоришь, –
ты мне сына родишь».
Через год
мы погибнем в Освенциме.
Осенью 42-го.