А

ЖУРНАЛ "МИШПОХА" №10 2001год

© Журнал "МИШПОХА"

Проза

Леонид Коваль Глава первая, в которой Мошке видит красный сон, становится свидетелем крушения Вавилонской башни, и что из этого вышло. Когда на Мошке Фундатера, шестнадцатилетнего еврейского мальчика, как звезда с неба, упала любовь – первая и последняя, он ничего лучшего не мог придумать, как пойти к реб Ицхаку. Реб Ицхак не был Мошке ни близким, ни даже дальним родственником, но он был ребе, а в те темные времена было принято со всеми своими радостями и бедами идти к раввину или его помощникам, чтобы, как говорила бабушка, набраться от них ума. Если сказать правду, то Мошке уклонился бы на сей раз от этого визита, чем, несомненно, навлек бы на себя Божий гнев. Со времен благополучного избавления от египетского рабства, если не раньше, еврей нес раввину свою душу со всеми ее волнениями, а то, что в народе передается от отца к сыну, никто отменять или исправлять не решится, ибо кому это взбредет в голову считать себя умнее всех своих предков и повернуться к ним спиной. Мошке все это прекрасно знал, он учился в хедере, учил Тору, зубрил Талмуд и не видел никаких причин не делать того, что обязан делать каждый еврей. И все равно он не пошел бы на сей раз к реб Ицхаку, не приснись ему этот красный, как земля в долине Сеннаар, сон. Это уже потом, проснувшись, Мошке понял, почему весь сон был окрашен красным, как кровь, цветом. Ну, конечно же, потому, что Бог вылепил первого человека из красной глины и назвал его Адамом, что по-еврейски и означает краснозем. И жене Адама, подумал Мошке, Всевышний дал такое же точное и конкретное имя – Хава – несущая жизнь. Мошке не стал бы, проснувшись, разбираться с этими именами, но ему вдруг захотелось узнать, что же обозначает имя его возлюбленной – Песя. Свое полное имя – Моисей и что за ним стоит, Мошке знал давно, но Песя… До вчерашнего дня ему и в голову не приходило, что это имя поднимет его в небо. Мошке повторял это имя, это слово, оно рождалось в груди, как стон, и медленно, тягостно медленно, как мед, поднималось к гортани, обжигая ее сладостью, а когда из гортани оно выкатывалось в рот и из него, наполнив его сладким медом, вырывалось наружу, то вдруг преображалось в шелест леса, течение реки, порыв ветра. Странно, что еще вчера утром он не знал ни вкуса этого имени, ни самой Песи, и если бы он не узнал ее, то никогда бы не увидел этого красного, как пламя, сна. Но вчера он увидел Песю, вчера подарил ей первого мамонта – с чего это взбрело ему в голову подарить ей именно мамонта? – и в первую же ночь оказался он в раю. - Может быть, - подумал Мошке, - это был не сон, и он на самом деле жил эту ночь в раю, вместе с Адамом и Хавой гулял по райскому саду и ему было стыдно и сладко смотреть на них, обнаженных, особенно на Хаву, но счастье было в том, что они сами этого не знали, ибо уже потом Всевышний в гневе воскликнул: “Кто сказал тебе, что ты наг? Не ел ли ты от дерева, с которого я запретил тебе есть?” Но это произойдет потом, а сейчас Адам и Хава, невинные и святые, гуляли по райскому саду, и Мошке подошел к ним и спросил, может ли он привести сюда Песю. - Песя – это твоя Хава? – догадался Адам и, тронув рукой латанную - перелатанную Мошкину одежду, спросил с удивлением: - Почему у тебя такая странная кожа, Человек? Ведь ты такой, как я, смотри, какой я гладкий, белый, чистый. И Хава… - Песя очень на нее похожа, - сказал Мошке, - вот увидишь. - Возвращайся скорее! – крикнула ему вдогонку Хава, когда Мошке наскоро сотворил из облаков мамонта и отправился на нем за Песей. А она уже ждала его у своего дома, и Мошке не удивился, увидев ее закутанной в легкую прозрачную ткань, которую сорвал ветер, едва пустились они в обратную дорогу. Когда Мошке посмотрел на себя, он увидел, что и его тряпье летит вслед за Песиной накидкой. Мошке смотрел на Песю и поражался ее сходству с Хавой, и это сходство еще более стало очевидным, когда они вместе гуляли по райскому саду, а он и Адам шли чуть впереди, приподнимая перед Хавой и Песей тяжелые ветви деревьев, усеянные диковинными плодами, и листья падали к их ногам, стелясь красным ковром, дабы уберечь ступни их девичьих ног. Хава повела Песю к дереву, росшему в самом центре сада, на нем висели самые лучшие во всем саду яблоки, красные, налитые прозрачным соком, они так и просились в рот, но Хава дала Песе только поиграть ими, отчего она вся зарделась, и Мошке, перехватив ее взгляд, почувствовал такой прилив крови, что чуть не проснулся. Мошке не знает, чем бы закончилась эта прогулка по райскому саду, если бы Адам не пригласил всех полетать над землей и посмотреть на людей. “Каких людей, - подумал Мошке, - если, кроме нас, никого еще вообще нет на земле?” Но эта мысль, мелькнув, как опавший лист, тут же угасла в его сознании, и он вместе с Песей, Адамом и Хавой стал парить над долиной Сеннар, омываемой Тигром и Ефратом, как вдруг до него донесся многоголосый человеческий крик, и в то же мгновение огромное белое облако пыли укрыло землю, будто на нее набросили саван. - Рухнула Вавилонская башня, - сказал Адам. - Почему она упала? – в страхе спросил Мошке. - Потому, что Отец наш решил наказать людскую дерзость и смешал языки, - услышал Мошке в ответ. - Про это я уже читал, я хожу в хедер, - сказал Мошке. - Он много читает, - добавила Песя. - Что он много делает? – спросила Хава, но Мошке уже задавал Адаму вопрос, который озарил его, как свет молнии: - Но если Бог смешал языки, почему мы понимаем друг друга? - Спроси у реб Ицхака! – успел услышать Мошке в ответ и проснулся. Разве мог после этого Мошке не пойти к реб Ицхаку? Он пришел и, умолчав о своем красном библейском сне, задал мудрому старику один из своих вопросов: - Реб Ицхак, - спросил Мошке, - если один человек любит другого человека, они могут очутиться у ворот рая? - К вратам рая нас может вознести только молитва, идущая от сердца, сын мой, - ответил ребе, - поэтому в рай переселяются души праведников, покидающих по воле Божьей нашу грешную землю. И тут Мошке впервые в жизни посмотрел на старика с недоверием и подозрением. У Мошке была светлая голова, и он запоминал наизусть то, что поражало его воображение, и то, что он вспомнил сейчас, было как раз из этой категории, а из этой категории было письмо Израиля Бешта, которое тот написал чуть ли не двести лет назад своему шурину Гершену. “В первый день Рош-Га-Шана, - сообщал Бешт, - я, вернее, моя душа при помощи знакомых тебе заклинаний поднялась в небо и увидела там такие чудеса, которые еще никто и нигде не описал. Когда душа моя очутилась у врат рая, то она узнала много знакомых и незнакомых лиц, облетевших мир от края до края на луче… Я долго бродил по небесам, пока не очутился в Храме Мессии…” Мошке подумал, что и он сам мог бы сейчас написать точно такое же письмо или, в крайнем случае, рассказать обо всем реб Ицхаку устно, но ему не хотелось обижать старика, и уже больше для приличия, чем для интереса задал ему один из своих вечных вопросов: - Реб Ицхак, - спросил Мошке, - что такое любовь? Это все равно, что душа? Или душа – это только то место, где живет любовь? – пятнадцатилетний влюбленный мальчик вдруг почувствовал свое превосходство над седым в длинных пейсах мудрецом. Тот уловил в голосе Мошке эти странные нотки и от удивления зажмурил свои абрикосовые глаза. Но отвечать он должен был, хотя понимал, что его гость уже заранее знает ответы. Реб Ицхек остался верен себе. - Если говорить о душе, Мошке, - слукавил старик, - то твои древние предки считали, что она обитает в крови, и потому нам нельзя есть мясо до того, пока из него не будет удалена вся кровь, и тебе, как еврею, это должно быть известно, - реб Ицхак посмотрел мальчику в глаза и увидел в них плохо скрытую улыбку, но отступаться не стал. – Теперь, сын мой, я скажу тебе еще одну истину, тоже известную каждому еврею: любовь не что иное, как суета сует, ибо сказано: все браки совершаются на небесах, и наш Господь за сорок дней до рождения ребенка назначает ему жену или мужа в его предстоящей жизни. Ты задал мне трудные вопросы, сын мой, - улыбнулся ребе с облегчением и добавил – краснеть так краснеть: –Тебе, Мошкеле, следовало бы еще раз повторить про себя Божественные заповеди, в них ты найдешь все, что нужно знать человеку на все случаи жизни, и это тоже известно каждому еврею. Реб Ицхак мог Мошке этого не говорить. Мошке знал все наизусть. И то, что Всевышний на горе Синай открыл пророку Моисею, как учитель ученику открывает алфавит, Десять Заповедей, и то, что Моисей построил скинию – святилище и ковчег из дерева ситтим и обложил его чистым золотом снаружи и изнутри, а затем возложил в него Скрижали с Десятью Заповедями. Мошке мысленно повторил их: почитай отца и мать свою; не желай жены ближнего своего, ни раба его, ни вола его, ни осла; не укради; не убий… Мошке повторял заповеди и вдруг поразился своей кощунственной мысли: в Заповедях нет слова о Любви! Сам Всевышний не решился заточить Любовь в золотые одежды Заповедей. Всевышний смешал языки для всех, кроме влюбленных. Мошке посмотрел на реб Ицхака, как на памятник – с уважением и сожалением. Глава вторая, которая содержит воспоминания Мошке о любви с маленькой буквы. Конармейцы лежали на опушке леса, среди травы с густыми побегами подорожника. Мошке потрогал руками серебристо-серые листья, между которыми трубками поднимались вверх желтые цветы, похожие на хвост змеи. Семена посыпались на лица, попали в рот, закатились за ворот. Мошке лежал, словно перевязанный этими длинными желтыми веревками цветов. По небу плыли облака, и одно из них, как две капли воды, было похоже на голову мамонта. Мошке стоило только приделать к голове туловище и четыре ноги – благо, хватало для этого облаков. И вот поплыл по небу огромный мамонт. Подгоняемый ветром, он помчался, полетел в сторону Бобруйска, где его, мамонта, ждет и не дождется Песя. “Все началось с мамонта”, - любил повторять Мошке. И сейчас он мысленно произнес эти слова, и в то же мгновение появились ангелы, они подхватили его и унесли высоко-высоко в небо и по нему – далеко-далеко назад, на целых три года назад, и, опустив, вернули в тот день, когда он впервые увидел Песю. Тогда ему было шестнадцать лет. Что такое шестнадцать для бедного еврейского мальчика в те годы? Это голод, холод, заштопанные штаны, прыщавое лицо, вздувшийся нос и низ живота, глаза, наполненные слезами и тоской, как колодец водой и дохлыми котятами. Шестнадцать лет – это распухшая голова от желаний и невозможности их осуществить. И смутная, как весенняя прохлада, надежда на любовь. С Большой буквы и с маленькой тоже. С маленькой у Мошке в его шестнадцать лет уже было. Мошке едва исполнилось пятнадцать, когда его соблазнила, как опытный ворюга голодного щенка, соседка, толстая и шумная сорокапятилетняя Хаше-Эльке, жена бродячего скрипача Хаима Лашикера, мать троих детей. Он попался на ее удочку глупо, как молоденькая рыбка, впервые отправившаяся в плавание. Мошке спешил к доктору Беленькому – у бабушки опять начался сердечный приступ. Надо было очень спешить, чтобы доктор успел спасти бабушку: только он мог ее спасти. Мошке убеждался в этом много раз. Доктор Беленький знал бабушкино сердце, как свое собственное, а главное, он понимал, что бабушка очень надеется на него. Мошке торопился и прямо-таки стремглав летел через калитку, но не рассчитал и зацепился карманом брюк за задвижку. Брюки дали большую трещину, и Мошке пришлось, сплюнув, зажать дыру руками. Но тут он увидел перед собой Хаше-Эльке в немыслимо странной позе: она согнулась в три погибели, будто искала оброненную на землю монету. При этом юбка, обтягивающая ее необъятные формы, задралась и случайно открыла такие места, при виде которых Мошке вдруг почувствовал головокружение и тошноту. Он сглотнул слюну, и она, обернувшись слезой, скатилась с его глаз в сухую пыль улицы и сварилась в ее горячем песке. Воздух был горячим, как кипяток. Он лился на голову, стекал по груди вниз живота, и тело костенело, словно высекалось из камня. Мошке начисто забыл про бабушку и доктора Беленького, который должен был ее спасти. Он ошалело смотрел на Хаше-Эльке, вернее, на ее открывшиеся белые, как тесто для пасхальной мацы, ляжки, и ему казалось, что в сердце загорелся пожар, и огонь сожжет его всего дотла, если он не дотронется до этих толстых, в густых пупырышках ног, не прильнет к ним, как умирающий от жажды к ведру с водой. Ртуть в Мошкином термометре подскочила до предела, до самой последней верхней отметки. Хаше-Эльке заметила мальчика и, не поднимая головы, водила за ним взглядом сквозь свои расставленные ноги, отчего Мошке ей казался стоящим на голове. Кто стоял на голове, в самом деле, и для чего он это делал – это еще надо посмотреть, потому что Хаше-Эльке разыгрывала в тот момент свою обычную комедию, о чем бедный Мошке не подозревал. Толстуха, наконец, выпрямилась, мигнула ему выцветшим зеленым, как у старой кошки, глазом,и он пошел за ней, как козленок за мамой…

В грязной, никогда не убиравшейся постели Хаше-Эльке Мошке почувствовал себя как голый на морозе – куда только девался жар, съедавший его на улице – зубы застучали, руки затряслись, тело задергалось, а когда Хаше-Эльке прижала его к себе своими ватными руками, прижала к холодной, как рыхлый лед, груди и стала его целовать, Мошке вскрикнул от боли, радости и тоски, ему на мгновение снова стало невыносимо жарко, но он тут же погас, как огонек, лизнувший мокрые толстые поленья. Ему невыносимо захотелось бежать отсюда, и он вспомнил бабушку и доктора Беленького… – Ты как петушок, который еще толком и кукарекать не научился, - сказала Хаше-Эльке и засмеялась дробным, рассыпчатым смехом, будто курица закудахтала, - а мне нужен мужчина как хорошая кость. Ай, Мошкеле, что я могу еще для себя сделать, если не удовольствие с мужчиной! Много ли надо, чтобы поймать мужчину! Ему только зад покажи! Я надеваю новые майткес (рейтузы –евр.) и делаю вид, будто потеряла пятак, и сгибаюсь так, что все мужчины лопаются. Ты на меня не сердись, Мошкеле. Я тебя увидела, молодого петушка, и, дай, думаю, бульон из него сделаю. А какой из тебя бульон, зунеле (сынок – евр.). И Мошке пришел и стал мужчиной. А Хаше-Эльке полюбила его. Любовь стала делать с ней чудеса. Какие, вы спросите, чудеса может сделать любовь с сорокапятилетней старухой, старой, как ее черное, никогда не стиранное платье, в котором и пила и спала на годами не убираемой постели? Однажды на утро, после первой ночи неистощимой Мошкиной любви, Хаше-Эльке содрала с себя черное платье и разодрала его в клочья. И Мошке впервые увидел ее абсолютно голую и чуть не ослеп от изобилия ее женского тела. Мой Бог, чего только не было на рассыпчатом, как мука, теле Хаше-Эльке: горы и овраги, складки и складочки, казалось, сама Вселенная со всеми своими тайнами вдруг обратилась в эту круглую белую женщину. И Мошке узнавал и не узнавал ее. Большое круглое лицо Хаше-Эльке зарумянилось, как позднее осеннее яблоко сорта “добрый крестьянин”, которые росло в бабушкином саду. Ее черные длинные волосы, годами не чесанные, выпрямились и, словно блестящий шелк, упали на плечи, беспомощные, как у ребенка. Мошке потянуло к ней, она, словно угадав его желание, повернулась к нему резко, и тогда он увидел ее глаза и онемел: на него смотрели две зеленых звезды, ярких, как вспышки молний, и он, пятнадцатилетний мальчик все понял. Понял, что он стал мужчиной, что он осчастливил женщину, которую … не любил, но которая полюбила его. И чужой огонь опалил его душу. И чувство своей мужской власти над женщиной вселило в его сердце гордость. Теперь они поменялись местами: он стал вроде бы старым и опытным властелином, она – юной и покорной его рабыней. Она смотрела на него с нежностью и … страхом. Хаше-Эльке достала из потрескавшегося, обитого железными прутьями сундука холщовое платье, с трудом втиснула в него свое тело. Затем с самого дна сундука извлекла пожелтевшие простыни и наволочки, пододеяльник, с остервенением содрала с матраса грязное тряпье, сменила постель. В комнате сразу стало светлее, как светлеет в погребе, куда случайно заглянет солнечный луч. Хаше-Эльке села на кровать, подняла на Мошке неожиданно помолодевшие глаза: - Мошкеле, счастье ты мое, горе ты мое… - Ты красивая, муме (тетя – евр.) Хаше-Эльке, - сказал он. - Если бы ты знал меня, зунеле, тридцать лет назад, когда я была такая, как ты, безгрешная… - Ты хорошая, я тебя не оставлю, муме, - сказал Мошке. - Ты меня не оставишь? – засмеялась Хаше-Эльке, но смех ее вовсе уже не напоминал, как прежде, кудахтанье курицы. Казалось, она не смеялась, а плакала… слезы застревали где-то в глубине ее, сквозь сухую ее гортань прорывались только всхлипы. - Ты меня не оставишь, милый? Нет, Мошкеле, ты-таки да оставишь меня, когда явится твоя девочка и уведет тебя от меня. Так будет, мой сладенький, так должно быть. У тебя чистая душа, и ты без любви жить не будешь, зунеле. - Я…я… я не знал, что ты такая, - сказал Мошке. Ему вдруг стало до боли жаль ее. - Какая я такая? – Хаше-Эльке метнула в него острый зеленый взгляд. – Мой муженек Хаим Лашикер, царство ему небесное, оставил мне выводок дочерей и горькую память о себе. Что он выделывал со мной, этот бездельник! Он со мной обходился, как с коровой… Что я от него видела, кроме горя? Он бродил со своей скрипочкой по земле, играл, гулял и пил на чужих свадьбах, а когда возвращался домой, иногда делился со мной своей перекипевшей черной кровью… Что у меня была за жизнь, сладенький мой…Целый день гу-га, гу-га, стирай чужие штаны, чужие гаткес (кальсоны – евр.), вылизывай чужую грязь, чтобы не сдохнуть с голоду… Ни одного светлого дня… Но Бог услышал мои молитвы и послал мне тебя, мой козленочек. Наш Бог никогда не забывает тех, кто много страдает, - и она неистово стала ласкать Мошке, целовать его руки, грудь, живот, ноги, и ее широкая теплая спина вздрагивала, как земля во время землетрясения. Глава третья,Второе воспоминание Мошкеле,которое на самом деле является продолжением первого, ибо речь пойдет о Любви, но уже с Большой Буквы Однажды на каком-то пепелище – их хватает на земле, когда по ней идет война – Мошке нашел в золе серебряное кольцо, скорее, это было бывшее кольцо, потому, что края оплавились, и надеть его на палец нельзя было, не поранившись. Серебро почернело, и на его поверхности, словно на коже лица престарелого человека, появились темные, как маковые зерна, пятна – точечки. Мошке долго разглядывал свою находку, озирался по сторонам, будто искал хозяина этого кольца. Но кругом лежала лишь выгоревшая земля, спаленные хаты, и черный пепел присыпал стежки между бывшими домами. Вдали на окраине конармейцы расседлывали лошадей. Они успели поработать шашками, а это работа не из легких – рубить врага пополам. И теперь они, нервные, возбужденные, пытались отходить от недавнего боя. Конское ржание, людской говор, смех доносились до пепелища, и Мошке никак не мог понять, что реально, а что нереально в окружающем его мире: обуглившееся серебряное кольцо, или то, что ветер приносил с окраины только что взятой польской деревушки. Мошке стал пристальнее разглядывать кольцо, словно стараясь убедить себя в том, что происходящее – не сон, а реальность, и тут он обнаружил на внутренней стороне кольца какие-то буквы. Он приблизил кольцо к глазам и вскрикнул от неожиданности: две буквы еврейского алфавита витиевато переплетались, четко выделялись между оплывшими гранями – М.П. Ошеломленный, Мошке выронил кольцо в пепелище и отступил на несколько шагов – так бывает, когда человек неожиданно видит перед собой смерть. А на войне у этой старухи есть чем заняться, как вы думаете? Когда Мошке опомнился, он еще раз захотел взглянуть на кольцо, на две буквы, на эти знаки, таинственные и манящие, и бросился к тому месту, где уронил кольцо. Стал лихорадочно разгребать золу руками. Пот прошиб Мошке, он размазал его по лицу вместе с черной золой, но кольцо не находилось…И Мошке подумал, что все это ему показалось, что не было никакого кольца с двумя буквами еврейского алфавита, что это – всего лишь наваждение, а жизнь с конским ржанием и людским смехом билась там, на окраине сгоревшей польской деревушки, и Мошке побежал туда, к людям. Мошке бежал, задыхаясь от нетерпения, и вместе с ним по небу бежали облака, густые бело-синие над головой, постепенно, по мере приближения к горизонту, чернеющие. Между облаками, в редких просветах синело небо. Казалось, оно заглядывало в щели, как любопытный ребенок, чтобы посмотреть, что там творится на вздыбленной войной земле. Что могло увидеть небо на этой земле? Ничего такого оно не могло увидеть, кроме бегущего по пепелищу польской деревушки красноармейца - буденновца, приземистого, как такса, человечка, только что потерявшего в пепелище чужое серебряное кольцо с двумя буквами еврейского алфавита. Небо не могло знать, а может, знало, - ведь оно должно все знать – что человек этот успел прочитать две хитросплетенные буквы, и теперь всюду, куда бы он ни глянул, видел их тонкую таинственную вязь “М” и “П”, “М” и “П”, “М” и “П” – Мошке и Песя. “Мошке и Песя, Мошке и Песя”, – каждый шаг в такт отбивал эти имена, и бежавший Мошке боялся остановиться, чтобы не прервалась эта чудная музыка, бившаяся в нем, как сердце. Облака не отставали от него, они знали, что нужны этому бегущему человеку, и они разрывались на части, опережая Мошке, и снова сливались в одну большую тучу, как бы подчиняясь Мошкиной фантазии, готовые по его первому взгляду превратиться в огромных мамонтов. Но Мошке было сейчас не до них – перед его глазами чернело кольцо, и он чувствовал на пальцах следы ожога. Неведомый доселе страх вошел в его сердце, страх липкий, жирный, от которого можно было задохнуться, страх был такой, какой Мошке почувствовал под Молодечно, когда кавалеристы ринулись на белополяков, и один из них рубанул саблей по подпруге Мошкиного седла, и он вместе с седлом перелетел через голову коня. В тот миг, когда он летел через нее, Мошке успел подумать, что шея коня с земли кажется гораздо длиннее, чем сверху, когда летишь через нее. Ой, как хотелось Мошке, чтобы эта шея никогда не кончалась, потому что с кем же останется Песя, если эта шея быстро кончится. Огромные бело-синие мамонты улетали за его спину, и Мошке сбавил бег и унял сердце, которое билось, как барабан. Он увидел расседланных лошадей, своих боевых товарищей, но тревога не уходила из него, будто ей очень захотелось попариться в горячем Мошкином сердце. Наконец он остановился, передохнул и с разбега упал в траву, и солнце, вдруг выплывшее из-под облаков, ударило Мошке по лицу теплой, даже горячей рукой, да так, что он невольно запрокинул голову и увидел над собой синее-синее небо, точно такое, как Песины глаза, которые неожиданно посмотрели на него в то прохладное весеннее утро, когда он шел по главной, Муравьевской улице родного Бобруйска… Через плечо у Мошке была переброшена веревка от лотка, на котором источали свои ароматы баранки, булочки, пончики, печенье, испеченные бабушкой Дыней. Редкий прохожий бросал монетку и на ходу съедал горячую сдобу. Торговать Мошке так и не научился. Может быть потому, что он стеснялся людей. Он стеснялся показываться людям, потому что постоянно видел себя как бы со стороны. И что он мог увидеть при этом? Коротконогого мальчика с носом картошкой, с круглым, как блин, лицом, с лукавыми глазами, смотревшими на мир с вечным немым укором, неизвестно только почему. Эти глаза, казалось, так и норовили выкатиться из орбит, словно им было мало того, что они видели, им обязательно хотелось увидеть мир с другой, скрытой стороны. Не все выдерживали затяжной жалящий взгляд Мошкиных глаз. Только Песя, увидев его впервые, выдержала и улыбнулась. А потом подошла к нему и сказала: - Какой ты смешной, мальчик! – и рассмеялась так, что в глазах Мошке стало танцевать солнце, и он на мгновение вообще перестал видеть мир. Он растворился в солнечном танце, растворилось небо с пушистыми белыми облаками, улицы и голые, еще зябнувшие по утрам деревья – все завертелось, запрыгало и увлекло его за собой. А когда он открыл глаза, то увидел новый мир – перламутровый с примесью аквамарина. В одно мгновение оделись в зелень деревья, раздуло веселые щеки небо, заблестела умытая весенним дождем улица, и витрины магазинов улыбались ему, как человеческие глаза. Постепенно из нового мира выплыло лицо девочки с серыми глазами и белой, как парное молоко, кожей. - Ты кто? – спросил Мошке. - Песя. Мой папа, Самуил Шендерович, работал банщиком. Он всем делал красную спину и умер. - А ты кто? - Я, Мошке. - Здравствуй, Мошке, - сказала Песя. – Посмотри, какие красивые облака. И что, вы думаете, тут произошло? Ничего особенного, если не считать, что именно в этот момент Мошке увидел первого мамонта. Он увидел сначала его голову, огромную, наверное, на четверть неба, но стоило Мошке захотеть, а он вдруг очень этого захотел, как соседнее облако подплыло к мамонтовой голове, пристроилось к нему и обратилось в туловище. Теперь Мошке осталось дорисовать хвост и ноги. Это был сущий пустяк. Уже через две секунды за Песиной спиной летел, подгоняемый ветром, живой древний мамонт. - Песя, – сказал Мошке, не сводя глаз с неба, - хочешь, я подарю тебе мамонта, хочешь? Подожди, только наброшу на его шею веревочку, и ты поведешь его по улице, как собачку. Хочешь? - Хочу, Мошке, - сказала Песя. - Ну, так бери его, вот он за твоей спиной. Она спокойно повернула голову и посмотрела на небо и увидела мамонта, которого нарисовал Мошке, и взяла в руки конец веревочки и повела мамонта за собой. Представьте себе, что сделалось с Муравьевской улицей Бобруйска, когда по ней шла Песя с мамонтом на веревочке, а Мошке шел рядом, как царский паж, только с лотком на шее, и его круглые лупатые глаза сияли, будто золотые червонцы. Мамонт не отставал от них ни на шаг – он плыл по небу тихо и покорно, как огромный бумажный кораблик. Свободной рукой Песя взяла руку Мошке, и он почувствовал теплоту ее кожи, мягкой и нежной, как вздох…

© журнал Мишпоха