ЖУРНАЛ "МИШПОХА" №13 2003год

Журнал Мишпоха
№ 13 2003 год

Девушка из Госбезопасности

Леонид СМИЛОВИЦКИЙ

В ее метрике в 1922 году при рождении записали – Эстер Шлемовна Дубинская, а потом она стала Асей. Папа Шлейме был всю жизнь портным. Мама Лейка Рогинская родилась в деревне Капличи, недалеко от Калинковичей.
В 15 лет отец Лейки, деревенский кузнец, привез девочку в Мозырь и устроил у своих знакомых Ривы и Гершла Дубинских, у которых была маленькая пекарня. Дубинские справлялись своими силами, чужих не нанимали, но после долгих уговоров согласились взять ученицу. Лейка стала помогать трем дочерям Ривы и их невестке печь булочки и коржи.
За год до появления в доме Дубинских Лейки, сына Ривы и Гершла – Шлейме –послали в Киев. Там портняжничал муж сестры Гершла, взявшийся посвятить молодого родственника в секреты традиционного еврейского ремесла. О наивности и непосредственности ученика свидетельствует такой случай. Проработав год, Шлейме получил отпуск и засобирался домой в Мозырь. Заработок выдали в золотых монетах царской чеканки, которые он отказывался брать и просил рассчитать “бумажками”, потому что боялся потерять монеты. На это ему ответили примерно в таком духе: “Бери, какие есть – других нет!”
В доме Гершла и Ривы Дубинских молодые люди встретились и полюбили друг друга, а еще через год сыграли свадьбу.
Гершл был специалистом по фракам, а Шлейме шил вещи попроще – пиджаки, брюки, пальто. Дом был большой, но кроватей не хватало, и на них спал тот, кто первый захватит место. Остальные устраивались на печке, сундуке, лавках. Рива оставалась неграмотной, но деньги сосчитать умела. Ум у нее был природный и цепкий, когда привозили необходимые ингредиенты для выпечки – муку, сахар, изюм, корицу, мак – она все держала в голове, ничего не записывала и не забывала.
В 1919 году в Мозыре у Лейки и Шлеймы родился первенец Борис. Это был смышленый и способный мальчик. Борис любил языки, свободно владел не только идиш и русским, белорусским, но и немецким, а потом самостоятельно овладел испанским. Писал стихи на идиш и по-русски, сочинял пьесы, подражая своим любимым поэтам Пушкину и Маяковскому.
Бог не обделил способностями и младшую – Асю. В 1939 году она получила аттестат зрелости и поступила на литературный факультет института им. Покровского в Ленинграде. ...Война спутала все карты, больше о высшем образовании она не мечтала.
Многие жители занимались кустарными промыслами: шапочники, сапожники, портные, жестянщики, лубяночники (делали выгнутые чемоданчики из фанеры, полукруглой формы) и др. В конце двадцатых годов по указке сверху возникли артели (кооперативы). Шлейму Дубинского записали в артель портных, куда он вынужден был отнести свою швейную машину. Лейка говорила (для отвода глаз?), что она этим очень довольна: “Дома хоть чисто будет, а то вечно не убрано”.
Открыли клуб “Красны саматужнiк”, проводили собрания, вечера отдыха. Работала художественная самодеятельность, ставили буффонады – справлялись своими силами. Приезжих артистов, когда дождешься? Пели, танцевали, собственные стихи читали. Собрания созывали часто – День Парижской коммуны или 8 Марта, события в Китае, Испании... А как торжественно проходили Первое Мая и годовщины Октябрьской революции седьмого ноября! Помню, как человек не большой грамотности заведующий клубом Арье Бабицкий делал доклад, читая по бумажке: “Мы, женщины, в день 8 Марта…” Потом все хихикали о том, как Арье стал “женщиной”.
В Мозыре из существовавших до революции 6 синагог перед войной оставались только два молитвенных дома. Еврейская община официально прекратила свое существование в 1934 году, хотя многие верующие продолжали соблюдать традицию. Бабушка Аси по маминой линии – Брайна Рогинская всю жизнь оставалась очень набожной. Не успев зажечь свечи в субботу, она просила это сделать детей, по-своему полагая, что для них это грехом не будет: “Не понимают – не пристанет”. В Йом-Кипур к концу поста Шлейме забирал ее из синагоги и приводил домой на ужин. В субботу бабушка никогда не держала в руках денег – “борони Боже”. Самый вкусный обед был на Пасху в первый день, когда в доме Брайны собиралась вся семья. На столе стояли цимес, тушеная фасоль, монэлах (маковки в меду), гефилтэфиш (фаршированная рыба) и другие лакомства, которые удавалось попробовать нечасто. На седер собирались все близкие родственники, Шлейме читал “Агаду” на иврите, что было предметом общей гордости. Долгое время родители Аси жили с бабушкой и дедушкой.
Базар в Мозыре был на центральной площади, которая в наши дни носит имя Ленина. После дождя бурные потоки воды сбегали с соседних холмов на базарную площадь. Если это был ливень, то его последствия вызывали переполох – вода смывала продавцов вместе с их товарами. Во избежание подобных “сюрпризов” сделали мостик и отвели воду. Мостик стал бойким местом, и его быстро облюбовали торговцы. Каждый пятачок был заранее распределен: одна торговка сидела вплотную к другой. Зимой, чтобы согреться, держали в ногах ведро с горячими углями. Мостовая была из булыжника, на ней стояла лошадь с телегой, с которой снимали товар и тут же продавали.
Евреи жили, в основном, дружно, ссорились не часто, измен не было, детей не нужно было уговаривать учиться.
Однажды к празднику в артель портных Шлейме привезли черный бархат – большую роскошь по тем временам. Портные пошили женам (с их согласия) платья одного фасона, потому что все хотели, “как у всех”, – выделяться считалось “не патриотично”.
Каждое лето в Мозырь, расположенный на реке Припять, приезжали отдыхать родные и знакомые из разных уголков страны. Мягкий климат, прекрасные песчаные пляжи, лес были очень привлекательными. В парке над рекой у лодочной станции всегда толпился народ.
Воскресение 22 июня 1941 года началось, как обычно. Даже когда выступал с речью Вячеслав Молотов и из уличного динамика прозвучало слово “война”, мало кто изменил свои воскресные планы. Кто собрался на пляж, садились в лодки и переправлялись через Припять. Только через несколько дней, когда у городского военкомата выстраивалась и быстро таяла очередь призывников, а затем Левитан начал называть города, оставленные Красной Армией под натиском нацистов, стало тревожно. Над городом появились самолеты “Юнкерс”, недосягаемые для советских зениток, пассажирское движение по Припяти прекратилось.
Дубинские отдавали себе отчет, что для евреев жить “под немцами” смертельно опасно, и быстро собрались в дорогу. Лейка с дочерьми Асей и Марией покинула город 6 июля 1941 года, в этот же день ее мужа Шлейму и старшего сына Бориса призвали в армию. Нацисты захватили Мозырь 22 августа 1941 года и, в отличие от западных районов Белоруссии, куда они пришли через несколько недель, а то и дней, многие имели возможность уехать на восток.
Лейка с детьми очутились в станице Чернышково под Сталинградом, где они прожили до лета 1942 года, пока война не пришла к порогу их нового дома. Уезжая, Дубинские оставили у квартирной хозяйки два письма – отцу и жениху Аси – Семену Грищенко, от которого накануне получили телеграмму: “Встречайте, еду!” Телеграмма задержала Дубинских в Сталинграде на трое суток, они очень хотели встречи и покинули город в последний момент. Решили отправиться как можно южнее, потому что не осталось теплой одежды. Ехали на открытой платформе, плыли по Волге и через 28 суток попали в Узбекистан на станцию Каган, не доезжая Бухары.
В “органы” на работу Ася попала по стечению обстоятельств. Первое время в эвакуации она была учетчицей в тракторной бригаде. Отца Шлейму по состоянию здоровья списали на нестроевую службу и как специалиста по пошиву “кителей-шинелей” направили в Ижевск. Он сделал вызов Лейке, Асе и Марие, которые приехали к нему.
В городе было расположено много колоний с заключенными, и добрые люди посоветовали Асе в поисках работы предложить услуги администрации местного управления НКВД. На ее счастье, там она встретила земляка из Белоруссии, и ее приняли. Важным аргументом послужило наличие среднего образования – выпускников 10 классов до войны было мало. Девушку оформили экономистом, а исполняла она должность секретаря одной из колоний в Ижевске. Она отвечала за переписку, оформляла проездные документы для конвоиров, сопровождавших заключенных к месту работы.
Через некоторое время появилась вакансия в военной цензуре. Ася очень скоро усвоила специфику необычной работы. Корреспонденцию с фронта и на фронт проверяли полностью без исключения. Когда “треугольнички” (конверты были редкостью), приносили на проверку, они именовались уже не письмами, а “документами”. Почту доставляли мешками, в комнате сидело не менее 30 девушек, которые занимались перлюстрацией. Ежедневно Ася вместе с другими перечитывала огромное количество писем, делала пометки, выписки, сортировала и составляла отчеты для руководства.
Девушки-цензоры руководствовались перечнем вопросов о том, что разрешается пропускать, а что нет, фиксировали компрометирующие материалы. Не вызывало возражений, если корреспонденты сообщали о том, что живут хорошо, воюют, победоносно продвигаются вперед, “привет-поклоны”, которые часто занимали половину самого письма (документ “А”). Целая группа запрещенных сведений относилась к морально-политическим настроениям, оценке текущих событий, критике недостатков партийного и советского руководства на местах и в центре, ошибкам и просчетам командования, тяготам повседневной жизни в тылу, нищете колхозной жизни, низкиому уровню здравоохранения, высокой смертности, голоду и т.п. Эти запреты и ограничения к пересылке объяснялись тем, что солдата перед лицом врага “нельзя расстраивать”. Если критика носила общий характер, необходимо было зачеркнуть отдельные места черной тушью (документ “Б”). Буква “К”, означала конфискацию – письма с возможными последствиями для отправителя или получателя. По зачеркнутым местам делали специальные выписки с кратким содержанием “крамолы”, обобщали и направляли на имя министра государственной безопасности. Внешний вид “специальных донесений”, как они именовались, был безукоризненным. Их печатали на пишущей машинке или писали от руки каллиграфическим почерком без единой помарки. На конверте ставили штемпель “проверено цензурой” с номером посередине. Его номер соответствовал личной подписи контролера. Если цензор совершил оплошность, его легко находили и привлекали к ответственности.
В декабре 1944 года Ася Дубинская вернулась в Мозырь. Соседи, пережившие оккупацию, рассказали, как нацисты расстреливали, вешали и топили евреев. Был массовый грабеж еврейских домов, немцы составили списки, где кто жил. Потом устроили гетто на улице Ромашов Ров и стали свозить в Мозырь евреев из окрестных мест. Для того, чтобы избежать издевательств, кто-то пытался прятаться, а некоторые сводили счеты с жизнью. В конце 1941 года большая группа евреев собралась в доме № 19 по ул. Пушкина по соседству с Дубинскими. Бросили жребий, Хая Гофштейн взяла факел и подожгла дом. В огне погибло около сорока человек и среди них: Гофштейны – Эля, Фейга, Соша, Эйер, Хая, Шлема и Роза, Гофманы – Элиягу и Малка, Нисель Гутман, Домнич, Зарецкие Броха и Берка, Израиль Каган, Мовша Рабинович, Соня Рогинская, Гнейша Сандомирская, Ицхак Фарбер, Фаня Шехтман и др. В январе 1942 года полторы тысячи узников Мозырского гетто выгнали за город и расстреляли возле деревни Бобры. Всего за время войны в Мозыре погибло 4700 жителей, большинство из которых были евреями. Документы об этом хранятся в Национальном архиве Республики Беларусь в Минске¹ и Зональном государственном архиве в Мозыре.²
После окончания войны кое-кто захотел построить дом на месте массового самосожжения, но отказался от этой затеи. При подготовке фундамента были обнаружены многочисленные человеческие кости, до сих пор это место пустует.
В доме Дубинских по улице Пушкина жили три сотрудника Народного комиссариата государственной безопасности (НКГБ) – два оперуполномоченных и один милиционер. Узнав, что Ася работала в военной цензуре в Ижевске, они сказали: “Пошли к нам!”. Специальной проверки проходить было не нужно, как бывшей работнице аппарата НКВД, и ее приняли в Управление НКГБ Полесской области. Деятельность Управления была построена по определенным отделам. Отдел “А” занимался учетом, отдел “О” имел дело с религией, отдел графологической экспертизы разыскивал, в основном, анонимщиков и мошенников, которые подделывали чужую подпись, отдел № 5 занимался оперативной работой. Каждый район Полесской области, как и по всей республике в целом, имел собственное отделение МГБ. Ася была занята в секретариате областного Управления, через ее руки проходила вся входящая и исходящая корреспонденция.
Спецдонесения в Минск визировал начальник управления МГБ Полесской области полковник Иван Воронович. Уроженец Брагинского района, он был женат на московской еврейке Ландман, дочери партийца с дореволюционным стажем. В феврале 1945 года подполковник госбезопасности А. Шило сообщал, что в ходе “обработки” исходящей гражданской корреспонденции из Туровского района Полесской области было зарегистрировано массовое прохождение писем с сообщениями о распространении эпидемических заболеваний. Из приведенных примеров следовало, что в деревнях Ричев и Сторожовцы люди болели тифом, много умирало молодежи, люди долгое время жили в землянках и куренях. Отправители писем жаловались, что “местная власть” не дает сена, и нечем кормить корову, “замазывает всем глаза”, что помогают офицерским семьям, но это только на бумаге, а на деле ничего нет. Все присланные продукты получает только “верхушка”, даже 100 граммов хлеба в день не дают.
Асе врезалось в память письмо некоей Еремейчик: “Дорогой муж, нам очень трудно жить. Мы сильно пострадали от немца. Все наше погибло и сгорело, остались голые и босые, но на нас никто не обращает внимания. Кто был у немцев и вернулся домой, им снова стало хорошо, потому что на них внимание обращает местное руководство. Им и жалование, они и картошки себе при немцах насеяли. Им хорошо живется, несмотря на то, что это семьи полицейских.³ Справку твою получили, ходили в сельсовет, но помощь не оказали”. Отправитель Чижик делилась с родными в письме, что семья живет в курене, сотки обрабатывают коровой, потому что лошади из колхоза не дали, получают только те, кто поит бригадира водкой. Подкупить бригадира нечем, ибо сами они живут плохо – на работу гонят и не спросят, кушали люди сегодня или нет: “Им до этого дела нет, они сами сытые”.
При формировании штатов госбезопасности предъявлялись особые требования. Они касались набора новых кадров профессионального обучения, идеологической подготовки и обеспечения всем необходимым. На первых порах, национальная принадлежность не играла определяющей роли. Нужны были сотрудники, готовые к беспрекословному выполнению заданий, нередко в опасных условиях, с риском для жизни, часто инкогнито.
Евреи часто подходили на эту роль по ряду причин. Их нельзя было заподозрить в сотрудничестве с оккупационным режимом, поскольку они сами являлись его жертвами. Большинство евреев, переживших Катастрофу, были активными участниками партизанского движения. Многие имели личные счеты с пособниками нацистов и искали сотрудничества с советской властью для наказания виновных. Большая группа евреев перед войной была занята на руководящих должностях в БССР и с нападением Германии была оставлена для организации подпольной работы в тылу противника.
Но количество евреев в системе безопасности после войны было мизерным (4,3%). Сотрудников-ветеранов почти не осталось, а новых принимали с большими ограничениями. Часть евреев-“чекистов” командировали в другие районы Советского Союза. Среди сотрудников белорусской службы безопасности в 1947-1948 годах в значительной степени преобладали русские (69,4%), которые намного опережали белорусов (20,5%), украинцев (5,7%), не говоря уже о представителях других народов (2,5%). Республиканские органы рассматривались союзным центром только как представители МГБ СССР на местах. Далеко не случайно министром госбезопасности Белоруссии в 1938 – 1951 годах был грузин Лаврентий Цанава. Небелорусы всегда преобладали среди “чекистов” в республике, несмотря на незначительное их уменьшение в разные периоды времени. Они были маловосприимчивы к национальной идее, ими легче было управлять, перемещать из одних регионов в другие, противопоставлять местным выдвиженцам.⁴
В Полесском областном управлении МГБ в 1946-1953 годах работали: Борис Финберг (секретарь отдела № 5), Исаак Шевелев (начальник отделения), Броня Королинская (помощник уполномоченного), Софья Шварц, Сара Фруман, Пайкина, (машинистки). Многие сотрудники МГБ в Мозыре были женаты на еврейских женщинах. Кто из них был евреем только по паспорту, утверждать трудно. На публике все считали себя “советскими людьми”, верными учениками и соратниками партии Ленина-Сталина, преданными патриотами Родины, готовыми выполнить любой ее приказ. Но власти, не всегда афишируя, продолжали считать их евреями, не упуская случая от них избавиться.
Много усилий требовала фильтрация новоприбывших, контроль за их поведением и борьба с инакомыслием. Репатрианты критически высказывались о советской действительности, отмечали высокий уровень жизни в Европе, рассказывали об условиях труда и материальной заинтересованности за рубежом. Вера Латун и Анна Обухович, прибывшие в 1945 году из Дрездена, говорили о немецкой культуре и развитой технике: “Ой, какая наша деревня отсталая, не дома у нас, а халупы”. Анна Петровская из колхоза имени Карла Маркса заявляла, что не вернулась бы из Германии, если бы знала, что будут восстановлены колхозы.⁵
Еврейская тема неизменно присутствовала в разговорах репатриантов. Ряд высказываний носил откровенно антисемитскую направленность. Были такие, кто видел в евреях источник бед и сожалел, что нацисты не довели геноцид до конца. Другие уверяли, что допуск евреев на руководящую работу является причиной неудач. Иван Зрелик в Мозыре возмущался, что вместо русских в правительство выбирают евреев: “Сколько раз уж выбирали, а хороших руководителей нет, почти всегда сидим без хлеба”.⁶ Евреи, со своей стороны, высказывались о национальной дискриминации. Захар Каган “возводил клевету”, что все советские и партийные работники – это антисемиты, которые отстраняют евреев от ответственных должностей. Каган предсказывал, что в дальнейшем положение евреев ухудшится.⁷
Служба безопасности разыскивала нацистских пособников, часть которых делала своими негласными осведомителями и даже резидентами, имевшими сеть информаторов. Иногда дело доходило до абсурда, когда человека, пережившего гетто, подозревали в коллаборационизме и добивались от него признания: “Все погибли, а ты выжил – почему?!”. Среди следователей были свои изверги. Петр Аточкин из Полесского управления похвалялся тем, что рукояткой пистолета “доставал” у подследственных зубы.
Несмотря на все это, работа в МГБ Асю устраивала. Зарплата была приличной, в дополнение к ней – паек, обмундирование, положение в обществе (“никто обидеть не посмеет”). Молодой женщине выдали табельное оружие – пистолет ТТ, который она предпочитала держать в сейфе, опасаясь “как бы чего не вышло”. Ася все про всех знала, другое дело, что сотрудники органов государственной безопасности были связаны подпиской о неразглашении служебной тайны. Подписка приравнивалась к присяге военнослужащих. Большим недостатком было то, что почти ежедневно приходилось засиживаться допоздна, иногда до двух часов ночи. Домой ее провожали сотрудники, если выпадало по дороге, но чаще ходил встречать муж Сеня. Однажды он уснул дома в кресле одетым. Терпение лопнуло, и Семен отправился к начальнику с требованием уволить жену. Вместо этого ему предложили стать заведующим хозяйством в областном управлении МГБ. Существовала как раз вакансия, а Семен вполне подходил на эту роль: боевой офицер, капитан, бывший командир батальона в 5-м Донском казачьем корпусе генерала Доватора. Так супруги Грищенко получили возможность каждую ночь возвращаться домой вместе.
Особым вниманием службы безопасности пользовались верующие. Сразу после войны евреи Мозыря были в числе первых в республике, кто поставил вопрос о регистрации иудейской общины и открытии синагоги. Престарелый раввин Залман Глуховский и представитель общины Меер Гофман собрали подписи почти ста верующих к Мозырскому городскому исполкому с просьбой откликнуться на их призыв. К концу 1947 года евреи Мозыря насчитывали 4,5 тысячи человек, что составило 26% от всего городского населения. Одно из уцелевших зданий бывшей синагоги по улице Набережная (Розы Люксембург) занимал хлебозавод, второе полуразрушенное находилось на окраине города по улице Кимберовка, а третье – по улице Прорезная – было занято под жилой дом. Встретив отказ, верующие купили на свои средства деревянный сруб и начали “самовольное строительство” молитвенного дома. Мозырские чекисты информировали об этом Уполномоченного Совета по делам религиозных культов при Совете Министров БССР по Полесской области Кишкурно. В итоге председатель исполкома Мозыря Волчков наложил запрет, недостроенное здание у верующих конфисковали и передали артели “Вперед” для производственных целей.⁸
Работа Аси в органах безопасности завершилось в январе 1954 года. По новому административно-территориальному делению БССР из двенадцати областей было оставлено только шесть. В числе упраздненных оказалась и Полесская, большинство районов которой, включая Мозырь, присоединили к Гомельской области. Местное управление МГБ, как и другие областные учреждения, было расформировано, и начались поиски работы. Мозырь как бывший областной центр оказался “запружен” уволенными служащими. Для Аси, не желавшей расставаться с родным городом, настали трудные времена. Более полугода женщина, мать двоих детей, обивала пороги разных присутственных мест и организаций. Помог случай, когда родители соученицы ее дочери устроили… в торговлю.
Ася начала младшим продавцом небольшого продовольственного магазина, через полгода получила повышение до старшего продавца, а еще через два года окончила курсы в Гомеле и была назначена его заведующей. Торговой “жилки” у Аси не было, но сказались природный ум, ответственность за порученное дело и умение работать с людьми. Так уж повелось, что все, за что она бралась, – выходило. Промелькнули годы, выросли дети, умер муж, подошло время пенсии, и тут грянула “перестройка”.
…О существовании “Хэсэда” в Мозыре Грищенко узнала после звонка двоюродной сестры: “Посылки дают”. По сути, это был предлог, чтобы собрать вместе оставшихся. Что почувствовала Ася Семеновна, когда через 50 лет после всего, что произошло с евреями, расстрелянными, униженными, отринутыми, лишенными сочувствия и поддержки властей, не имевшими права на собственную культуру и язык, боявшимися даже называть детей традиционными именами, переступила порог еврейского общества? На стене висел маленький бело-голубой флажок с магендовидом, пожилые люди обменивались репликами на идиш, обсуждали актуальные темы, события в Израиле, а на лицах не было испуга. Увиденное поразило воображение настолько, что, по словам Аси Семеновны, у нее “выросли крылья”.
Теперь она не пропускает ни одного мероприятия в клубе еврейской культуры. С удовольствием посещает встречи с приехавшими земляками из Израиля, аплодирует еврейским самодеятельным артистам.
Ася Семеновна начала вспоминать идиш, который полвека прятался в тайниках памяти, но не умер, а дождался своего часа. А какой заряд несут с собой еврейские праздники: Рош-hа-Шана, Йом-Кипур, Суккот, Ханука, Песах! Когда-то это определяло весь ритм жизни общины, а теперь – лучший повод вспомнить о достойном прошлом и рассказать детям и внукам, показать искусство еврейской кухни, и почувствовать надежду.

Д-р Леонид Смиловицкий

¹ Национальный архив Республики Беларусь (НАРБ), ф. 861, оп. 1, д. 12, л. 2;
ф. 845, оп. 1, д. 12, л. 32.
² Зональный государственный архив в г. Мозыре (ЗГА), ф. 310, оп. 1, д. 15, лл. 4, 12, 14.
³ Имеются в виду семьи участников созданной коллаборационистами “Белорусской краевой обороны” и тех полицейских, которые не принимали участия в карательных операциях нацистов. Накануне освобождения Белоруссии летом 1944 г. они воспользовались предложением партизан перейти с оружием в руках на их сторону и были амнистированы. – Л.С.
⁴ НАРБ, ф. 4, оп. 9, д. 539, л. 81.
⁵ Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории (РЦХИДНИ), ф. 17, оп. 88, д. 660, л. 62.
⁶ РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 88, д. 660, л. 54-55.
⁷ НАРБ, ф. 4, оп. 51, д. 1569, л. 39.
⁸ The Central Archive for the History of Jewish People in Jerusalem, RU 152; НАРБ, ф. 952, оп. 1, д. 13, л. 13.

© журнал Мишпоха