Владимир ХАНАН (Ханан Иосифович Бабинский), поэт, прозаик, драматург, представитель так называемого «питерского андеграунда». Родился 9 мая 1945 года в Ереване. Кроме семи детских лет, проведённых в маленьком волжском городке Угличе, всю жизнь до репатриации в Израиль (1996) прожил в Санкт-Петербурге и Царском Селе. По образованию историк (окончил Ленинградский государственный университет). Работал слесарем, лаборантом, сторожем, оператором котельной. Печатался в СССР («самиздат» до перестройки), США, Англии, Франции, ФРГ, Австрии, Литве, Израиле, Канаде и других странах. Автор 13 книг стихов и прозы. Стихи публиковались в десятках журналов и альманахах. Также автор более двух сотен публицистических статей в периодике Израиля и США. Живёт в Иерусалиме.
НА БУДУЩИЙ ГОД
Был угнан в Вавилон и там прижился.
Лет через двадцать он уже наместник
Сатрапии из самых важных. Власть
Почти что царская. Почёт. Богатство.
Роскошный двор. Жена вавилонянка.
Наложницы (положены по чину)
И дети – от жены и от наложниц.
И сверх того – доверие царя.
Отсюда мысли: «Почему б ему…»
Опасно. Но расклад благоприятен:
Начальник войска намекнул в беседе,
Что он вполне бы мог… А значит, есть…
И он попробовал. И в результате
Стоит под виселицей. Тоже возвышенье.
Поменьше прежнего, но и отсюда
Увидеть можно многое. И за
Мгновение до смерти.
Он просит «возвышенье» повернуть,
Чтобы он мог стоять лицом на запад.
Потом палач рассказывал жене:
«Ну не смешно: в последнюю минуту
Вдруг говорит про Иерусалим:
На будущий, мол, год в Иерусалиме.
И это под петлёй… На будущий, мол, год…
А ведь считался умником. Ты вникни:
На бу – ду – щий! И верь после такого
В хвалёный их еврейский ум…»
***
Истомный август. Солнечно и жарко.
И мы вдвоём. Вокруг пространство парка:
Кусты, трава и на траве пиджак.
Поляна незаметна и укромна,
Вокруг деревья выстроились ровно,
И даже солнце проявляло такт.
Обычными для юности стезями
Я был крючков и пуговиц хозяин,
А вот уже резинок круглых – нет.
И опыта, признаться, было мало,
Ты как бы ненароком помогала…
Он был не слишком слажен, наш дуэт.
Старо как мир, и, как объятье, ново.
Несмело, суетливо, бестолково.
Со стороны, наверное, смешно.
Мы были точно первые на свете
Любовники, ещё, по сути, дети,
Вкусившие запретное вино.
Трава была уже чуть-чуть багряна.
Как далеки та жизнь и та поляна,
Нас чутко приютившая на час
В каре кустов и, солнцем на атасе…
Пусть всё, что поместилось в этом часе,
Давно прошло, но вспомнилось сейчас.
***
День. Улица. Хамсин. Жара
Под сорок. Градус, как в «Столичной»,
Но всё нормально, всё привычно,
И странно вспомнить, что вчера
Мороз царапался, как зверь,
Подруги надевали шубы
И нежно подставляли губы,
Прикрывши осторожно дверь.
И кто тогда представить мог,
В те бесшабашные минуты
Нам предстоящие маршруты
С прыжком с пролога в эпилог.
Разруху «на брегах Невы»,
Разборки, стрелки, заморочки,
Когда пришлось припомнить строчки
«О, если б знали, дети, вы…»
Чтоб нас совсем не запугать,
Они не называли срока –
Слова поэта и пророка,
Что воедино смог связать
Ночь, улицу, фонарь, аптеку…
Привет Серебряному веку.
Что я могу ещё сказать?
***
В Петергофе однажды,
в году девяносто четвёртом,
В ночь под Новый по старому стилю,
под водку и грог
Я случайно увидел на фото
довольно затёртом
Старика в филактериях,
дувшего в выгнутый рог.
«Прадед где-то в Литве, до войны, –
объяснился хозяин, –
То ли Каунас, то ли…»
Я эти истории знал.
Даже немцы прийти не успели,
их местные взяли,
Увели – и убили.
Обычный в то время финал.
Этот старый еврей дул в шофар,
Новый год отмечая,
В тёплый месяц тишрей,
не похожий совсем на январь.
Тщетно звал я на помощь
семейную память, смущая
Тени предков погибших,
сквозь дым продираясь и гарь.
Не такая уж длинная,
думал я, эта дорога –
От тогдашних слепых
до сегодняшних зрячих времён.
У живых нет ответа,
спросить бы у Господа Бога:
Если всё по Закону –
зачем этот страшный Закон?
…Был обычный январь.
Снегопад барабанил по крыше,
По стеклу пробегали
пунктиры автобусных фар.
Город медленно спал, и единственный звук,
что был слышен –
Мёртвый старый еврей дул в шофар,
дул в шофар,
дул в шофар.
***
Кутить, геройствовать. Бывать за океаном,
Есть устриц и рокфор, пить скотч и Абсолют.
Общаться запросто с изгнанником – титаном
Поэзии. Нигде не ждать, когда нальют.
Работать на износ за жалкую зарплату,
Мечтать о пенсии, глотать валокордин,
Не позволять себе сверхплановую трату,
Меж съёмных и чужих скитаться до седин.
Похоже, Время спит, и только мы проходим.
Где детство в Угличе? Рай Царского Села?
Не замедляя шаг, меж двух несхожих родин
Так жизнь моя пройдёт или уже прошла.
Там бедный воздух сер, а здесь горяч и древен.
Там прожил пасынком – и здесь не ко двору.
Засохшей веткой на своём фамильном древе
Я здесь – неважно
где: в Хевроне, Беер Шеве –
Когда-нибудь умру
Усталым, видимо, и вряд ли слишком смелым,
Уже не издали глядящим за порог,
Где ждёт нас всех она –
костлявая, вся в белом,
Всему на свете знающая срок: –
Геройству, кутежам, смиряющей работе,
Диковинному сну, где вместе ад и рай,
Хулон, Бат Ям, Кацрин, Хермон
в крутом полёте,
Седой Ям а-Тихон* в полуденной дремоте,
Цфат, Иерусалим – и солнце через край!
* Средиземное море (иврит).
ГОРОДСКИЕ СТРОФЫ
Набегает река, облизнёт запотевший гранит.
Канет в воду звезда, и вода её свет сохранит.
Крикнет сирая чайка и
резко над шпилем блеснёт.
Горько пахнет в ночи
на камнях проступающий йод.
Этот камень – асфальт,
как холодный и вымерший наст.
Он ни йода на рану, ни прохлады своей не отдаст.
Обо всём позабыл,
безмятежно скрипит под ногой.
Воздух густо напоен сырым стеарином, цингой.
В этом городе ночь,
как в заброшенном кладбище день.
Здесь у каждых ворот
сторожит остроглазая тень.
Здесь нам жить и стареть,
отмечая потерями дни.
И у кариатид что ни день прибывает родни.
Как распахнуты рты! –
словно каменным хочется петь.
Намечалась заря – да заря опоздала успеть.
Золочёный кораблик
равнодушно пасёт пустоту.
Стынет камень. Темнеет.
На каждом кресте по Христу.
Рисунки Александра ВАЙСМАНА.
