«Книга Небытия»… Я так не хотел её писать… Но не смог осуществить своё нежелание. Лет сорок, а то и больше я пытался сбежать от ненавистной мне рукописи – не столько от того, что в ней явлено, сколько от того, что в ней сокрыто. Но рукопись меня находила, как Бог Иону, и заставляла вновь и вновь брать в руку перо. Казалось бы: сколько можно касаться темы Холокоста, темы двух юдофобов, Сталина и Гитлера, которые, подписав договор о дружбе, вцепились друг другу в глотки.

Чёрный фатум обоих тиранов, к несчастью, покарёжил и мою судьбу. Первую семью моего отца – жену и трёх сыновей – расстреляли в минском гетто, и хотя я родился после Второй мировой, меня не оставляло ощущение, что одним из расстрелянных сыновей был я. От лица этого расстрелянного, но не похороненного мальчика и ведётся рассказ.

Полуреальный дух, мой альтер эго, заражённый родительской памятью и участью, не пытался решать глобальных проблем мировой, и в частности еврейской истории. Он только свидетельствовал об одном уделе одного человека из вселенского кровавого карнавала обречённых – о моём отце, Яшке Трестмане, главном действующем лице этих страниц, которому суждено было пройти через мистический, прОклятый и проклЯтый ад двух революций, гражданскую и отечественную войны, расстрелы, сталинские тюрьмы, смерти родных и близких, и несмотря на всё остаться в живых.

Жизнь книжки охватила время от становления нэпа в Беларуси до смерти Сталина, включая картины старого Минска, внедрения в его плоть и душу еврейской и белорусской мистики и многое другое.

Что меня всё-таки заставило завершить эту работу? Должна была рухнуть советская империя, в которой я родился и гены которой будут до смерти бередить мою память, и должно было пройти почти полвека, чтобы я понял: травмы этой эпохи, слава Богу, не живут в моих детях и внуках.

 Две главы из «Книги небытия»

Я неприкаян и бесстрашен. Страх возникнет после рождения и обретения начального опыта. А убитый… убитый не пребывает в страхе. Для меня, потустороннего пацана, понятие страха – пусть даже Божьего – представлялось… унизительным, что ли? Почему человеку невнятно понятие Божьей храбрости? Ужели в этом мире все люди друг другу чужаки? Ужели каждый сам за себя?

Конечно, взрослые в своей взрослой жизни – сущие дети. Они не могут навести порядок даже в самых обыкновенных вещах, скажем, в отношениях друг с другом. Где бы я ни обитал – в до-расстрельном времени или после второго рождения – я всегда натыкался на этот вневременной феномен…

Здравствуй, жопа, новый год, в синагоге танцы! О-го-го! Бежит к Яшке Евель. Откуда только силы берутся? И хромота его вдруг пропала, как не было, и от контузии следа не осталось. Бежит, будто за ним кто гонится. Врывается в дом и с порога кричит:

– Яшка, не дай порушить семью!

– В чём дело?

– Яшка, будь другом, скажи, что это ты!

– Евель, давай по порядку…

Оказывается, Евель – седина в бороду, бес в ребро! – завёл любовницу. А любовница, братцы мои, это вам не следователь НКВД: её ни крысами не запугаешь, ни припадком падучей не остановишь. Тем более такую… Конечно, если разобраться без пристрастия, не он любовницу завёл, а она, любовница, его захомутала. Долго охотилась, и, наконец, подловила  подвыпившего Евеля в тот момент, когда душа его размягчилась, а хер отвердел. И девица эта была – в жизни не догадаетесь! – Шальная Аза.

С Азой за время любовного романа произошла поразительная метаморфоза – она превратилась в великосветскую даму, похожую одновременно и на старинную икону, и на новую иностранку: одежда – модная, речь – изысканная, чернобурка на полуобнажённых плечах. Устроилась на работу – причём кем и к кому! – секретарём к наркому внутренних дел БССР Лаврентию Фомичу Цанаве, и, по слухам, обрела в его ведомстве нешуточное влияние. Так вот, нынче у Евеля с ней вышла размолвка. Аза возжелала, во-первых, родить от Евеля ребёнка, а во-вторых, выйти за него замуж.

Но у Евеля-то, во-первых, дети уже – дай Бог каждому – были, а во-вторых, он давно и, что немаловажно, счастливо женат. А быть счастливо женатым означает, что при жене в доме ты не слышишь её любимого голоса и не видишь её незабываемого облика, пока в ней не возникает особой нужды. Евель и в младенчестве дураком не был, а сейчас и подавно. И уж будьте уверены, прекрасно понимал, что в случае чего Аза (недаром же она шальная) употребит и свою административную, и наследственную – тьфу-тьфу-тьфу! – власть, лишь бы добиться своего. А ежели не добьётся, всё одно Евелю не жить. А попробуй пойди на поводу у этой ведьминой дочки и женись – могила раем покажется. Да разве в могилу от неё сбежишь?! Вон Паляндра, мамаша Азы, и в могиле Апанаса достала, и с того света на этот вытащила, и, говорят, до сих пор имеет.

Одним словом, вот тебе, друг мой Евель, и «ёбаньки».

– Что скажешь, Яшка?

– Что я скажу… Хер беды не знает… Но с чего ты просил меня сказать, что это якобы я сотворил чего-то?

Оказывается, то, что Евель поведал – всего лишь полбеды.

– Не жить и не сдохнуть – это полбеды? Выкладывай вторую половину.

Одним словом, после скандала Шальная Аза хлопнула дверью, а вечером Зелда, жена Евеля,  под подушкой супружеского ложа обнаружила женские трусики, которые Аза специально для неё и оставила. Причём, явно не в подарок – размерчик уж больно маловат.

Надо полагать, что между женщинами возник красноречивый виртуальный диалог на расстоянии, который вмиг заполнил окрестности атмосферой предгрозья, и на горизонте засверкали всполохи молний…

Так вот. Зелда, размахивая трусиками Азы, как боевым знаменем, уже двигалась на штурм Яшкиного дома. Вот-вот появится.

– Но почему именно ко мне? – задал Яшка естественный вопрос.

– Потому, что я сказал Зелде, – признался Евель, – что ты попросил у меня ключ от квартиры, чтобы встретиться с ухажёркой.

– Спасибо, удружил!

– Яшка, кореш, не дай порушить семью!..

Едва Евель скрылся, в Яшкином доме раздался победный крик Зелды:

– Ты посмотри, какая у этой бляди задница, посмотри! Я этому кобелю яйца оторву! Ни в жисть не прощу, чтоб мне не сойти с этого места!

– Зелда, – сказал Яшка, – сбавь на одну октаву, я в твоём прощении не нуждаюсь.

– Ты хочешь, чтобы я поверила этому спермогону? Все вы мужики одинакие!.. Он уже с тобой договорился?!

– Что ж, – сказал Яшка, – вижу, тебя, Зелда, не проведёшь. Мало того, что ты очень красивая женщина, так ты ещё и умная. Так вот, слушай меня внимательно. Евель согласен на развод.

– Что?! – опешила Зелда.

– Он тебе отдаёт дом, шмотьё, мебель, короче, всё, а сам уходит. Дети, слава Богу, уже выросли, не пропадут, а если что – он их без помощи не оставит. Евель тебя любит, сам весь извёлся, считай, всю жизнь вместе прожили. Но… что случилось, то случилось… Сама знаешь, всякое может случиться. Между нами, Зелда, ты ведь тоже не девочкой за него вышла. Ну да ладно, ничего не поделаешь…

– Что ты хочешь сказать? – Зелда полностью растеряла свой пыл. – Евель меня бросает?!

– Он бы никогда этого не сделал, но он чувствует вину перед тобой и идёт навстречу твоему желанию. Он осознал, что недостоин тебя…

– Нет, достоин! – перебила Яшку Зелда, – у него, правда, есть недостатки, так у кого их нет?

– Ты же сама сказала, что никогда его не простишь, а это значит, что жить с ним не хочешь.

– Как это не хочу?! Никуда я его из семьи не отпущу!

– Зелда, так ты что? Хочешь, чтобы он к тебе вернулся?

– Что за вопрос?! Конечно!

– В таком случае, почему бы тебе не поверить Евелю, что с женщиной был я?

– Ты?

– Я.

– Ты мне совсем голову задурил! Так это был ты?

– Зелда, ты же умница. Я же сказал, что я. Что тебе ещё надо? Иди домой и жди Евеля. Он тебе через полчаса позвонит.

– Ой, – сказала Зелда, оглядываясь, – вы уже двоюродные окна к зиме засунули? А мы ещё нет. В пятницу засунем… Скажи, Яшка, я и вправду ещё ничего?

– О чём речь, Зелда! Сама посмотри в зеркало. Если бы я не был женат, а ты была свободна…

– Да, – согласилась Зелда, – я в молодости была такой неотразительной. У меня была грань на носу и глаза в форме поволоки!

Зелда ушла почти счастливой.

Через минуту в дом прокрался Евель:

– Яшка, ну что? Ты признался?!

– Трудно было, но в конце концов признался.

– А Зелда поверила?

– Трудно было, но, в конце концов, поверила. Она, идиот, ждёт твоего звонка.

Евель бросился к телефону, набрал номер, и как только Зелда подняла трубку, выпалил в немой телефонный эфир:

– Алло! Зелдочка, это я… Что-то я вижу, ты какая-то грустная… А-а, я, кажется, догадался! Так я же тебе говорил, что это не я, а Яшка... Я уже… иду домой. Купить чего по дороге?..

«Что ж, – подумал Яшка, – баба с возу… Ещё полбеды скинуть осталось. Правда, с Шальной Азой такие штуки не пройдут…»

***

Давненько Яшка не навещал хуторок Апанаса. С тех самых пор, как провалился алкогольный бизнес.

За редкими покосившимися хатками минской окраины в районе Болотной станции, припав на замшелый угол, полулежал одинокий, изъеденный древоточцем дом-пятистенок. Не дом, а так себе – скрывище. Добраться сюда можно только пешим ходом да верхом, если знаешь тайную извилистую тропу, которая, подобно пьяному мужику, валилась с боку на бок между полугнилых пней умирающего редколесья, безлиственных худых стволов и слепящих чёрных туч комаров. Хуторок, где обветшалый сруб наполовину уходил в набухшую затхлым духом почву, числился у Советов в нетях, ибо жил, точно мышь в подполье – незримо и призрачно. Сюда и при царе никто не совался, и при «советском прижиме» нормальный человек не заглядывал.

Как-то раз, заплутав в болотистом сухостое, в хуторок занесло неудачливого опера верхом на рахитичном мерине с красным белком в единственном удивлённом глазу и отвислым брюхом. Верховой оглянулся, вдохнул гнилой  болотный воздух и пустил своего задышливого «скакуна» в шальной галоп. Савраска пошёл по дуге, а через час-полтора воротился, уткнувшись в этот же сруб, прободал помолодевшей внезапно мордой податливую стену и, дико заорав человечьим голосом, ругнулся густым матом, упал, придавив седока, и – издох.

Незадачливому ездоку через брешь в стене показалось, что он увидел шабаш местной нечисти. В одном углу черти играли в бильярд: вместо шаров они клали на зелёное полотно собственные глаза, а вместо рук у них прямо из плеч выплёскивались дубовые кии. В другом Ящер с Ужалками большими ножницами разрезали на куски длинный канат. Куски падали под ноги и превращались в змей. Змеи извивались, их становилось всё больше и больше, змеиная горка поднялась выше пояса, доходила до шеи, а они всё резали и никак не могли остановиться…

Не чуя боли, опер вырвал из-под свежего лошадиного трупа ногу и сиганул в одном сапоге  прямиком в город. Утром сотрудники застали его в подвальном кабинете. Он бормотал что-то о трясинных окнах, болотных кикиморах, шаловливых леших и грядущей чистке кадров. Звали, кстати, опера… Герасим Йобо…

Дурная история.

Страшные слухи отпугивали от этих мест и гражданских, и военных, и всякий прочий сброд. Яшка даже, было дело, воспользовался этим хуторком, чтобы сварганить винокурню. Тогда-то Шальная Аза, дочь Апанаса, увидела Евеля – и запала на него.

Не жизнь, а сплошное язычество, не приведи Господь! На Апанаса положила глаз Поляндра, на Евеля – её дочь. Нечисти, поди, всё нипочём. Кругом советская власть злодействует, а они себе любови крутят.

– Да, – подумал Яшка вслух, – всё это занимательно, только причём здесь я?

– А как же, дядя Яков, вы всегда при чём! – раздался смех.

Вокруг хутора сгущались сумерки, перекошенные деревья будто сходились в круг, образуя не то колодец, не то арену, за которой раскачивались болотные бродячие огни.

Я обжил этот пагубный угол,
беспросветный болотный уют,
где бессонные сборища пугал
замогильные песни поют,
где у высохшей речки орешник
умирает под собственный бред
и глумится ночной пересмешник
над рассветом, которого нет.

***

Тут к Яшке явилась Шальная Аза собственной персоной. На ней венок из ночных розовых лилий, прозрачное васильковое платье, туфельки, будто из дымчатых одуванчиков… Нет, не она это. Не может такая красотка быть ведьмой. Кажется, что все огни леса – это её отражения. Боже, а как она сексуальна! Как обворожительна! Как желанна!

– Что, дядя Яша, в гости наведались? Не страшно? – и опять залилась смехом. – Может, вы папе должок принесли?

– Нет, Аза, я к тебе. Что касательно папаши твоего, так он сам в своё время договор нарушил, ну и получил, что причитается.

– Это как посмотреть…

– Аза, если ты о деньгах, что я твоему родителю якобы задолжал, так нет у меня на это времени. Ты получаешь деньги – и мы в расчёте. И без претензий. Согласна?

– Ну что вы, дядя Яша, такой сердитый, чуть что о деньгах – и сразу на дыбы. Давайте по рюмочке выпьем, папашу кликнем, посидим как люди…

Аза подвела Яшку к полянке, где уже поджидал столик с заиндевелым штофом, лафитничками да разносолами. Из дому вышел Апанас, сам уже похожий на всю нечисть лесную.

Выпили по первой. Сразу по второй, не закусывая. Потом по третьей.

Апанас вроде отошёл от обиды.

Выпили мировую.

Почеломкались.

– А я вас, дядя Яша, напугать хотела.

– Да у меня и так душа в пятку ушла, – и сейчас ещё там. Пожалуй, если сей же момент ещё по лафитничку не глотнём, со страху помру.

Выпили. Закусили.

– Ну, что, красавица! О деньгах будем говорить или о чём другом?

– О каких деньгах?! – тут же вскинулся Апанас.

– Помолчите, тятя, – цыкнула на отца Аза, – пошутила я про деньги. У меня сейчас денег хватает, поделиться могу. А вот любовь за деньги не купишь.

– Потому и пришёл, – сказал Яшка.

– Ладно, дядя Яша, разбередили вы меня, мочи нет дожидаться вашего слова, говорите, с чем пришли.

– Слушай внимательно, Аза. И не перебивай. Я не буду говорить о том, что ты красавица, а Евель – инвалид, о том, что ты молодая, а он – старик, о том, что…

– К делу, дядя Яша!

– Аза, я же просил не перебивать меня, но если тебе так уж не терпится, буду краток: Евель готов жить с тобой. Он даже готов развестись со своей законной, жениться на тебе, ребёночка родить… Есть только одна закавыка.

– Что за проблема? Я любую закавыку руками разведу!

– Аза, знаешь ли ты, что Евель еврей?

– Дядя Яша, вы разве не понимаете, что у меня любовь?

– Аза, любовь любовью, а для того чтоб за Евеля законным манером выйти, ты должна пройти гиюр.

– А это чего значит?

– Ты должна стать еврейкой.

– То есть как это?

– Принять иудейскую веру, жить по еврейским законам. Это единственное условие, но оно непререкаемо. Еврей имеет право жениться только на еврейке. Таково Божье повеление, а с нашим Богом, голуба моя, не поспоришь. Думай, Аза, и решай.

Аза оцепенела.

– Ну, как живёшь, Апанас, что слышно? Чего в гости не заглядываешь? – спросил Яшка.– Пока Аза мозгами ворочает, может, ещё по одной?

Наполнил лафитнички, чокнулись, выпили.

– Аза, ты с нами или как? – спросил Яшка.

– Я должна с маманей посоветоваться. Один секунд, – Аза исчезла.

Не успели мужики опрокинуть ещё по одной-другой, как Аза вернулась. Чуть ли не вся в соплях.

– Дядя Яша, если я ваш еврейский гиюр проделаю, лишусь всей силы своей, с работы слечу. Но это – хрен с ним. А вот то, что мамаша моя от меня напрочь откажется… У-у, антисемитка!

– А что поделаешь, – сказал Яшка, – за всё надо платить. А за любовь, сладкая моя, и подавно!

– Нет, дядя Яша, спасибо тебе на добром слове, но… нет… нет… нет! – Аза зарыдала в голос и убежала.

Больше она не вернулась, а Яшка с Апанасом подумали-подумали и жахнули ещё по маленькой. На посошок.

Кто знает: Бог один или их легионы, или вовсе ни одного, но вер много.  И если боги ещё могут друг с другом договориться, то верующие – никогда.

Кто тянет срок в пространстве
                                                без вестей,
как дух – и не живой, и не мертвец,
лишённый слуха, зрения, костей,
тот чует страх и боль чужих сердец.

Когда людским бесхитростным мольбам
незримое не внемлет Божество,
что остаётся немощным рабам,
как не роптать на Бога своего?

Всевышнему был принесён обет…
В миру, где всем и вся отмерен срок,
одни провозглашают: «Бога нет!»
Другие восклицают: «Умер Бог!»

А те, кому в рутинной нищете
не сбросить груза суетных оков,
творят в своей душевной простоте
доступных, осязаемых божков.

Кумир – он деревяшка или рог,
болванчик, фаллос, крыса иль утёс –
понятнее, чем недоступный Бог,
далёкий от добра, от зла, от слёз.

Фетиш вовек не сгинет без следа,
в душе людской всегда отыщет щель:
божок-авто, счёт в банке, рок-звезда,
компьютер, телевизор, топ-модель.

Божку – он изваянье или жердь –
как человеку, нужен корм и кров.
Он требует не веры – только жертв,
а жертвы – это просто: плоть и кровь.

Коль скоро на убийство снят запрет,
то люди предлагают без затей
любую из языческих диет:
животных, сперму, кровь, грудных детей.

Божками с незапамятных времён
в избытке населён подлунный мир.
Встают за легионом легион:
Лель,
Птах,
Сварог,
Бурхан,
Макош,
Кабир.

Не увидать Господнего лица
и не постичь глубин Его идей.
Но если в мире – вымысле Творца –
кумирам – измышлению людей –

несут веками жертвы на убой,
забыв про Тору, Библию, Коран,
кто правит человеческой судьбой:
Господь иль рукотворный истукан?

Самое первое, что сделал Яшка по выходе из тюрьмы – изъял свои сокровенные рукописи, схороненные на чердаке чужого дома, где до ареста чинил проводку, вывез к Апанасу на хутор – и сжёг. Слава Богу, что менты не нашли их при обыске, не то его опасная страсть записывать события своей судьбы, а то и того хуже – рассуждать по их поводу безвозвратно ссудила бы порцию свинца в затылок.

Рукописи горят, но медленно: сперва обгорают края страниц, потом яркая огненная обводка чернеет, исходит едким дымом, и когда кажется, что огонь уже совсем погас, страницы вспыхивают с новой силой. Самыми последними сгорают корешок и обложка, схваченная металлическими наугольниками. Яшка долго смотрел, как неохотно поддаётся огню картон, обтянутый красным коленкором, как меняют цвет золотые наугольники, как постепенно обращается в чёрный прах сама кожа со следами тиснёного шрифта:

«КАТАЛОГ ОБЛИГАЦИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫХ ЗАЙМОВ СССР».

Обложку этого фолианта Яшка специально приберёг со времён артели «Эмаль-Жестика» для своей рукописи – уж больно фундаментально она смотрелась. А сейчас… Конечно, жаль, но, как говорится, пропала коровка – пропадай и верёвка.

Яшка остался нищим, у которого Советы забрали всё, а то, последнее, что по счастливой случайности не унюхали, может быть, самое бесценное, собственноручно сжигал на костре. Дымные ангелы, сотворённые из огня и воздуха, кружили и вились рядом с ним и не плакали только потому, что Господь не успел их наделить слезами. И нищий человек, приносящий непрошеную жертву во имя продления жизни, вглядывался в мнимый отблеск погасшего «Каталога» и уже знал, что завтра станет… миллионером…

В двадцатые, тридцатые да и сороковые годы Советы выпускали в свет немыслимую прорву облигаций. Займы назывались хлебными, сахарными, крестьянскими, золотыми, государственными, укрепления крестьянского хозяйства, индустриализации народного хозяйства этсэтэра, этсэтэра, этсэтэра… Срок займов простирался до десяти, а то и до двадцати лет. Это означало, что за те банкноты, которые останутся без выигрыша, Советы через десять – двадцать лет вернут лояльно настроенным гражданам их номинальную стоимость. Повальное поголовье служащих, рабочих, колхозников, крестьян, а также интеллигенции, в обязательном порядке должно было добровольно тратить солидную часть зарплаты на шагреневые купюры с дебильной надеждой на запредельный возврат.

Если кто-либо позволял себе критические высказывания, мол, через десять лет выступит некий стахановец и по партийной бумажке призовёт сознательных граждан попросить правительство отменить возврат денег (что на самом деле и происходило), то он подвергался наказанию согласно всей строгости революционной дисциплины.

Особый абсурд заключался в том, что все займы, по уверению Советов, оказывались выигрышными.

Никто Советам не верил. Никто, кроме Яшки. И он оказался прав. Многие люди даже не хранили облигации – выбрасывали. Но большинство поступало иначе.

Сразу после получки по всем просторам Советской империи – в городах и весях, у проходных заводов, фабрик, шахт, а особенно возле пивных – яремники планового хозяйства пытались сбыть с рук насильно приобретённые бонды по самой мусорной цене, плюнув на главное их качество – выигрышную способность.

Так Яшка стал предтечей советской бонистики, даже не подозревая об этом.

Он скупал госзнаки мешками, переписывал их номера и серии, приводил записи в стройную систему и сверял по таблицам выигрышей, которые печатались в газетах «Известия», «Правда» и пр. Эффект превзошёл запланированные надежды. Часть банкнот постепенно превращалась в живые деньги, каковые, не торопясь, оседали в брезентовых инкассаторских сумках, приобретённых у знакомого барыги. Постепенно Яшкино лицо стало знакомым всем работницам минских сберкасс. А лавочка только-только начинала набирать обороты. Приходилось ездить в командировки. Вначале по районным центрам (но эту идею он вскоре забраковал: незнакомый еврей, предъявляющий десятки выигрышных облигаций, да ещё на крупную сумму, вызывал подозрения), потом по столицам дружественных республик. Приходилось привлекать напарников: ясно кого – старую гвардию.

Яшкина квартира обклеивалась странными обоями: географическими картами, схемами движения междугородных автобусов, поездов и авиалиний. Инкассаторские сумки, забитые деньгами, прилежно исполняли основную Божью заповедь, плодились и размножались.

Миллион… Два… Три…

Возникли дополнительные проблемы: где хранить деньги?

Дурень Дзюнька закатал свои хрусты в стеклянные банки, замуровал их в погребе, и они… истлели. У Евеля, несмотря на его любимую Клару Цеткин – кто ж про неё слово дурное скажет?! – мыши в подполье полтора лимона сожрали (чтоб у них в глотках каждая копейка превратилась в иголки с мышьяком!)

Вот уж воистину: знай, где и обо что споткнёшься. Но самое опасное – это жёны. Зелда, жена Евеля, зачастила в «Торгсин», стала одеваться, как министерские любовницы и балерины – вся в мехах, а стоило ей сделать замечание, чтоб вела себя поскромнее, не высовывалась – обижалась, учиняла скандал и обвиняла мужа в жадности.

В Дзюнькину семью деньги тоже не принесли благополучия. Дзюнька больше положенного заглядывал в бутылку, а когда жена пыталась его урезонить – получала «по самое не хочу».

Давеча Яшка зашёл к Дзюньке домой и опять нарвался на семейную сцену. Жена плакала, запудривала синяк (получила на орехи за то, что спрятала бутылку водки), и Дзюнька собирался украсить её ещё одним.

– Дзюнька, сколько можно жену бить? – поинтересовался Яшка.

Рассвирепевший Дзюнька огрызнулся:

– Кто властелин дома?!

– Ах вот в чём дело! – ответил Яшка. – Ну если властелин, тогда бей, имеешь право. Только не переусердствуй. Жену надо бить два раза в день – и хорошо, желательно ногами. Но если – не дай Бог! – ей побои понравятся, то твоё удовольствие превратится в обязаловку.

Дзюнька засмеялся и оставил супругу в покое…

А Яшкина жена просто плакала:

– Янкеле, тебя арестуют и уже не выпустят!

Соседи тоже стали обращать внимание, что к людям удача пришла – от соседей не спрячешься. А друзья и родственники – их в последнее время расплодилось так много, что Яшка и не подозревал, «откуда»? – повадились каждый вечер без приглашения приходить на ужин и одалживать деньги. Откуда у них такое чутьё?

Да и вообще миллионеры при Советах долго не живут.

Поэтому, когда ночью раздался стук в ставни, Яшка не удивился, открыл дверь и отступил в темноту квартиры. Перед ним стояли жёны Евеля и Дзюньки. Обе рыдали: четверть часа назад мужей забрали в кичман. Это означало, что ещё через полчаса заберут Яшку.

Яшка, конечно же, предвидел этот сюжет, и если кто думает, что его застали врасплох,  – ошибается. Он вывел из сарая Кумельгана, которого уже неделю держал у себя, запряг в телегу и, проинструктировав жён (пусть срочно на месяц едут в деревню, к своякам – на юг, только подальше от дома), погнал коня к хутору. По дороге он взял в тайнике всю наличку.

Приехав, он свистнул в четыре пальца. Долго ждать не пришлось.

– Что, дядя Яша, соскучились, до рассвета не доспали?

– Да вот, Аза, коня вернуть хотел, а заодно дельце к тебе есть, уладить бы надо.

– Что за дельце?

– Повязали корешей моих, Евеля и Дзюньку. Вытащить бы.

– За что повязали-то?

– За деньги.

– За якия грошы?! – тут же послышался взволнованный голос Апанаса.

– Тятя, – прикрикнула Аза, – а ну марш спать!

– За деньги повязали, дядя Яша, за деньги и вытащить можно.

– На телеге шесть миллионов.

– Кольки-кольки?! – закричал Апанас и бросился к телеге.

– Тятя! – прицыкнула Аза. – Я тебе что сказала?

– Такие грошы, Аза!

Аза сверкнула глазами, и Апанаса будто подняло в воздух и повлекло в хату.

– Для того чтобы их вытащить, дядя Яша, достаточно ста тысяч. Я на Евеле да и на Дзюньке наживаться не хочу. Что с остальными деньгами делать будешь?

– Назад не повезу.

– Вот как. Так что же?

– Принесу в жертву. Зови родню!

Аза расхохоталась и запела на всю округу. Яшка не понимал ни слова, но голос Азы проникал во все клеточки его мозга. Голос Азы поднимался в чёрное поднебесье, отражался от звёзд и обволакивал кроны деревьев:

Кумара-них, бада.
Лаваса, шиббода.
Кумара.
Бухтара.

Жунжан. Жунжан.
Гуятун, руахан!

Зашумели сосны, заскрипели стволы, и град шишек сорвался на телегу с деньгами. Гора шишек росла и заливала деньги смолой. Яшка зажёг шведскую спичку и бросил её в денежную кучу. Шишки, а может быть, деньги вспыхнули и закружились друг с другом в изуверской пляске. Кумельган прыгнул в середину костра и ноздрями раздул его.

Стоило становиться миллионером, чтобы собственноручно принести в жертву своё состояние?..

Богач Белун и оборотень Вавкалака, Жиж – бог огня и лошадиный покровитель Вазила, бог пиров Щедрец и злой дух Кадук носились над денежным костром и заливались смехом. Из-за сосен выползла огромная луна и осветила ещё дышащий пепел сожжённых ассигнаций…

Я ныне там, где нет координат,
начал и завершений, дней и лет,
нет расстояний, нет эпох и дат,
благодеяний и злодейства нет.

Грядущее и прошлое – одно,
как впавшая в саму себя река.
Пространство мира в точку сведено,
и в миг единый сведены века.

Вокруг меня погибшая родня,
а руку протяни – недалеко
тот, кто назначен умертвить меня,
ещё сосёт грудное молоко.

Младенец и не думает о том,
что, покидая детскую кровать,
арийским осенённый торжеством,
пойдёт людей с улыбкой убивать.

Вот брата моего ведёт конвой,
под пыткой сходит мой отец с ума,
и мальчик с белокурой головой
уже громит еврейские дома.

Ночные мародёры ищут клад,
дрожат надгробья в отблесках огня.
И оружейник мастерит приклад
того ружья, что выстрелит в меня.

Несут сыны Исхода на плечах
через пустыню кости мертвецов,
а рядом те, кто пеплом стал в печах
и проклял в сердце Господа отцов.

Здесь всё, что было, будет или есть –
наш первый плач
                и наш предсмертный крик,
всё происходит лишь сейчас и здесь,
в неумолимо бесконечный миг.