А
ЖУРНАЛ "МИШПОХА" №10 2001год
Журнал Мишпоха
№ 10 (2) 2001 год
© Журнал "МИШПОХА"
Из журналистского блокнота © журнал Мишпоха
Ефим Пайкин
На стыке веков Израиль широко отметил 120-летие со дня рождения автора первого иврит – русского словаря Феликса Львовича Шапиро. В те дни в центром мероприятий, связанных с этим событием, была столица Негева – Беер-Шева. 
Мне посчастливилось находиться в переполненном зале беершевской консерватории на торжественном вечере, посвященном этой памятной дате. Я видел, как один за другим подъезжали к зданию консерватории специальные автобусы из Иерусалима, Тель-Авива и других городов. Это писатели, ученые, преподаватели иврита, известные общественные деятели спешили при народно высказать свое восхищение подвигом незаурядного человека и талантливого исследователя, жизнь и творчество которого стали эталоном для всех почитателей иврита.
Беер-Шева неслучайно стала местом этой надолго запомнившейся встречи: здесь постоянно проживает дочь Феликса Львовича Лия Престина - Шапиро. Многие годы отдает она собиранию и пропаганде бесценного творческого наследия отца, которого с детских лет боготворила. Об этом свидетельствует серия проникновенных статей «Словарь отца», которые она напечатала в популярный русскоязычной газете Израиля «Новости недели». Из-под пера Лии Феликсовны вышла нашедшая дорогу к сердцу читателя книга «Семья, друзья и я». Самоотверженно пришлось ей потрудиться и в качестве автора – составителя объемистой книги «Возрожденное сокровище». Здесь собраны десятки статей, очерков, воспоминаний об отце, помещен ряд его важных работ, в частности, очерк – исследование «Горские евреи».
Сегодня это ясно и сабре, и ватику, и оле хадашу: язык праотцов иврит – наше бесценное богатство. Многие десятилетия миллионы евреев, в частности, те, кто жил в СССР, были от него оторваны. Многие писатели на иврите были арестованы и казнены, либо провели долгие годы в заключении. Эпитетом «реакционный» неизменно сопровождалось всякое упоминание в советской печати языка иврит. За этим скрывалась совершенно определенная цель – лишить евреев своей культуры и традиций.
И вот в такой обстановке откровенной травли еврейской культуры и традиций не где-нибудь в провинции, а в московской государственной типографии № 3 , да к тому же с громким именем «Искра революции», подписывается в печать иврит – русский словарь Ф.Л.Шапиро. Купить его можно было в престижных книжных магазинах в центре Москвы, Ленинграда и других городов. Словарь этот, снабженный грамматическим очерком его редактора профессора Бенциона Гранде, люди могли безбоязненно держать у сбя дома. Так что стал он по существу первой легальной еврейской школой.
Словарю Шапиро суждено было стать словарем – символом, своеобразной эстафетной палочкой русскоязычных репатриантов. Получив долгожданное разрешение на выезд в Израиль, москвичи, ленинградцы, минчане по доброй традиции дарили своего «Шапиро» тем, кому предстояли долгие тревожные годы борьбы за получение такого разрешения.
Именно такое предназначение, такую судьбу прогнозировал своему детищу, которому отдал многие годы поистине титанического труда, Ф.Л.Шапиро.
То, что словарь Шапиро все-таки был издан (сам автор не дожил до долгожданного дня: словарь вышел в 1963 году, а его не стало в 1961 году), было конечно, чудом. А разве это не чудо, что сотворил его человек, обремененный болезнями, который взялся за эту громадную работу, когда было ему далеко за семьдесят. Человек, который ни разу не был в Израиле, жил в совершенно иной языковой среде и свыше трех десятилетий практически был оторван от иврита. Так что это настоящий подвиг.
Правомерно, думается, говорить и о подвиге дочери Феликса Львовича – Лии Феликсовны Престиной – Шапиро.
Педагог по диплому и призванию, она старательно, бережно, любовно собирает, хранит, пропагандирует бесценное наследие своего отца, причем, делает это самозабвенно. Лия Феликсовна сохранила все документы, справки отца, отрывки из его переписки, паспорт почти столетней давности. Перед репатриацией в Израиль в конце восьмидесятых, оглядываясь, нет ли за ней слежки, отнесла часть этих документов в посольство Австрии, откуда они были пересланы в Израиль. А ведь сам поход в посольство иностранного государства в те годы был делом не безопасным.
Подвигом дочери является и недавно изданная в Беер-Шеве, в издательстве «Берилл», ее книга «Возрожденное сокровище», приуроченная к 120-летию со дня рождения Феликса Львовича Шапиро. И дело не только в огромном труде, который вложила в эту работу. Книгу, представляющую общественный интерес, пенсионерка Лия Феликсовна издала на свои средства.
Она приняла самое активное участие в мероприятиях, связанный со 120-летием со дня рождения отца. По ее инициативе было широко отмечено и 30-летие со дня выхода словаря.
Не задумываясь, приняла она приглашение посетить Москву. В течение недели выступала с лекциями в Московском Университете, Обществе Еврейской культуры и многих других аудиториях, рассказывала о том, как создавался первый иврит- русский словарь, который сыграл такую большую роль в сближении и взаимообогащении двух культур.
В свои без малого девяносто лет Лия Феликсовна, над которой, кажется, не властно время, преподает иврит в ульпане для ветеранов, ведет обширную переписку с почитателями иврита в Израиле и других странах. С волнением показывает она присланный ей медицинский словарь на 1.000 слов. Составленный на основе словаря отца, он помог его автору уверенно найти себя в новой жизни, в новой стране.
На вечере, посвященном 120-летию со дня рождения Ф.Л.Шапиро, мэр Беер-Шевы Яаков Тернер торжественно оповестил, что одной из улиц города будет присвоено имя Феликса Львовича Шапиро. Лия Феликсовна с радостным волнением ждет дня, когда к белокаменному дому – красавцу будет прикреплена табличка с дорогим именем. Это будет большой день для всей многотысячной русскоязычной общины города, светлый день для нее, Лии Феликсовны.
Идя по стопам отца, она тоже совершает жизненный подвиг.
“Пять лет среди евреев и мидовцев, или Израиль из окна Российского посольства” – так назвал свой дневник А.Е.Бовин, популярный публицист, бывший посол России в Израиле. В его заметках, которые отличают искренность, наблюдательность, глубина обобщений, немало важных признаний. Признается, в частности, что “мы три десятилетия поносили Израиль”, что “антисемитизм в СССР долгое время был почти официальной политикой”. Открытым текстом сказано про “мытарства, унижения, оскорбления человеческого достоинства, который испытывал каждый еврей, желавший уехать из страны”.
Полной мерой испили эту горькую чашу мои давние и добрые друзья-земляки по той, прежней жизни, Люба и Саша Гельфонд, вот уже скоро четверть века, живущие в Иерусалиме. И, конечно, совсем не случайно десять с лишним лет назад, когда с семьей репатриировался в Израиль, именно им позвонил я, едва сойдя с трапа самолета.
Буквально на следующий день Саша и его обаятельная супруга Люба (из-за невысокого роста ее нередко называют “кнопочкой”) были уже в Беер-Шеве, где бросили мы жизненный якорь. О многом говорили в тот незабываемый весенний вечер. Добрым словом вспоминали друзей, что стали за последние годы израильтянами, американцами, австралийцами. Вспомнили и тех, что остались в Орше. Разумеется, воскресили в памяти все перипетии, которые сопутствовали отъезду Любы и Саши в Израиль. Перипетии, имя которым “миллион терзаний”.
…На стыке 70-х – 80-х в Орше, где проживали тысячи еврейских семей врачей, юристов, инженеров, педагогов, машиностроителей, текстильщиков и работников других отраслей промышленности, буквально пальцев одной руки хватало, чтобы перечислить тех из них, что эмигрировали из страны. Однако подумывали об этом уже многие. Люба и Саша Гельфонд были в их числе.
На то имелись веские причины. В Израиле жили и работали брат и сестра Любы, 
которые все чаще и настойчивее советовали последовать их примеру. Собственно, и сами Гельфонды тоже созрели для такого, очень уж не простого для них, жизненного решения.
Люба и Саша жили в новом жилом массиве, в прекрасно обставленной просторной кооперативной квартире, где много сделали своими умелыми, натруженными руками. Были они известными в городе людьми. В городской музыкальной школе Люба по праву считалась одним из самых квалифицированных педагогов – любимицей детворы и товарищей по работе. Кстати, доброе слово коллег и учеников заслужила она и здесь, в Израиле, где продолжает заботливо растить юные таланты. Не раз за последние годы отправлялась за океан со своими воспитанниками, которым сопутствовал успех на престижных музыкальных конкурсах.
Саше тоже грешно было жаловаться на свою судьбу. Он возглавлял ответственный участок на крупнейшем в городе машиностроительном заводе (и в Израиле тоже успешно трудится в промышленности). Работа была интересная, творческая. Хорошо себя проявил, и ему предложили возглавить городскую типографию.
В ту пору типография размещалась в том же здании, что и редакция районной газеты, где я проработал с первых послевоенных лет и до самого отъезда в Израиль. Мы постоянно общались. Практически ежедневно, заглядывая друг к другу, откровенно делились и радостями, и заботами – в наших разговорах не было запретных тем, дружили семьями. Этому способствовало и то, что жена моя, многие годы работавшая участковым педиатром, была лечащим врачом детей Саши и Любы.
До Саши директорами типографии, как правило, были партийцы с солидным стажем (еще бы: то было предприятие, за которым неустанно следило КГБ), либо в прошлом крупные хозяйственники, которые успели где-то провалить дело. Очередное руководящее кресло воспринималось ими как место, где можно немного отдохнуть в ожидании нового взлета. Вот и получилось, что работу основательно запустили. Дошло до того, что выпуск “районки” превратился в настоящую проблему. Деваться было некуда, и скрепя сердце “компетентные органы” вынуждены были дать согласие на назначение директором типографии сравнительно молодого дипломированного специалиста с такой вот малосимпатичной им фамилией Гельфонд.
Выбор – об этом вскоре заговорили в городе – оказался на редкость удачным. Прошло совсем немного времени, и буквально преобразились цеха. Полиграфисты подружились и с новой техникой, и с передовой технологией, и с производственной эстетикой. Газету подписывали в печать строго по графику. Неузнаваемым стало и ее полиграфическое исполнение. Типография, некогда замыкавшая городскую сводку, все чаще и чаще стала появляться во главе ее, полиграфисты удостаивались областных и республиканских премий и знамен. Директору типографии, который работал с перспективой, заглядывая в завтрашний день, человеку обаятельному и коммуникабельному, деловитому, в один голос предрекали солидное повышение. А он вдруг взял да написал заявление с просьбой… уволить по собственному желанию и устроился на менее престижную, ниже оплачиваемую работу. Причины столь неожиданной “рокировки” вскоре выяснились: супруги Гельфонд направились в местный ОВИР за разрешением на выезд в Израиль…
Их просьба, разумеется, укладывалась в рамки международных законов и соглашений, связанных с воссоединением семей, и, тем не менее, путь к этому оказался ох как долгим, тяжким, изнурительным – он растянулся на многие месяцы волнений, тревог, всевозможных личных оскорблений. Все это время квартира Гельфондов находилась под постоянным наблюдением “органов”. Телефон прослушивался, на линии то и дело почему-то оказывались “случайные” абоненты, которые дерзко вмешивались в разговор. Различные “доброжелатели”, кем-то подосланные, то и дело предлагали всевозможные сомнительные услуги. Вчерашние друзья при встрече отводили в сторону глаза, боялись открыть двери некогда гостеприимного, по-настоящему теплого дома.
А как нелегко работалось обоим, особенно Саше, придирка следовала за придиркой, основательно урезалась зарплата. На каждом шагу откровенно попиралось человеческое достоинство. Стоило Гельфондам заглянуть в местный универмаг и занять очередь, чтобы сделать покупку, как тут же появлялись красные патриоты-правдолюбы и решительно требовали: “ни в коем случае не продавать наши белорусские товары заклятым сионистам”…
Надо ли говорить, что и у Любы, и у Саши нервы были на пределе. А между тем отказ следовал за отказом. Вот и пришлось “кнопочке Любочке” - человеку деликатному, очень ранимому (она и передвигается с какой-то осторожностью, как бы боясь кого-то задеть), буквально прорываться в кабинеты милицейских генералов. Откуда только брались и смелость, и силы!
Не сидели сложа руки и израильские родственники. Снова и снова обращались они в Красный Крест, осаждали международные правозащитные организации. И, представьте, “железный занавес” дрогнул: разрешение на выезд в Израиль было получено.
Однако и после этого семью Гельфонд не оставляли в покое. Решено было “порадовать” ее публикацией в газете, к выпуску которой совсем еще недавно Саша имел самое непосредственное отношение…
…Однажды в разгар рабочего дня меня в срочном порядке вызвали к редактору. Думалось, вызов этот связан с тематическими страницами, сроки сдачи материалов для которых явно подпирали. Но нет, совсем не этим был он озабочен.
- Ты, конечно же, слышал, что Гельфонд уезжает в Израиль. Кто мог бы подумать!? Ведь мы, члены бюро горкома, доверяли ему. Доверили типографию! Может ли редакция остаться в стороне? И не дожидаясь ответа, сообщил:
- Председатель профкома типографии Абраша Пинман хочет выступить с осуждением Гельфонда. Ты должен помочь ему подготовить статью.
Сказано это было тоном приказа.
Покойный Абраша Пинман (да будет благословенна его память) был настоящим работягой, представителем трудовой династии. Отслужив военную службу, стал он трудиться в типографии резчиком бумаги. Здесь же, в бухгалтерии, работала его сестра Соня, муж которой верстал газету. А печатал ее Абрашин сын Миша, печатницей была и Мишина жена Лариса. В том же цехе много лет безупречно трудилась Маня Габай – жена Абраши и мать Миши.
Жили они одной семьей в благоустроенной квартире. Семья была материально обеспеченной, и ни о какой “перемене мест” не помышляла. Думаю, недолго пришлось “уламывать” Абрашу дать согласие стать автором статьи, осуждающей поведение своего бывшего директора.
В тот же день, когда состоялся разговор в редакторском кабинете, впервые за много лет грубо нарушив редакционную тайну, подробно рассказал о нем Саше Гельфонду, семья которого наконец-то завершала последние приготовления к отъезду. Саша, которого в бытность директором не раз буквально принуждали подписывать “коллективные письма”, осуждающие сионизм, хорошо понимал всю сложность ситуации и попросил меня лишь об одном – чтобы газета с этим материалом вышла в свет уже после того, как он и его семья пересекут границу.
Я постарался, чтобы это было именно так, хотя о материале мне напоминали дважды. Как мог отговаривался, оправдывался, мол, что-то добавляем, переделываем. Материал сдал в секретариат, когда была полная уверенность: до отъезда Гельфондов он никак не сможет появиться на газетной полосе. Люба и Саша читали его “свеженькими” гражданами Израиля, а не в городе, где буквально кипели антисемитские страсти в дни, предшествовавшие их отъезду…
…В день выхода газеты с материалом Абраши Пинмана редактор выглядел помрачневшим.
– Опоздали мы. Да и поострее надо бы…, – многозначительно заметил он при встрече со мной. И я понял: “наверху” ему досталось.
Об этом “опоздании” и “отсутствии остроты” не раз вспоминали мы и в Иерусалиме, и в Беер-Шеве…