Много героев в еврейской истории.
Все заслуживают, чтобы ещё и ещё раз вспомнили о них.
Я напишу про свою семью, которую считаю героической.
Как женился дедушка Гирш
Мой прадед Иче Жуковский, по кличке Бражник, был одним из самых богатых людей в Бобруйске. Ему принадлежали дома, которые он сдавал в аренду, гектары земли, которые он брал в аренду, и стадо коров. Он сам работал от зари до зари, работала его жена (моя прабабушка Нехама), работали тринадцать сыновей и дочь Мнуха, с которой я ещё успела познакомиться.
Одним из тринадцати сыновей и был мой дедушка Гирш. Он, молодой 20-летний парень, влюбился в соседскую девушку Симу-Рейзл. Но когда Гирш собрался на ней жениться и просил благословления у своих родителей, то получил жестокий отказ.
Иче возмущался, что, мол, девушка не ровня его сыну. Её семья была очень бедная. После смерти матери Сима-Рейзл, как старшая, воспитывала семерых братьев и сестру.
Но когда Гирш сказал, что всё равно женится на Симе-Рейзл, то вместо благословления получил отцовское проклятие.
Мои бабушка и дедушка всё-таки поженились, у них уже росли дети: Либа, Хаим, Нохим, Илия, Эфраим. Но прадедушка Иче Жуковский никогда не заходил к ним в дом, даже не хотел видеть своих внуков и слышать о них. Хотя жили они на соседней улице. Он приказал жене и своим детям не общаться с Гиршем и его семьёй.
…Наступил 1928 год. В марте родилась в семье Гирша и Симы-Рейзл девочка Сара, ставшая всеобщей любимицей. Бабушка пошла её записывать в ЖЭК (как тогда было положено). А там в это время по делам был Иче. Когда бабушке выдали свидетельство о рождении младшей дочери и она ушла, Иче спросил: «Вер из дос а шейне вайбл?» (Кто эта красивая женщина? – идиш). «Как кто? – удивились в ЖЭКе, – это же твоя невестка – жена твоего сына Гирша». Иче стал расспрашивать о них, и ему рассказали, что их семья живёт дружно, уже шесть детей воспитывают, но очень бедно.
Бабушка, а потом и мама рассказывали мне, как в тот же день Иче пришёл в дом сына. Не здороваясь, прошёл в детскую, наклонился над коляской, где лежала новорождённая, и сказал: «Майне мейдл!» (Моя девочка – идиш). Сказал, как припечатал. А вечером во дворе появились корова, лошадь, куры, гуси, утки, козы. И несколько мешков зерна. Это и помогло выжить семье в голодные 30-годы, когда Иче Жуковского уже не было в живых.
Его в 29-м раскулачили. Он не мог понять, за что.Ведь у него не было батраков. Работал сам и вся его семья.
В том же году мой прадед Иче умер от разрыва сердца. Возможно, это спасло семью «кулака» от вынужденного переселения в Сибирь.
Бабушка Сима-Рейзл, когда была недовольна моей мамой, своей дочерью Сарой, говорила: «Точно свёкор, такой же характер».
Правда, у самой бабушки тоже был характер далеко не сахарный. Но благодаря ей семья успела уехать в эвакуацию перед самым приходом в Бобруйск фашистов. Дедушка Гирш, который знал немцев по Первой мировой войне, сначала наотрез отказывался уезжать из Бобруйска.
«Послушай, Сима-Рейзл, – говорил он. – Немцы – культурная нация. Они нас не тронут. А мы вернём землю и дома моего отца и будем жить припеваючи».
Моя бабушка сказала: «Ты понимаешь, что говоришь? Хаим в армии. Два сына – комсомольцы, дочь – пионерка. Немцы первыми нас убьют».
Подвода с семьёй моей бабушки была последней, которая проехала мост через реку Березину. Спустя месяцы они оказались в эвакуации в далёкой Курганской области.
На войне погибли мой дядя Хаим и дедушка Гирш, умерла от голода моя прабабушка Нехама, многие наши родственники остались в оккупированном Бобруйске, и их последняя дорога была к месту расстрела узников Бобруйского гетто.
В каменских рвах лежат 74 человека из семей Жуковских–Миндлиных (девичья фамилия бабушки).
Бабушка Муха
Я была знакома с единственным оставшимся в живых после войны ребёнком моего прадеда Иче Жуковского – маминой тётей Мнухой. Она жила в том же переулке, где и родилась, где жили её родители и где жила моя бабушка Сима-Рейзл со своим вторым мужем Беркой Марголиным.
…Жили мы тогда в рабочем посёлке, в народе его называли Халтуринским – по названию мебельной фабрики, где работал мой отец. За хорошую работу ему как передовику производства дали отдельную комнату в бараке. Посёлок этот находился через дорогу от переулка, где жили все Жуковские. И мама очень часто водила меня к бабушке.
Но возвращаюсь к Мнухе. Это была крупная женщина, борец за справедливость, которая держала в страхе всех соседей-выпивох. Я очень любила Мнуху, и, когда видела её на улице возле маленькой хатки, бежала к ней, крича на весь переулок: «Бабушка Муууууу-ха!!!»
Мнуха останавливалась, строго смотрела на меня – свою племянницу, и всегда говорила одну и ту же фразу: «Сара! Неужели ты не можешь научить ребёнка правильно говорить моё имя? Я не муха, я – Мнуха!». На что мама, тихо сопротивляясь, отвечала, что ребёнку только два года. И слово муха ей понятней.
Бабушка Мнуха была, как бы сейчас сказали, очень фотогенична. Её лицо, в котором говорила каждая чёрточка, так и просилось на портрет. Ей многие бобруйские художники предлагали позировать, но она только отнекивалась, считая это занятие непристойным для еврейской женщины, да ещё из семьи Иче Жуковского. Она так и говорила: «Их бин а афарлорэнне» (я потерянная для вас – идиш).
И только одному художнику удалось её уговорить. Это был Абрам Рабкин, большой друг всей нашей семьи. Уж не знаю, как ему это удалось, но, когда я сейчас смотрю на портрет моей бабушки Мнухи, я снова вижу себя маленькой девочкой и слышу свой восхищённый крик: «Бабушка Муууууу-ха!!!»
Берка
Он вошёл в мою жизнь практически сразу после моего рождения. Добрый, не очень многословный, мудрый, он был моей подружкой.
«Дед» – так называла его я и все остальные члены нашей семьи. Он, Берка Марголин, был вторым мужем моей бабушки Симы-Рейзл. Его первая жена погибла в годы войны, мой дедушка Гирш – первый муж моей бабушки, погиб на Воронежском фронте в декабре 1942 года.
«Дед» и моя бабушка сошлись после войны. И он стал мне самым настоящим дедушкой. Других я не знала. И я командовала им, как хотела. Он любил меня и многое прощал. В отличие от бабушки, которая меня любила, но пыталась воспитывать в строгости. А я была далеко не ангел…
Так получилось, что по разным причинам до школы я подолгу жила у них. И если бабушка мне чего-то не разрешала (а такое бывало часто), я начинала её шантажировать. Как? Сейчас узнаете.
Мой дед Берка был очень набожным. С неприкрытой головой и без молитвы за стол не садился, ходил по субботам в шул (молельный дом). Для него у нас была кошерная посуда, которой он пользовался один. И при такой набожности дедушки – совершенно светская бабушка, которая в синагогу ходила один раз в году на Йом-Кипур. И свиное сало любила. Но не могла его есть при дедушке открыто. И прятала своё лакомство в чулане. А я знала об этом. И если бабушка мне чего-то не позволяла, я говорила: «Деда! А пойдём со мной в чулан. Я тебе что-то покажу». «Что ты мне хочешь показать?». Я тянула его к чулану, бабушка загораживала дорогу и шептала: «Что ты хочешь, маленькая негодяйка?». И я получала желаемое. Я могла его поднять среди ночи с воплем: «Хочу домой к маме». Он беспрекословно одевался и вёл меня домой через весь город. А когда я болела, он был для меня самой лучшей нянькой.
А потом я пошла в школу. И уже на второй день я с кем-то подралась. Маму вызвали в школу. Она всё услышала от завуча о несовершенстве моего домашнего воспитания. Дома мама мне «пропесочила» хорошо мозги.
Я решила вообще в школу не ходить и пряталась от всех в детском парке. Но домой из школы приходила вовремя. И на вопрос мамы, когда я буду делать уроки, уверенно отвечала, что в первом классе домашнее задание не задают.
Так прошло две недели. Пока моя учительница Сара Александровна не пришла к нам домой проведать свою ученицу, которая так долго «болеет». Вот тут-то всё и прояснилось.
Я ещё неделю в школу не ходила. Но уже по другой причине. Папа «приложился», да так, что сидеть я не могла. Это был единственный случай в моей жизни, когда меня вообще так серьёзно наказали. К сожалению, это не имело большого воздействия. Ну сколько я могла вести себя прилично?! День, ну два. А потом маму снова начали вызывать в школу. И после очередного вызова она мне пригрозила, что всё расскажет папе. Вот этого я испугалась не на шутку. Папа много работал, чтобы обеспечить семью. Я его очень редко видела и решила не расстраивать. В очередной раз, когда меня из школы послали за мамой, я твёрдо решила, что за ней не пойду, и …пошла за дедом Беркой. Дождавшись, когда бабушка вышла во двор, я сказала: «Деда, тебя в школу зовут».
– Зачем?
– Пойдём, узнаешь.
Я постаралась, чтобы дед оставил дома слуховой аппарат (его контузило на войне), и он стеснялся своей глухоты.
– Ой, фейгеле (птичка – идиш), я забыл дома аппарат. Я же ничего не услышу.
– Ничего, деда, ты просто кивай, а я тебе потом расскажу.
Мы пришли в школу. И там деду рассказали всё, что про меня думали. (Далеко не самое лестное.) Дед, как я его научила, кивал головой и при этом молчал. Когда педсовет в одностороннем порядке закончился, мы вышли на улицу и дед спросил: «Маменька, что они говорили?». Я прокричала ему в ухо: «Деда! Они меня очень хвалили. Но давай не будем об этом рассказывать ни маме, ни бабушке. А то им завидно будет». Моё слово для деда было законом. И он никому не сказал о своём посещении школы.
Неделю перед родительским собранием я постаралась вести себя прилично, чтобы маму не вызывали в школу. С большим трудом мне это удалось. Мама шла на родительское собрание спокойная и гордая в надежде, что девочка образумилась. Какого же было её удивление, когда, дойдя до моей фамилии, Сара Александровна снова рассказала о моём поведении.
– Сара Александровна! Но меня уже давно не вызывали в школу.
– Мы всё сказали отцу.
– Вы что-то перепутали, Сара Александровна. Майин папа даже не знает, где находится школа.
– При чём здесь Майин папа? Мы всё сказали вашему отцу.
Страшно вспомнить, чем это закончилось. Попало, конечно, мне, а ещё больше дедушке. Но он никогда, до самой смерти, не вспоминал мне этот ужасный эпизод в его биографии, когда в первый раз ему пришлось врать.
Деда Берки, моего любимого деда, нет уже более 55 лет. Он умер, когда я перешла в третий класс. Но каждый год 23 июля в его Йорцайт (годовщину смерти) я прихожу к нему на могилу и рассказываю, как я его люблю, и прошу меня простить.
Неотправленное письмо
Мой самый дорогой, самый лучший папа в мире! Только сейчас, через 20 лет, я собралась написать тебе, хотя по сей день часто разговариваю с тобой. Ты знаешь, чем больше времени прошло со дня твоего ухода, тем больше я чувствую тебя, слышу твои шаги по моей новой квартире, в которой ты так и не успел побывать. Ты часто приходишь ко мне во сне. И по выражению твоего лица понимаю, когда права, а когда ты не доволен мной. Ты по сей день главный судья моих поступков, всей моей жизни.
Через несколько дней я поеду в Слуцк, на твою Родину, приду к памятнику жертвам Слуцкого гетто, поклонюсь бабушке Риве, дедушке Руве, дяде Мише, тёте Рае, двум твоим невесткам и пятерым племянникам, которых никогда не видела. Но ты так много о них рассказывал, что мне кажется, будто я вместе со всеми вами жила в довоенном Слуцке, купалась в речке Бычок, вместе с тобой прогуливала уроки в хедере. Когда бабушка Рива уходила на работу (она была воспитательницей в детском саду), ты прятался на чердаке. Если ты помнишь, я тоже прогуливала школу (гены).
Когда тебе было 14 лет, на семейном совете было решено забрать тебя из школы, чему ты был несказанно рад, и отдать на работу учеником электрика в местный еврейский театр, директором которого был твой старший брат Залман. Войну театр встретил на гастролях в Барановичах. Вы вернулись в Слуцк. Бабушка Рива заставила тебя сесть на велосипед и уехать из города за два часа до того, как в город вошли фашисты. Тем самым она спасла от гетто своего младшенького любимца Ейну. А Яковом ты стал уже на фронте, куда попал в начале 42-го года. Батальонный писарь, выписывая военный билет, спросил:
– Фамилия?
– Бергер.
– Зовут?
– Ейна.
– Как?
– Ейна.
– Нет такого имени. Будешь Яковом.
Так ты с этим именем и прошёл через всю жизнь.
Совсем мальчиком воевал за Сталинград, на Курской дуге, войну закончил в Венгрии на озере Балатон, где был тяжело ранен и лечился в госпитале почти полгода. А после госпиталя приехал в родной город и не узнал его. Не было дома, не было улицы. Чудом выжившие соседи привели тебя на место, где были расстреляны узники гетто. Вот и всё, что осталось от твоей большой семьи. Ты не любил рассказывать о войне, как будто винил себя, что выжил, а они остались в тех ямах.
Приехал в Бобруйск, где жила двоюродная тётка, встретил 17-летнюю красавицу Сару, которая стала твоей женой. А потом появилась я, и жизнь для тебя обрела новый смысл.
Ты очень мало говорил. Не потому, что нечего было сказать, а потому, что не очень хорошо говорил по-русски. Ведь в твоей семье говорили только на идише. А я, дурочка, смеялась над твоей речью. Мне очень хотелось быть похожей на красавицу маму, а похожа я была на тебя. И я очень переживала из-за этого. Сейчас я горжусь нашим сходством. Мне бы ещё твоей мудрости, твоего такта, твоего терпения. Ты жил, как солдат, и умер, как солдат 23 февраля от старых фронтовых ран. Так сказали врачи. А в последний вечер тебе стало легче, и ты вдруг запел. Это была еврейская колыбельная, которую тебе много-много лет назад пела твоя мама, моя бабушка Рива. И последнее слово, которое ты сказал, было МАМЭ.
Когда мне бывает грустно, я напеваю мелодию этой колыбельной, и мне становится легче. Я чувствую, что ты поёшь вместе со мной…
…Это небольшая часть истории моей семьи. Вы спросите, что же здесь героического? Я отвечу: «Да, так жили многие еврейские семьи. Со своими радостями и бедами, находками и потерями. Но это – история моей семьи. И для меня каждый из моих родственников – герой».
Уже никого нет в живых – ни моей мамы Сары, ни тети Мнухи, ни бабушки Симы-Рейзл, ни дедушки Гирша, ни дедушки Берки, ни прадедушки Иче, ни прабабушки Нехамы. Но, благодаря им, есть мы – их внуки и правнуки. Мы живём в разных странах, по всему миру и храним историю нашей семьи!
Майя КАЗАКЕВИЧ
