В 1970 году в Москве был издан мой роман “…Отдаешь навсегда”. Очевидно, история молодого человека, жестоко искалеченного даже не войной, а ее эхом – он наступил на мину, ржавевшую в лесу, где некогда шли бои, тронула сердца читателей, потому что вскоре посыпались письма. Сотни, тысячи писем – ни одна моя книга, кроме, может быть, повести “Ветер рвет паутину”, не вызвала такой огромной почты. Больше всех было писем из Бобруйска и от бобруйчан, рассыпанных по всей стране. Хотя я прямо не назвал город, по описанию улиц, школы и детской трудколонии за железнодорожным переездом, мармеладной фабрики, песчаного пляжа на берегу Березины и другим каким-то приметам они безошибочно определили, где происходит действие.
Однажды, разбирая очередную груду писем, – а я старался ответить на каждое, я выудил из конверта листок, вырванный из школьной тетради в клеточку и коряво исписанный химическим карандашом. Прочел, и у меня обмерло сердце, хотя прибыло письмо не из моего родного города, а из неведомого мне Краснодара. Оказалось, что это весточка из далекого прошлого. Она жестоко вырвала меня из моего уютного мирка и опрокинула назад, в детство, которое, казалось, уже стало забываться за дымкой лет, восстановив прервавшуюся связь времен.
“Миша, – говорилось в письме, – если ты сын Рахили и Немы из Бобруйска, то ты должен вспомнить меня. Я Иван Филимонович Сороколит, дядя Ваня, как ты меня называл, когда жил в Осиповичах у бабушки, муж тети Розы, сестры твоей матери. Когда освободили Белоруссию, я написал с фронта десяток писем в Осиповичи и Бобруйск, чтобы узнать, что с моей семьей. Одно такое письмо дошло до твоей мамы, когда вы вернулись из эвакуации. Она написала мне, что моя дорогая Розочка и наши дочери Лариса и маленькая Ирочка погибли в Осиповичском гетто от рук фашистских палачей. Погоревав, я решил в Белоруссию не возвращаться – никто меня там больше не ждал. Демобилизовавшись по ранению, уехал на родину, в станицу под Краснодаром. Через несколько лет женился, у меня совсем взрослые сын и дочь. Прошло уже почти тридцать лет, а воспоминания о прошлой нашей жизни не дают мне покоя. Я очень хотел бы побывать там, где похоронены в сырой земле моя молодость и моя первая любовь...”
Господи, Боже мой, дядя Ваня!.. Я закрыл глаза и словно наяву увидел перед собой статного лейтенанта с двумя малиновыми кубарями в петлицах, туго перепоясанного широким ремнем с портупеей, с командирской планшеткой и пистолетом в кобуре на боку, в фуражке со звездочкой, из-под которой выбивался кучерявый льняной чуб, и веселыми голубыми глазами, и меня обдало жаром, как из раскаленной печи.
Мои родители жили в Бобруйске, работали, строили дом, жилось им трудно, и они сплавили меня бабушке. Тем более, что у мамы хватало хлопот с моим младшим братом Ефимом. Там, в Осиповичах, и прошло мое детство.
Дед и бабка жили возле городской больницы на улице Коммунистической в большом деревянном доме с садом и огородом, с целым полчищем кур, за которыми я должен был присматривать, и вредной бодливой козой, которую я ненавидел. Дед, Самуил Аронович Букенгольц, был потомственным столяром-краснодеревщиком. У него были большие крепкие руки с толстыми обломанными ногтями, привычные к рубанку, ножовке, стамеске, и иссеченное глубокими морщинами лицо. От деда всегда вкусно пахло стружкой, смолой-живицей и мебельным лаком. Член партии, году в сороковом он был назначен начальником мебельного цеха, а затем и директором лесопильного комбината, бабушка занималась хозяйством. У них было три дочери: мама, тетя Роза и тетя Маруся, и сын Арон – Орик, как все его называли. К той поре, когда я стал что-то соображать, кроме мамы с отцом, в Бобруйске уже обосновались и тетя Маруся с мужем Иосифом Иосифовичем Шварцем, летчиком, капитаном, командиром эскадрильи истребителей, базировавшихся на бобруйском аэродроме. Мы с еще холостым Ориком, тетей Розой, дядей Ваней и Ларисой – она была года на четыре младше меня, жили все вместе, одной семьей.
Дядя Ваня обожал рассказывать гостям историю своего жениховства. А поскольку всякого рода гости у нас не переводились – дом был хлебосольным и открытым, то я хорошо запомнил ее. Надо сказать, что тетя Роза из всех трех сестер была самая красивая. Высокая, стройная, с горделиво посаженной головой, как короной увенчанной черной толстой косой, с нежным овалом смуглого лица и огромными черными глазами с опахалами густых длинных ресниц, она пленила бравого лейтенанта, случайно встретившись с ним в клубе на танцах. Тетя Роза пришла туда со своим женихом Мотиком, другом Орика – они оба работали киномеханиками в единственном городском кинотеатре, – болезненным и застенчивым молодым человеком, огненно-рыжим и лохматым, с худым длинноносым лицом, усыпанным веснушками, как грачиное яйцо. Ну, кто он был такой по сравнению с пылким ослепительным лейтенантом, на котором так ладно сидела военная форма, – гадкий утенок! Да и действовал тот с таким кавалерийским напором, что робкий местечковый паренек, видимо, просто стушевался. За весь вечер ему ни разу не удалось потанцевать со своей нареченной.
Едва начинала звучать музыка, дядя Ваня подхватывал ее, не обращая никакого внимания на жениха, и, несмотря на робкое сопротивление, – очевидно, тете все-таки было неловко перед Мотиком, который и привел ее сюда на свою голову,– увлекал в круг. Она любила танцевать, а бедный Мотик вечно оттаптывал ей ноги. Лейтенант же танцор был отменный, он носился с тетей Розой по залу, выделывая такие коленца, что все просто ахали и охали от восхищения. Но, скорее всего, дело было не в этом, а в том, что она тоже сразу и безоглядно влюбилась в него. Бывает же такая штука – любовь с первого взгляда, уж я-то это точно знаю.
Кавалеры проводили ее домой – Мотик уныло плелся сзади, слушая, как соперник осыпает девушку комплиментами, а когда за ней закрылась дверь, дядя Ваня сказал ему, что никакой свадьбы у того не будет, что он скорее застрелит его и сам застрелится, чем уступит девушку. Чтобы доказать серьезность своих намерений, он достал из кобуры пистолет и бабахнул в звездное весеннее небо. Видимо, дикая выходка эта произвела на Мотика сильное впечатление. Но еще сильнее подействовало то, что он заметил, какими восторженными глазами глядит на лейтенанта Розочка, – никогда она так на него не глядела. Он не был трусом, но понял, что в этой ситуации бороться бессмысленно и, втянув голову в узкие плечи, побрел домой. Справедливости ради следует сказать, что Мотик быстро утешился, женившись на Лизе Каплан, Розиной подружке, и сохранил с бывшей невестой и ее семьей самые добрые отношения, которые оборвала очередь немецкого пулемета 23 февраля 1942 года. Глинистый овраг навеки соединил и его, и Розу, и Лизу, и их маленьких детей, и многих других людей, виноватых только в том, что они родились евреями.
С того вечера Роза и дядя Ваня начали встречаться. Разумеется, тайком от родителей – тетя прекрасно понимала, какую бурю известие о ее новой любви вызовет в семье. Так оно и случилось. Вскоре, возвратившись с очередных учений, дядя Ваня заявился к нам домой в сопровождении командира полка, которого уговорил быть его сватом. Пока молодой щеголеватый полковник на все лады расхваливал своего лейтенанта, говорил о его мужестве, трезвости, деловой хватке, о том, что надо преодолевать национальные предрассудки, что в Советском Союзе все народы – братья, а молодые любят друг друга и не надо становиться у них на пути, дед и бабушка, как говорится, тихонько сходили с ума. Дед как правоверный коммунист и сам любил поточить лясы об интернационализме и прочих высоких материях, но чтобы выдать любимую дочь, свою кровиночку “фар а гой, фар а шкоцым”, за чужака без рода и племени – так далеко его интернационализм не распространялся. Что уж говорить о бабке, которую вообще пришлось отливать водой – ее просто потрясло это сватовство. Рыжий и конопатый доходяга Мотик был куда ближе и дороже их еврейским сердцам, чем этот голубоглазый красавец, свалившийся на них черт знает откуда, чтобы погубить ненаглядную Розочку.
Могу лишь представить, как они отговаривали дочку от этого брака, какими только последствиями не пугали ее, – теми же словами с тем же, кстати, эффектом много-много лет спустя, рыдая, моя мать уговаривала меня не совать голову в петлю, когда я сказал, что женюсь на своей соученице по минскому педучилищу Людмиле Раковской. Ни в случае с тетей Розой, ни со мной все разговоры-уговоры, как вы понимаете, не стоили ломаного гроша – любовь зла.
Свадьбы мамы и тети Маруси, как мне рассказывали много лет спустя, тоже прошли далеко не по всем еврейским обрядам и обычаям – и дед, о чем я уже говорил, и мой отец, и дядя Иосиф были коммунистами и воинственными безбожниками, истинно еврейскими у них были только физиономии, фамилии и имена. По сути своей, они были совками – новым продуктом, сформированным к тому времени советской властью (недавно я попытался рассказать о том, что это такое – совковый еврей в романе “Оружие для убийцы”). Но все-таки великий клич Маугли: “Мы с тобой одной крови, ты и я!” – не могла отменить даже их большевистская одержимость. Гуляли с размахом, шумно, весело и обильно. Свадьба тети Розы была тоже шумной и веселой – наш дом заполнила целая толпа молодых командиров – сослуживцев дяди Вани – и Розиных подружек – евреек, белорусок, русских. Соседи же и приятели деда и бабушки, пожилые религиозные евреи, на эту свадьбу демонстративно не пришли: смешанные браки в еврейской среде осуждались безмолвно, но безоговорочно. Наверное, поэтому свадьба тети Розы казалась какой-то сиротской, не настоящей – общая радость, общее веселье на родителей невесты не распространялись. Они тихо сидели в уголке, словно на поминках, и бабушка поминутно подносила к глазам насквозь мокрый носовой платок. Ну, а когда жених, выпив рюмку-другую, стал лихо, с разбойничьим посвистом отплясывать “Яблочко”, у нее сделалась истерика, и ее увели в другую комнату отпаивать валерьянкой.
Однако, несмотря на все неурядицы, зажили молодые счастливо, душа в душу, всем на зависть. Дядя Ваня уже через полгода отчаянно лопотал “аф идиш”, обожал бабушкину стряпню – все эти “рыбу-фиш”, цимес с черносливом, кисло-сладкое мясо, фаршмак из селедки, галки из мацы и “гифилтэ”, гусиную шейку, не мог надышаться на свою красавицу-жену, аккуратно приносил домой всю зарплату, а она у лейтенанта по тем временам была вполне приличной, не пил, не курил, не сквернословил, когда родилась Лорочка, вскакивал к ней по ночам, чтобы тетя Роза могла поспать, со всеми был приветлив и добр, и постепенно сердца у дедушки и бабушки стали оттаивать. Дядю Ваню признали своим.
Не так много у него было свободного времени, военные усиленно готовились к войне, и часто дядя Ваня не появлялся дома неделями. Приходил, валясь с ног от усталости, загорелый, обветренный, пропахший порохом, дымом костров, соленым потом марш-бросков. Когда выдавался свободный часок, он любил возиться с детьми – со мной, с подраставшей Ларисой, с моими друзьями – соседскими мальчишками: мастерил для нас самокаты, наганы и сабли, дарил красные звездочки, пилотки, которые сползали нам на уши, рассказывал про бои в Испании, хотя сам участия в них не принимал, о чем ужасно жалел. Зато финской войны хлебнул вдосталь. Вернулся оттуда весь какой-то почерневший, насквозь промороженный, с орденом Красной Звезды, медалью “За отвагу” и третьим кубиком в петлицах. И увез тетю Розу с Ларисой в Грузию, в Кутаиси, к новому месту службы. Там бы, может, она и пережила военное лихолетье, немцы до Кутаиси не дошли, и после войны встретилась бы со своим любимым, который уцелел, выжил, хотя был на фронте, под огнем едва не с первых дней, закончив войну полковником, и жила бы с ним долго и счастливо, но не зря ведь говорят, что судьбу и на кривой козе не объедешь. А был в книге ее судьбы записан не тыловой Кутаиси с его зелеными платанами и вьющимися вдоль стен домов виноградными лозами, а Осиповичское гетто и тот самый овраг. И когда я сейчас, шесть десятков лет спустя, думаю об этом, у меня сердце сжимается от пронзительной боли, а на глазах закипают бессильные слезы.
Тетя Роза забеременела вторым ребенком. Рожать в Кутаиси, где она еще не успела обзавестись подругами и друзьями, при муже, который день и ночь пропадал в казарме и на ученьях, было страшновато, и она с Ларисой в начале июня сорок первого проклятого года приехала к маме в Осиповичи. Родить, подрастить ребеночка – а кто лучше мамы поможет, поддержит, выходит! – а потом, где-нибудь через полгода вернуться в Кутаиси, к мужу. Дядя Ваня тоже одобрил эту идею, так и ему было спокойнее.
Все мы шумно радовались приезду тети Розы – соскучились! Особенно я был рад встрече с Лорой. Она подросла – длинноногая девчонка, загорелая и белобрысая, как отец, с материнскими, словно влажные спелые черносливы, глазами. Она освободила меня от обременительного занятия – собирать в курятнике яйца, отважно лазила с нами по деревьям, играла в войну, в прятки, в расшибалочку, рассказывала о горах и море, которых я никогда не видал, – одним словом, своя в доску.
22 июня в полдень, услышав по радио выступление Молотова, бабушка собрала корзинку с гостинцами и велела Орику тут же отвезти меня в Бобруйск. Киномехаником Орик стал, так сказать, по несчастью – он мечтал стать летчиком, успешно сдал экзамены в черниговское летное училище, прекрасно учился, но в первом же тренировочном полете у него из носа и ушей хлынула кровь, и его тут же комиссовали. Смирившись с тем, что сталинского сокола из него не получится, Орик вернулся домой, закончил краткосрочные курсы киномехаников и, к моей неописуемой радости, начал крутить кино. Благодаря этому, я и мои друзья могли хоть по двадцать раз бесплатно смотреть из окошечек в его будке “Чапаева”, “Веселых ребят”, “Огни большого города” – ну, как же было не любить, не гордиться таким дядей! Орик хотел отложить поездку на день-два, но бабушка была неумолима.
– Сейчас же, – сказала она. – Поезд в час сорок пять, ты еще успеешь вечером вернуться. Страшное это дело – война, сынок, мало что может случиться... Пусть Миша лучше будет с родителями.
Орик отвез меня – как оказалось, не только в Бобруйск, к матери – в большую и долгую жизнь. Иначе лежать бы мне с дедом Самуилом, тетей Розой и моими двоюродными сестричками, младшую из которых я даже не увидел, она родилась уже в гетто, – в том же осиповичском овраге, от которого давно не осталось и следа.
Уже после войны мы узнали, что Орик добровольцем ушел в армию, воевал, был тяжело ранен и санитарным поездом эвакуирован в тыловой госпиталь. По дороге, где-то под Унечей фашисты беспощадно разбомбили этот поезд, размалеванный красными крестами. Там, под бомбами, вместе с сотнями других раненых солдат, погиб и мой дорогой дядя. Ему было всего двадцать два года.
В первые дни войны погиб и другой мой дядя, муж тети Маруси Иосиф. В небе над Бобруйском он со своей эскадрильей вступил в неравный бой с немецкими “мессерами”, подбил одного, но и сам был изрешечен пулями и пылающим факелом рухнул на землю.
23 июня рано утром мой отец ушел в военкомат. Он был белобилетник, язвенник, таких в армию не брали. Но отец настоял на своем. Он должен был защищать свою семью, свою Родину. В последний раз мы увидели его на мосту через Березину, когда уходили из пылающего Бобруйска – отец стоял в карауле. Короткая и горькая встреча – уже через несколько минут его вызвали к командиру, и он разомкнул руки на маминой шее, поцеловал меня и братика, которому был всего год отроду, вытер ладонью с глаз слезы и убежал, волоча за собой винтовку – отец был глубоко штатским человеком.
О горьком и кровавом пути на восток под бомбами и пулеметными очередями, которыми немецкие летчики на бреющем полете расстреливали толпы бредущих по дороге на Рогачев беззащитных людей, о трудной и голодной жизни в эвакуации в деревушке, затерявшейся в бескрайних Оренбургских степях, я рассказал в романе “...Отдаешь навсегда”. Повторяться нет смысла.
Отец разыскал нас через центральное бюро беженцев. С сентября 1941 до февраля 1942 года в колхоз Мичурина Ново-Покровского района Чкаловской области (страсть большевиков к переименованиям не пощадила старинный русский город Оренбург) приходили от него короткие письма-треугольники с лиловыми штампами: “Проверено военной цензурой”, а потом писем не стало – отец погиб в тяжелых и затяжных боях где-то в Подмосковье, хотя в извещении написали: “Пропал без вести”. Найти его могилу нам так и не удалось, да и была ли она, могила...
Дед с бабушкой и тетя Роза с Ларисой тоже попытались уйти от немцев, правда, несколько дней спустя. Кто ж думал, что немцы пройдут через Белоруссию, как нож сквозь масло! Идти пешком тетя Роза уже не могла, где-то в июле ей предстояло рожать. Пока дед раздобыл подводу, драгоценные дни были потеряны. И все-таки они выехали. Тетю Розу положили на охапку сена, погрузили какой-то домашний скарб. Но уже к вечеру, под Боярами, дорогу растянувшемуся обозу и толпам бредущих с узлами и плачущими детьми людей преградили немецкие танки. Танкисты для развлечения выпустили несколько пулеметных очередей над головами и через громкоговоритель приказали всем возвращаться “нах хауз”. Дед повернул коня.
А потом было гетто – обнесенный колючей проволокой, утопающий в грязи район хибар возле железнодорожного полотна, с жуткой скученностью, голодом и холодом, со всем, что уже подробнейшим образом описано в тысячах книг. Там, в гетто, тетя Роза родила девочку. Назвали ее Ирочкой. Юденрат – жалкое подобие еврейского самоуправления, по приказу коменданта поручил дедушке подобрать мастеров и наладить работу лесопилки. Почти до самого нового года евреи-краснодеревщики ударными темпами выпускали “стратегическую” продукцию – гробы для немецких солдат. Думаю, что делали они это с удовольствием. Однажды рабочий отряд в гетто не вернулся – немцы всех расстреляли. Говорили, в том же овраге, где вскоре расстреляли всех остальных. Гробы для оккупантов стали делать белорусы, русские, те, чья очередь на истребление еще не подошла.
Бабушка осталась с тетей Розой и двумя детьми. Раз в неделю через бетонную трубу, которая проходила под железнодорожной насыпью и охранялась не очень строго, она с риском для жизни пробиралась в город – меняла одежду и обувь на картошку, хлеб и молоко для маленькой, а затем с узелком с продуктами возвращалась назад. Вот так же она ушла из гетто рано утром 23 февраля 1942 года. У нее оставалось последнее богатство – пуховый платок, и она долго бродила по городку, чтобы обменять его повыгодней. Уже смеркалось, когда она направилась назад. На глухой окраинной улице, возле своего дома ее перехватил полицай.
...После войны, когда мы встретились и бабушка рассказывала нам о тех страшных временах и событиях, она не раз называла его имя и фамилию. Виноват, запамятовал, а записать не догадался, и придумывать не хочется. Тем более что после войны он словно в воду канул. Может, погиб, может, ушел с немцами... В тридцать седьмом его посадили: дали пять лет за кусок мяса, украденный на бойне, где он работал, года через три выпустили – за ударный труд и примерное поведение. Несколько месяцев еще достаточно молодой и здоровый человек скитался по городу в поисках любой работы, только бы не сдохнуть с голоду и прокормить двоих детей, но его никуда не брали. Ни в грузчики, ни в дворники, даже санитаром в морг. Клейменный, “расхититель социалистической собственности”, кому хотелось с таким связываться. Проще отказать. Отчаявшись, он пришел к деду.
– Самуил Аронович, возьми, Христа ради, на завод, а то хоть в петлю лезь.
И дед не струсил, как другие, взял, определил в кочегарку. Человек, как говорится, перевел дух. Работал, как все, получал зарплату... Может, от людской подлости и несправедливости он и пошел в полицейские, когда пришли немцы? Чтобы посчитаться с теми, кто топтал и унижал его? Кто знает. Во всяком случае, он остановил бабушку, поправил на плече винтовку и сказал:
– Куда ты идешь, Рыся?
– В гетто, паночек, – ответила бабушка. – Розочка у меня там с детками, вот молочка им бутылку выменяла, бульбы торбочку. Сам знаешь, как нам сейчас живется.
– Нет уже гетто, Рыся, – сказал он. – И Розочки твоей нет, и деток. Утром немцы и наша сволота всех согнали к оврагу – и старых, и малых, и покосили из пулеметов. Сейчас ваши хибары жгут. И тебя застрелят, если там покажешься.
Глухо вскрикнув, бабушка рухнула на снег и потеряла сознание. Очнулась она в склепу, где тускло горела коптилка – полицейский притащил ее к себе домой и спрятал. Около месяца она пролежала там, в горячечном бреду, между жизнью и смертью – он и его жена выходили ее, буквально вытащили с того света. А потом, когда бабушка немного окрепла, ее спаситель дал ей старый кожушок, валенки, ковригу хлеба, кусок сала и вывез на санях под Старые Дороги, где ее никто не знал – в поседевшей, как лунь, обезумевшей от горя, с клюкой и нищенской торбочкой старухе, которая не картавила, прекрасно говорила по-белорусски, признать еврейку было почти невозможно, сколько таких старух тогда бродило по белорусским большакам и проселкам...
Я не стану называть этого человека Праведником в том высоком смысле, какой мы теперь вкладываем в это слово. Я понимаю, почему он спас мою бабушку, хотя рисковал при этом своей жизнью, жизнями своих близких – капни кто из соседей немцам, всех перестреляли бы. Он просто заплатил добром за добро, но ведь и такое случается не часто, чаще за добро платят злом. Но в чем-то, бесспорно, добрый и благородный человек, он жил в крови по собственному выбору, а нельзя жить в крови и не замараться ею. Но вот судить его не хочу и не могу. Бог ему судья.
С неделю поскитавшись по окрестным селам, бабушка вышла на партизанский отряд. И здесь два еврейских паренька-партизана, которые удрали из гетто еще осенью и хорошо знали ее – Осиповичи до войны были крохотным городком, скорее, местечком, там вообще все знали друг друга, чуть не сделали то, что не удалось немцам – им было известно, что Осиповичское гетто расстреляно, а раз бабушка выжила, значит, она немецкая шпионка и ее следует немедленно расстрелять. Большего идиотизма и вообразить себе было невозможно, но мы все перед войной были помешаны на шпиономании; подозрительность и недоверие к человеку вошли в нашу кровь и плоть; что было обижаться на двух вооруженных винтовками дурачков! На бабушкино счастье, один все-таки предложил отвести “диверсантку” к командиру, а командир, опять же на счастье, тоже знал и ее, и покойного деда. Так бабушка осталась в семейном лагере при отряде. Что ей довелось пережить за войну, рассказ особый, но когда наши освободили Осиповичи, она вернулась туда. Дом сгорел, ее приютила какая-то знакомая. А вскоре и мы вернулись в Бобруйск. Мы уже знали, что бабушка выжила – маме написал об этом в ответ на ее бесчисленные письма-запросы кто-то из бывших школьных подруг. Мы тут же поехали в переполненном пригородном поезде в Осиповичи – и увидели на перроне бабушку. Она уже две недели практически жила там, на этом перроне, ждала нас, встречая и провожая каждый поезд, – и дождалась. Вместе с нею мы вдоволь наревелись над осыпавшимся, поросшим густым кустарником оврагом, ставшим воистину братской могилой для осиповичских евреев, среди которых волей судьбы оказались четыре члена нашей семьи, и увезли бабушку в Бобруйск – наш домик уцелел, его насквозь прошил немецкий снаряд, сделал две огромные дыры в стенах, ободрал потолочную балку, но не взорвался и года два валялся в огороде, пока его не увезли саперы, а люди, жившие в нем всю войну, почти тут же по нашему возвращению куда-то уехали. Говорили, что они служили немцам и испугались ареста – энкэведисты уже вовсю шерстили город, выискивая немецких пособников.
Именно в ту пору мама получила письмо от дяди Вани и подробно написала ему о том, как погибли его жена и дети. Приглашала приехать, ответа не дождалась, так он и канул в бездну на целых двадцать пять лет, чтобы потом объявиться, прочитав случайно попавшую ему в руки мою книгу.
Я тут же послал телеграмму: приезжайте, Иван Филимонович, с радостью встречу, покажу Минск, съездим в Бобруйск и Осиповичи, если нужно, оплачу все расходы. В ответ – ни слова. Месяц, другой, третий... Я написал несколько писем – тоже как в никуда. Тогда я обратился с письмом к его жене и детям. Попросил не ревновать дядю Ваню к прошлому, прошло и быльем поросло, никакой крамолы или задних мыслей в нашем желании увидеться с ним нет. Ответила дочь дяди Вани Наташа: не думайте, что мы перехватываем ваши письма и не показываем папе. К сожалению, он много пьет, запои длятся неделями. Протрезвеет, совсем уже соберется ехать – и снова срывается в запой. Потому и не пишет – совестится.
Горько мне было читать это письмо, я ведь хорошо помнил, что дядя Ваня не был пьяницей. Мог выпить с дедом на праздник рюмку-другую – и точка. Вот как война и горе искорежили человека... Ну что ж, значит, не судьба нам свидеться.
Но однажды ночью в нашу дверь кто-то робко, неуверенно позвонил. Я открыл. На пороге стоял незнакомый щуплый седоусый старик в куцем мятом пиджачке с орденскими планками над кармашком, с фибровым чемоданчиком в руке.
– Вам кого?
– Миша, сынок, – дрогнувшим голосом сказал старик, – неужели это и правда ты? – И заплакал.
Мы просидели до утра – говорили, и не могли наговориться. Я рассказал ему все, что мне удалось узнать о том, как погибли дед, тетя Роза, Лариса с Ирочкой, мой отец и его старший брат Абраша Герчик, батальонный политрук, которого дядя Ваня хорошо знал, дядя Иосиф и Орик, как совсем недавно умерла бабушка; он говорил о войне, о боях, в которых участвовал, о своей нынешней семье. Утром я позвонил в Бобруйск маме и тете Марусе, предупредил о нашем приезде. Затем взял машину и повозил дядю Ваню по Минску. Он бывал в нем до войны, но теперь ничего не мог узнать – только головой крутил.
В Бобруйске нас ждали. Слезы, объятия, бесконечные: “А помнишь?..” и столь же бесконечные застолья. Дядя Ваня держался молодцом, кроме чая, ничего не пил, не хотел, видно, позориться. Мать, тетя Маруся да и сам он от воспоминаний о прошлом словно помолодели, у них заблестели покрасневшие и опухшие от слез глаза.
Через несколько дней мы все вместе поехали в Осиповичи. За четверть века городок отстроился, похорошел, деревянные дома утопали в садах. Мы долго бродили по улицам их молодости и моего детства, по каким-то неведомым приметам узнавая и не узнавая их. Овраг, в котором покоились останки мучеников гетто, заплыл землей, зарос мелколесьем, там даже камня памятного не было, который напоминал бы о невинно убиенных женщинах, детях, стариках и старухах. Мы с огромным трудом нашли тот овраг. Дядя Ваня завернул в носовой платок горстку земли с этой воистину безымянной братской могилы, отошел в сторонку, долго молча стоял в одиночестве. А два года спустя его дочь Наташа написала мне, что по просьбе отца этот печальный узелок с пропитанной когда-то кровью его жены и детей землей положили вместе с цветами на крышку его гроба. Как раз в ту пору я переехал на новую квартиру, письмо долго искало меня, полететь на похороны я уже не успел, только и осталось, что послать телеграмму со словами искреннего сочувствия и горя.
Вот такая история. А что касается смешанных браков, то я, честно говоря, и сегодня не знаю, хорошо это или плохо. Наверное, как говорил когда-то совсем по иному поводу Петрусь Бровка: “Як каму пашанцуе!”. Тетя Роза и дядя Ваня прожили вместе около десяти лет в счастье и радости.
Вскоре после войны и тетя Маруся вышла замуж за русского – Павла Ермолаевича Гукова, дожила с ним до золотой свадьбы, и более доброго, умного, благородного человека, подлинного, а не липового интернационалиста я в своей жизни не встречал. Бывший партизан, разведчик и диверсант, выполнявший особые задания ГРУ и Штаба партизанского движения, отмеченный за боевые подвиги двумя орденами Ленина, тремя Красного Знамени и кучей других орденов и медалей, он пожертвовал блестящей партийной карьерой ради своей любви к тете Марусе – партийные бонзы не смогли простить ему, что женился на еврейке, что к нему в кабинет цугом идут бобруйские евреи со своими жалобами и обидами, и каждого он выслушивает, и каждому стремится помочь. Молодого, ему и тридцати не было, заведующего орготделом горкома партии, героя войны, одного из немногих в ту пору в партийных органах человека с высшим образованием, которого прочили в секретари обкома, собирались забрать в Минск, в ЦК, вкоре после женитьбы тихонько выперли в директора 2-й средней школы, где он и проработал до пенсии, окруженный всеобщей любовью и уважением. Он любил Женю, сына тети Маруси от первого брака, ничуть не меньше, чем их общую дочь Светлану. Женя носил отцовскую фамилию, но всю жизнь называл Павла Ермолаевича отцом. Именно благодаря ему он окончил Ленинградский мединститут, стал доктором медицинских наук, профессором, крупным ученым – не зря до безвременной смерти в 2003 г. Евгения Иосифовича Шварца, моего двоюродного брата, без конца приглашали читать лекции по генной инженерии, предлагали постоянную работу университеты и крупнейшие научные лаборатории США, Бразилии, Германии, Израиля и многих других стран.
Вот вам еще один пример удачного межнационального брака.
А мой союз с женщиной, которую я любил, распался через тридцать лет – слишком долго мы выясняли, что не можем жить вместе: разный менталитет, разные характеры. Причины нашего разрыва, в котором были круто замешаны, в том числе и национальные проблемы, я попытался осмыслить в романе “Возвращение к себе”, но, увы, по разным причинам тогда мне не удалось быть до конца честным перед самим собой, а не только перед своими читателями; романа с такими проблемами у нас никогда бы не издали, а мне очень хотелось увидеть свою работу напечатанной, и главный герой книги стал не евреем, а белорусом. Соответственно, все там приобрело другую окраску. Но ни жизнь, ни литература не терпят лукавства, так что это можно считать попыткой с негодными средствами.
Увы, сделанного уже не исправишь, как не воскресишь дорогих твоему сердцу людей, чьи могилы потихоньку зарастают травой забвения.