Архивное дело – это обычная канцелярская папка с завязочками или большой, чаще всего потрёпанный, конверт. Иногда – в больших политематических архивах – дело переплетают в огромный альбом. Документы в деле связаны между собой или темой, или временным периодом, или авторством, или адресатом. Дела, которые хранятся в конвертах, – стремительные и ёмкие, как хороший рассказ: несколько фото, пятистраничная рукопись, школьная тетрадка с мемуарами. Дела в папках – это повести: здесь есть завязка, развитие действия, развязка, широкий исторический контекст и глубокий культурологический подтекст. Дела, переплетённые в пухлый альбом, – это романы: десятки сюжетных линий, бесчисленное количество героев, вставные новеллы и авторские отступления, завязки и финалы совсем других романов и повестей.

Дело о переводе романа Моше Кульбака «Зельминионер» (по-русски – «Зелменяне»), которое хранится в московском РГАЛИ (Российский Государственный архив литературы и искусства) в описи № 1 фонда № 613 (фонд Государственного издательства «Художественная литература»), сложено в папку.
Если коротко пересказать её сюжет, выйдет
простенько: издательство «Художественная литература» в лице редактора Е. Кантора собирается издать русский перевод романа Моше Кульбака «Зельминионер». Интенсивная переписка с переводчиками, согласие одного из них, заключение договора, обсуждение творческих и издательских вопросов, наконец, перевод сделан, отослан, финансовые вопросы, молчание издательства, нарастающая тревога переводчика, письма, открытки, телеграммы… И никакого ответа. Действительно, простенько, обычное дело. Если бы не крайние даты на обложке: весна-осень 1937 года.
Осенью 1937 года,
11 сентября, Моше Кульбак был арестован в Минске, а 29 октября расстрелян – в ту самую страшную ночь белорусской литературы, когда в числе 108 представителей белорусской интеллигенции были казнены и 22 литератора: Михась Чарот, Алесь Дудар, Михась Зарецкий, Изи Харик, Василь Коваль…
Архивные дела внешне безэмоциональны: сухая, полупрозрачная от старости бумага, строгая нумерация листов и конвертов. Но между строк…
Кульбак арестован в те дни, когда его скрупулёзный переводчик высылает готовую рукопись из Ленинграда в Москву. Посылок – две: сначала рукопись, следом, назавтра
 – лист дополнения к ней, потому что как раз ночью переводчику вдруг пришла та самая фраза, которую он безуспешно искал последние месяцы. Письмо в издательство ещё хранит то особенное волнение, ту страшную слабость после творческой муки, которую чувствовал обессиленный титаническим трудом, но счастливый творец, переводчик Евгений Троповский, когда записывал эту, в конце концов найденную, фразу. В эти дни Кульбака уже пытают в минском НКВД, и он подписывает первые протоколы допросов.
Последние документы в деле: отчаянные открытки и телеграммы, в которых переводчик недоумевает, негодует, требует, в конце концов! Открытки мчатся в издательство раз в две недели: драматический компромисс между возмущением творца и правилами редакционной переписки. В те две недели, которые пройдут между третьей и четвёртой открытками, Моше Кульбак будет расстрелян. Об этом никогда не узнает переводчик и никогда не узнает редактор – но страшный холод равнодушной истории останется даже на бумаге.
Но это сюжет. Он беден без героев.
Меньше всего я знаю о Е. Канторе, редакторе сектора творчества народов СССР «Художественной литературы». Знаю только, что в своей ежедневной редакторской суете он чётко видел цель: открыть поэта и прозаика Моше Кульбака русскоязычному читателю. Он организует поиск переводчиков, привлекая к нему самых уважаемых корреспондентов, он методично и неустанно разыскивает самого Кульбака, который отвечает на письма неохотно и не пунктуально, он оформляет бумаги и отслеживает сроки, и на каждом входящем письме пишет чётким мелким почерком: получено такого-то, ответ отправлен такого-то.
«Дорогой Всеволод Александрович! Не согласитесь ли Вы взять перевод цикла лирических стихов Кульбака? Это еврейский поэт, тонкий и изящный…» (ф. 613, оп. 1, ед. хр. 4873) – пишет Всеволоду Рождественскому Георгий Шенгели, здесь же – вежливый отказ занятого другими переводами Рождественского, и всё это аккуратно сложено Кантором листочек к листку рядом с перепиской о «Зельминионере». Архивные документы, даже не биографические, хранят самое важное о человеке – его характер.
Чуть больше известно о переводчике. Это Евгений Наумович Троповский, ленинградский издатель, литературовед и переводчик. Сведения о нём довольно скудные, собранные мной в случайных источниках: родился в 1879 году в Петербурге, куда семья перебралась из Кременчуга, окончил Петербургский политехнический институт, потом Лейпцигский университет, потом – естественное отделение Петербургского университета. Семейное страстное увлечение – книги – вылилось в совместный со старшим братом Львом бизнес: они основали издательство фантастической и эзотерической литературы «Adastra», открыли и собственный книжный магазин в доме
№ 117 по Невскому проспекту. После революции о собственном издательстве и собственном магазине, конечно, пришлось забыть, но книги-то остались, и братья отдали себя науке: Лев Наумович Троповский занялся библиотековедением, и сегодня библиотекари всего мира знают его как автора «таблиц Троповского», то есть Универсальной десятичной классификации книг для массовых библиотек.
Евгений Троповский отдал себя переводу. Он переводил с немецкого, польского и идиша, и, по мнению экспертов, его художественные переводы по сегодняшний день не теряют свежести и актуальности: до сих пор мы читаем книги «Фараон» Болеслава Пруса и «Пепел» Стефана Жеромского, «Мария Магдалина» Густава Данилевского и «Времена Мессии» Шолома Аша в переводе Троповского. Да я и по архивному делу вижу: это был мастер своего дела, неспешный, но увлечённый, скрупулёзный, но подвижный, точный – и творчески раскрепощённый. Моше Кульбаку, несомненно, повезло: редактор Кантор нашёл самого лучшего специалиста.
Не знаю точно, заботило ли это Кульбака. Из всех троих он – самый необязательный корреспондент. Письма, отправленные по адресу «Минск, Омский переулок, 4 а, кв. 1», не всегда подразумевают ответ. «Прошу простить, что долго не отвечал, был в отъезде» – единственное письмо Кульбака в этом насыщенном словами и эмоциями архивном деле. Неловкий, как будто детский почерк, грамматические ошибки в русском синтаксисе. Русский – был не его язык.
Нет нужды рассказывать читателю о том, кто такой Моше Кульбак – таланты такой силы не растворяются в забытьи. Мне нравится читать о нём не важные, вроде, но искренние и настоящие воспоминания бывших учениц, собранные Шуламит Шалит: о том, как влюблённая в него ученица увидела однажды, как Учитель, отдыхая в учительской, грызёт яблоко, и это так взволновало её, что она умчалась во двор, забралась на дерево и там долго плакала от переполнявших её чувств, о том, как битком набивались гимназические аудитории, когда любимец всей Вильни Кульбак читал лекции, о том, как бежали за поездом на Минск безутешные мальчики и девочки и скандировали сквозь слёзы: «Кульбак! Кульбак!» вслед уезжающему навсегда учителю. Они были правы, эти мальчики и девочки, а Кульбак – не прав, потому что в Минске его ждали только трудности и разочарования, только арест и смерть, но ведь невозможно остановить поэта на его ярком и стремительном пути к своей последней трагедии.
Трёхсторонний договор, подписанный Кантором, Троповским и Кульбаком, – психологическая зарисовка: быстрая, привычным росчерком, подпись редактора, аккуратная, с хорошим нажимом, подпись Троповского и осыпавшийся уже от времени карандаш – то ли Кульбак, то ли нет. Наверное, его всё-таки как-то уговорили зайти в издательство по бумажным вопросам, когда он проездом был в Москве.
Эта повесть написана выдающимися мастерами слова, и пусть это всего только почтовые открытки, всего только переписка по издательским вопросам – сколько в ней серьёзной, отточенной прозы!
«Однако после просмотра перевода у меня отцеживается десяток-другой выражений, значение которых мне хотелось бы уточнить с компетентными людьми, отчасти с автором, которому я пишу по этому поводу в Минск. (Я пишу ему тоже о необходимости некоторых конструктивных изменений, поскольку по-русски обе части выйдут вместе, в то время как по-еврейски они вышли одна за другой через четыре года. Это займет ещё некоторое время, а потому, чтоб сделать это не спеша, прошу продлить мне срок договора до 1 августа сего года» (ф. 613, оп.1, ед. хр. 4873,
л. 25) – пишет Кантору Троповский 13 июля 1937 года.
О, лето тридцать седьмого! Кажется, что всё ещё успеется. Кажется, мы все имеем право на «не спеша». Кульбаку остаётся жить три месяца, на свободе – полтора.
Ленинград, 6 августа 1937. «Уважаемый товарищ Кантор! Сегодня выслал Вам рукопись «Зелменян» Кульбака (первый экземпляр, копию вышлю завтра). Прошу не отказать в любезности прилагаемой открыткой уведомить меня о получении её. С тов. приветом Евгений Троповский» (ф. 613, оп. 1, ед. хр. 4873, л. 26).
Эта рукопись сегодня лежит в другой папке того же фонда и той же описи – единица хранения № 6803. Стопка аккуратно исписанных листов под красиво оформленным заголовком, со старорежимными ещё, аккуратными и аскетичными завитушками: «Зелменяне». Последние два листа – комментарии Кульбака к сомнительным местам, о которых волновался Троповский – дотошный Кантор умудрился добиться от Кульбака пояснений. Рукопись должна была уйти в набор – все сопроводительные документы, и издательская рецензия, и договоры, и выписки из протоколов заседаний издательского совета были готовы.
Лист № 27 в архивном деле – вежливое и пространное письмо переводчика редактору с напоминанием о рукописи и гонораре. Как в хорошей мастерски построенной повести: ещё раз в кратком изложении – вся история предыдущей переписки, краткое содержание уже прочитанных глав, в котором и о поиске переводчика, и о согласии, и о работе, и о продлении сроков договора…  Письмо датировано 07.10.1937. Кульбак уже арестован НКВД.
Лист 28 – это пустая почтовая карточка с адресом Троповского в Ленинграде: Старопарголовский пр., дом 47, квартира 2. Евгений Наумович приложил её для удобства редактора – написал ответ и отдал секретарю.
Лист 29. Это уже не просьба – требование: «Уже ведь три с половиной месяца, как рукопись получена Вами!». Дата – 25.11.37.
Фамилия Кульбака уже внесена в расстрельные списки, и списки эти уже подписаны Сталиным (АП РФ, оп. 24, дело 412, лист 22).
Лист 30 и 31 – снова пустые почтовые карточки с ленинградским адресом.
Лист 34. «В третий раз, с двухнедельными промежутками»… «не получаю от Вас ни денег, ни ответа»… Дата – 17.12.1937.
Блестящего поэта, выдающегося прозаика, красивого человека Моше Кульбака больше нет.
Последний лист в этой переписке – телеграмма: «236 МСК ЛЕНИНГРАДА 11/1249 16 22 19 ГОСЛИТИЗДАТ сектор творчества народов СССР жду срочно денег крайне нужны Троповский».
Ответа он так и не дождётся...
Евгений Наумович Троповский погиб в блокадном Ленинграде в 1942 году. Его перевод кульбаковских «Зелменян» жив – и ждёт в РГАЛИ всё-таки своего часа, своего исследователя и своего читателя.
Рукописи не горят.
О них просто иногда, к сожалению, забывают.

Анна Северинец,
Минск