Совсем недавно в разговоре об Израиле я упомянул, что в Иерусалиме одна из центральных улиц названа в честь моего предка.
      Когда я назвал имя человека, возродившего иврит, Элиэзера Бен Иегуды (фамилия которого, как известно, была Перельман), на меня посмотрели как-то странно, с недоверием. И у меня появилась мысль, что я не все сделал, чтобы подробнее осветить жизнь своих родных - московской ветви семьи Перельманов.
      И мне представилось, что сегодня мой долг, пока у меня есть силы и время, немного приоткрыть завесу прошедшего.


      На стене одной из комнат моей хрущевки висит фото 24 на 36 сантиметров. С фото смотрят на меня два выразительных глаза. Портрет старика. Этот портрет появился у меня лет десять назад, он перешел ко мне от Мули, моего дяди и сына старика на фото.
      Это портрет моего деда - Льва Львовича Перельмана.
      Когда я смотрю на это фото, во мне загораются обида и злость. Обида на моих теток и дядю Мулю, они не смогли мне рассказать о многом: кем был их отец, а мой дед, чем занимался, и о себе...
      И злость на себя: почему я молчал, не спрашивал моих родичей о их жизни. Тогда мне казалось неприличным интересоваться личной жизнью моих теток и дяди, а теперь я по крохам собираю свои воспоминания и по ним воссоздаю картину бытия их жизни.
      Черно-белое фото деда для меня всегда - цветное.
      Глядя на него, я вижу своего деда невысокого роста мужчиной, с окладистой бородой клинышком и с такими же седыми, как лунь, усами и седой шевелюрой, правда, не очень густой и бывшей когда-то рыжей. Мой дед поседел рано, лет в двадцать пять, и, может быть, мои тетки его рыжим и не видели, только на фото. Его карие выразительные глаза на румяном лице всегда заставляли меня внимательно слушать все, что он говорил мне, и не сомневаться в чем-нибудь.
      Дед имел в Могилеве на Днепре редкую профессию, он был фотографом.
      Работал он в фотографии, которая размещалась в его собственном одноэтажном доме на Садовой улице, о чем указывалось на каждой фотокарточке, с обратной стороны паспарту. Эта запись говорила о некоторой самостоятельности и достатке семьи деда, но это все было до семнадцатого года. Ведь после народ в России стал строить светлое будущее, и частная собственность ему была ни к чему.
      Садовая улица была одной из центральных в начале прошлого века в Могилеве. Улица одним своим концом упиралась в небольшой сквер над Днепром. Где заканчивался второй ее конец, я не помню.
      Я помню небольшую, метров в пятнадцать, комнату, где стоял штатив с фотоаппаратом. Аппарат был большой, деревянный, заряжался деревянными кассетами, в которых крепилось стекло со светочувствительным слоем.
      Помню еще две ширмы с белыми простынями и стул, на который усаживался для фотографирования посетитель. Во второй комнате стояла какая-то мебель, как теперь понимаю, реквизит для групповых съемок.
      Мне помнится дверь в фотографию и две витрины по бокам от нее, в которых были выставлены наряду с другими фото два моих портрета: на одном - мальчик в бархатном костюмчике, на втором - мальчик в бескозырке с морской лентой "Герой".
      В фотографии работал только дед, он фотографировал посетителей, проявлял пластинки, печатал фото и вел все финансовые дела, а бабушка была на подхвате.

(Так выглядела обратная сторона фотографий, выполненных Л. Перельманом.)

      Как фотограф, мой дед был известен далеко за пределами Могилева: к нему приезжали из Быхова, из Жлобина, из Гомеля и других белорусских городов и местечек, где жило еврейское население...
      Лев Львович не просто работал, не просто фотографировал. Он был фотохудожником.
      Каждое такое фото - это рассказ о человеке, который предстал перед фотооком, о его прошлом и мечте о будущем, это рассказ о его настроении и мыслях, и это, наконец, душевное отношение фотографа к этому человеку...
      Недавно, приблизительно около пятнадцати лет назад, я, внимательно рассматривая одно фото, выполненное дедом, обнаружил, какие выразительные и целеустремленные глаза у всех, кого запечатлел неказистый стародавний фотоаппарат начала двадцатого века.
      Это не застывшие, неживые фигуры, а неугомонные дети, которым недосуг стоять перед отцовской камерой, их ждут дела, и они удивляются, почему отец это не понимает, и только послушание старшему, которому их научили, заставляет их стоять и ждать, а не сорваться и убежать по "своим" очень важным делам. А как решена композиция!
      Ни одного лишнего предмета, ни одной неоправданной позы!
      А как распределены свет и тени!
      В 1927 и 1928 годах меня привозили к деду на все лето. Дед меня любил. И мама, и тети мне рассказывали, что дедушка Лев сфотографировал меня и выставил увеличенный мой портрет в витрине своей фотографии, которая размещалась в одном из домов на Садовой улице, у сквера над Днепром.
      Я помню, как рука деда, мягкая, жилистая, часто гладила меня по спине, и что он никогда меня не наказывал, не ставил в угол, хотя, как сейчас понимаю, я часто ему досаждал.
      В доме у деда Льва все имели свои обязанности.
      У меня тоже была такая: я обязан был ежедневно к первому завтраку приносить горячие баранки с маком.
      В переулке, где стоял дом, в котором жила семья Перельманов, находилась частная пекарня. В пекарне пекли булки, черный хлеб, а также сдобу, в том числе и бублики, и баранки с маком. Вот из этой пекарни я и должен был ежедневно приносить к завтраку мягкие баранки с маком.
      Для выполнения "повинности" меня будили на полчаса раньше положенного. Я умывался, одевался. Меня наставляли, какие баранки следует принести домой. Я прибегал в пекарню, здоровался и говорил то, что нужно. Мне нанизывали на веревку дюжину баранок с маком. Я говорил: "Спасибо!" - и бежал к деду домой.
      Дед Лева встречал на пороге дома, брал покупку и пересчитывал количество баранок. Если все было в порядке, говорил мне "Спасибо", и все садились завтракать.
      Много времени спустя я выяснил, что дед заранее оплачивал мои недельные "покупки" баранок.
      Когда я где-нибудь в это лето бедокурил, дед пытался просто и доходчиво рассказать мне, что я сделал плохо, и потом убеждал меня так больше не поступать. Такие беседы для меня в то время были действенны.
      Дед меня многому учил, и я с охотой выполнял все его поручения.
      По-видимому, я деду не доставлял все же много хлопот в первый год моего пребывания, так как и на следующий год тетя Женя привезла меня в Могилев.

(Могилев, ул. Большая СадоваяМогилев, ул. Большая Садовая)

      Больше меня в Могилев не возили, в конце 1928 года вся семья деда - бабушка Фаня Григорьевна (в девичестве - Двоскина) и две дочки Фира и Евгения - переехали в Москву. К тому времени две старшие дочери деда, моя мама Рахиль и тетя Берта, а также сын Муля уже были москвичами. Переезд деда и его семьи был вынужденным, местная власть в Могилеве настоятельно "рекомендовала" евреям переехать в Биробиджан. Дед был умным человеком и понимал всю бесперспективность этой затеи. Поэтому, все в Могилеве ликвидировав, дед перебрался к сыну.
      Жизнь моего деда, Льва Львовича Перельмана, была не из легких, но он смог воспитать и вывести в люди двух сыновей и четырех дочерей...
      Дядя Муля проживал в Москве со времен гражданской войны, он сумел поступить в горную академию, закончив которую, получил диплом металлурга. По путевке академии дядя был принят в проектный институт, в котором разрабатывались проекты различных заводов и фабрик, в том числе и военных, а в последствии, даже объекты для запуска первых космических кораблей. За более чем сорокалетний стаж работы в институте дядя Муля прошел все ступени от рядового инженера до главного инженера проекта, стал начальником технического отдела института.
      Всю войну дядя Муля участвовал в проектировании новых предприятий, за разработку проекта одного из них был награжден орденом Красной Звезды.
      В 1925 году в Москву приехала тетя Берта и стала жить вместе с Мулей в одной комнате коммунальной квартиры на Солянке, где ютилось еще двенадцать семейств.
      Разобравшись, где, что и как, тетя Берта устроилась работать экономистом в Наркомате торговли. Здесь она проработала до выхода на пенсию.
      Тетя Фира была способной девушкой, и ей очень хотелось продолжить свое образование. Но в те годы в Москве в институты принимали только рабочих, крестьян и их детей. Лишенцев и их детей в высшие учебные заведения не пускали на пушечный выстрел. К группе "лишенцев" была отнесена и семья Перельманов. Поэтому тетя Фира решила уехать в Туркмению, где это ограничение не действовало. Здесь, в Ашхабаде, в начале тридцатых годов открылся медицинский институт. Сдав вступительные экзамены, тетя поступила в медицинский институт, который успешно окончила и осталась работать в этой республике. В 1938 году тетя Фира защитила кандидатскую диссертацию. После защиты она стала работать врачом-микробиологом.
      Самая младшая дочь Льва Львовича, Женя, окончила курсы и получила должность счетного работника, которая давала возможность работать и безбедно жить.
      Я родился в Москве в 1923 году. Отец, Авраам Зингман, после ранения в боях за царя-батюшку на полях первой Мировой войны приехал в Москву. Где и как воевал, где был ранен отец не рассказывал. Почему? Может, я мало интересовался?
      Здесь, в Москве, он поступил на медицинский факультет Московского университета.
      Мать, Рахиль Перельман, тоже училась на медицинском факультете МГУ. Оба, мать и отец, в восемнадцатом году сдали госэкзамены и получили дипломы провизоров.
      Прошло несколько месяцев, и они поступили на работу в московскую аптеку № 53 в качестве рецепторов.
      Думаю, что в их женитьбе сыграло не последнюю роль то, что они были земляками, и воспоминания о родных местах очень сблизили их.
      В то время отец был молчаливым и скромным, но ранение в левую руку делало его в глазах моей мамы героем и неординарным человеком. Брак их был мезальянсом: мать происходила из состоятельной семьи, а отец - из семьи мелкого ремесленника.

      Окончил я школу раньше положенного, в 1940 году. "Экономия" года была вынужденной, мама мечтала, чтобы я стал инженером, а для этого надо было окончить институт.
      В тридцать восьмом году вышел Ворошиловский Указ, по которому в Красную Армию стали призываться юноши восемнадцати лет, но при этом предоставлялась отсрочка для студентов вузов. Вот я и попытался получить отсрочку: в 1940 году экстерном сдал экзамены за десятый класс и, имея аттестат об окончании средней школы, поступил в институт, но... Отсрочку от армии "съела" Отечественная война... В действительности, у меня получилась отсрочка от "учебы" на десять лет, я окончил институт тридцатитрехлетним мужчиной только в 1956 году...
      Всю войну я служил Родине: в 1941 и часть 1942 года работал на военном заводе, а с 1942 по 1945 годы был в Советской Армии, сначала в пехоте, а затем - в артиллерии. Я освобождал Украину и Польшу, а окончил войну в Германии, в Берлине.
      Все у меня, казалось, было хорошо, была интересная работа в проектном институте, но проходили годы, а перечень проектов по автоматизации не изменялся - пошло тиражирование технических решений, стало, с точки зрения инженерной мысли, скучно.
      В это время появилась вычислительная техника, и я перешел в другой институт, где стал работать над внедрением средств вычислительной техники в проектное дело. У меня появился ряд наработок, все это было в семидесятые годы двадцатого века.
      Так пролетела жизнь.
      ...Все дальше и дальше уходят от меня те годы.
      И только фото на стене да с десяток фотокарточек, на паспарту которых есть надпись, что они сделаны в фотографии Л. Перельмана, подтверждают, что жил и работал мой дед Лев Львович Перельман.
      У меня в альбоме всего около десятка фотографий, выполненных моим дедом. И в этом я тоже виноват: не сберег, не сохранил, не придал значения и не подумал, что эти фотографии - уникальные вещи, драгоценности.