Журнал Мишпоха
№ 10 (2) 2001 год
Большая часть моих родственников до войны жила в Витебске. Дед Самуил Коварский был очень интересным человеком и отличным плотником. С одним – двумя помощниками он за одну ночь подводил дом под крышу.
Предлагаю Вашему вниманию два невыдуманных рассказа.
14 апреля 2002 года исполнится 100 лет со дня рождения Якова Владимировича Смушкевича. Возможно, рассказ об этом замечательном человеке будет интересен читателям.
Второй рассказ – о моем отце, коренном витеблянине.
Немного о себе. Мне 62 года, по специальности – инженер – электромеханик. В Германию приехал 7 лет назад из Санкт-Петербурга, работал электриком.
Пишу рассказы о добрых людях, с которыми меня свела судьба.
© Журнал "МИШПОХА" |
Семейные истории
Александр Коварский
МОЙ ОТЕЦ БЫЛ САПЁРОМ
Из трех братьев, учившихся в ленинградских институтах, только старшему Михаилу довелось трудиться по выбранной специальности. Инженера-энергетика направили на строящийся Волховский алюминиевый завод. Даже на фронт не взяли: бесперебойное производство “крылатого металла” было важнее. Младшего Илью по комсомольскому набору направили из железнодорожного института в Военно-морское училище им. Фрунзе, и войну он начал штурманом на эсминце. А среднему, Лазарю, моему отцу, едва дали закончить инженерно-экономический институт и сразу призвали в армию. Даже диплом не успел получить. В октябре 1940 года он уже маршировал по столице Латвии, только что присоединенной к СССР. Через две недели после начала войны гитлеровские войска подошли к Риге. Отец вспоминал, как он упрашивал старшину выдать новые сапоги взамен изношенных ботинок, но тот был непреклонен: “Не положено по сроку!”. Так и оставили противнику опечатанные склады, полные военного имущества.
Вместе с частью отец отступил к Новгороду, затем в г. Кириллов, где сформировалась 2-я саперная бригада. С этой частью отец прошел по всем дорогам войны. Вначале саперы строят новую линию обороны Вытегра–Кириллов–Череповец. В конце 1942 года 2-я бригада переводится на Ленинградский и Волховский фронты, и начинается подготовка к прорыву блокады Ленинграда. На захваченных территориях противник создал мощную систему оборонительных сооружений. Отец рассказывал, что саперы их бригады построили учебные участки, идентичные вражеским, и бойцы с полной армейской выкладкой день за днем отрабатывали детали наступательного боя. Тяжесть прорывов в первую очередь ложится на бойцов и командиров инженерных войск. Подразделения саперов придавались всем ротам первого эшелона, вместе с одним – двумя танками и парой орудий образуя штурмовую группу. Отцу особенно запомнились тяжелые бои в районе рощи “Круглая”. По этому сильно укрепленному “Бастиону № 1”, как он значился у гитлеровцев, полки наносили главный удар.
Несколько раз я возил отца в Музей прорыва блокады Ленинграда, недалеко от города Кировска. Панорама штурма левого берега выполнена мастерски, макет действующий и производит сильное впечатление. Но отец был грустен, иногда вытирал платком глаза: “Видишь, слева роща “Круглая”. Сколько людей мы там потеряли! Даже вспоминать страшно, что там творилось!”
После ранения и лечения в госпитале осенью 1943 года отцу разрешили недельный отпуск, не считая дороги, потому что поездка в Ташкент и обратно занимала дней десять. Мне было тогда четыре года, и я отца не помню. Он был совершенно не похож на окружающих. В гимнастерке, затянутый в портупею, с пистолетом на боку, быстрый в движениях, с громким командирским голосом, не терпящим возражений, он вселял в меня безграничное почтение и одновременно страх. На сохранившейся фотографии той поры я, несмотря на мамины уговоры обнять отца, “на всякий случай” прижался к ней. С его приездом наша малюсенькая комнатушка наполнилась какими-то непривычными запахами: табак, одеколон, кожа и еще что-то фронтовое, не известное мне. Штатские так не пахли.
…После полного снятия блокады Ленинграда 2-я бригада участвовала в освобождении Ленинградской и Новгородской областей. Отец гордился тем, что он был из последних, кто покидал Новгород в 1941 году, и из первых, кто вошел в него в 1944 году.
Летом 1944 года во время операции “Багратион” он освобождает родной Витебск. Город был так искалечен войной, что ни своего дома, ни улицы найти не смог, да и некогда было искать: советские войска рвались на Запад. Отец рассказывал, что во время наступления ему приходилось много суток не спать. Зато когда появилась возможность, он мог спать целыми сутками в любых условиях, даже в палатке на снегу.
Где-то под Оршей начальник разведки лейтенант Морозов подарил отцу золотое кольцо с выгравированными буквами “Е” и “В”, так называемый “зигельринг”. Отец рассказывал много забавных историй, с этим кольцом связанных. Часто старшие офицеры, генералы, которым он рапортовал, приказывали: “А, ну-ка, капитан (позднее майор), покажи-ка, что у тебя там на руке блестит!” Проще говоря, это означало, что с кольцом пришла пора расстаться.” Могу снять кольцо только вместе с пальцем, товарищ генерал”, – отвечал отец. Только так и сохранил. Позже он подарил “зигельринг” мне. Я пробовал его носить, но у меня возникало тяжелое чувство, как будто кольцо снято с убитого или отобрано у пленного. Я обратился в немецкий Красный Крест с просьбой найти семью или родственников погибшего или попавшего в плен воина. Затем через немецкое консульство переправил кольцо в службу, занимающуюся розыском пропавших без вести (ВАСТ). После 7-и лет переписки в поиске было отказано.
22 января 1945 года в Восточной Пруссии, недалеко от города Гумбинен (сейчас это Гусев), во время разведки отец и его шофер были замечены противником и попали под минометный обстрел. Отец был контужен и ранен. Несколько осколков в руках и ногах проникли так глубоко, что хирурги не смогли их вынуть. Они остались до конца жизни, при каждом изменении погоды напоминая о прошедшей войне. Контузия не прошла бесследно, была повреждена нервная система. Временами лицо начинало дергаться, отец становился раздражительным. После этого ранения за один месяц облысел.
…Война шла к концу, спокойно лечиться он не мог, все мысли начальника штаба саперного батальона были на передовой, с товарищами. Поэтому, как только почувствовал себя лучше, еще не совсем поправившись, выписался. Свою бригаду нашел под городом-крепостью Кенигсбергом, имевшим мощнейшие фортификационные сооружения. Отец поражался, что снаряды отскакивали от городской стены, не причиняя никакого вреда. Штурм Кенигсберга и бои в городе были тяжелейшими.
Летом 1945 года 2-я бригада дислоцируется в Западной Белоруссии, и в город Новогрудок приехали из эвакуации мы с мамой. Иногда отец брал меня в военный городок. Мне очень нравилась техника, “виллисы”, “доджи”, “студебеккеры”, каша в солдатской столовой и концерты художественной самодеятельности. Нередко по воскресеньям офицеры с семьями
на легковых машинах и мотоциклах с колясками выезжали за город и устраивали пикники. Взрослые пили водку, играли и дурачились, как дети. Мне, шестилетнему, и в голову не приходило, что их простые забавы – это возвращение к нормальной жизни, разрядка, необходимая человеку после пережитых ужасов. Они казались мне старыми, а ведь отцу после войны было всего 30 лет.
В 1946 году бригаду расформировали, отец демобилизовался и уехал в Ленинград, город, где он учился, женился, откуда его призвали в армию, за который он сражался. Через год, когда появилось жилье, переехали и мы с мамой. В огромной коммунальной квартире отец получил три небольшие комнатки. По-военному быстро перестроил жилище так (все-таки инженерные войска!), что две комнатки оказались проходными, напоминая анфилады Зимнего дворца. Вход стал с соседней Канонерской улицы, и в квартире, кроме наших, осталась лишь одна комната с тремя жильцами. По тем временам это были хорошие условия, несмотря на печное отопление, керосинки и один водопроводный кран в кухне на всех жильцов.
У отца было доброе сердце и открытая к человеческому горю душа. Под его крышей нашлось место родственникам, потерявшим в войну дома, кормильцев и не имеющих средств к существованию: матери, сестре, племяннице, тестю и теще. Его братья, пережившие войну, даже часть этой ноши на себя не взяли. Скорее дело было в невестках, не желавших помогать чужой родне. Спать укладывались по двое, или на раскладушках, или на полу. Вместе пришлось существовать людям, и в довоенное время жившим, как Монтекки и Капулетти. В Витебске родители моих родителей жили по Безбожной улице в соседних домах, их участки были разделены высоким глухим забором. Правда, дети проделали в заборе дырку и играли друг с другом. Так мои будущие родители и познакомились.
Заработка отца катастрофически не хватало, жизнь в построенном им Ноевом ковчеге из-за тесноты и нередких ссор стала невозможной. В 1950 году он уехал с мамой на Север. На Кольском полуострове создавались гигантские рудники для добычи апатита, обогатительные фабрики, электростанции, новые города. Через два года переехал на Север и я. Однажды после школы забежал в трест “Апатитстрой”. Кабинет начальника планового отдела пустовал. Я повернулся, чтобы уйти, и в дверях столкнулся с пожилым рабочим. Он огорчился, что отца нет на месте. “Ну, что ж, буду ждать. Понимаешь, несколько лет моя семья живет в одной комнате барака: дети болеют. Нормальное жилье много раз обещали, да все обманывают. Говорят, твой отец – единственный в этом тресте, кто держит слово и сочувствует людям”.
После возвращения с Севера отец каждый год на праздник Победы ездил в Москву: у Большого театра встречались бывшие воины 2-ой саперной бригады. Возвращался в хорошем настроении, помолодевший. После открытия в музее Артиллерии экспозиции инженерных войск ленинградские ветераны бригады стали встречаться во дворе музея. Обычно отец брал с собой меня или внуков. Ребятам покупались сладости и мороженое, а ветераны где-нибудь в кафе, а если не было дождя, то по-походному, на скамейке в парке, распивали бутылочку. А дальше, как у Пушкина: “Бойцы поминают минувшие дни и битвы, где вместе рубились они”. Собственно сражения упоминались между прочим. Ничего героического или особенного я не слышал. Война открывалась для меня с будничной, не парадной стороны. Работа сапера, что в обороне, что в наступлении постоянно опасна: то противник начинает применять противотанковые мины в деревянных ящиках с пластмассовыми взрывателями – миноискатели не могли их обнаружить, то попадались мины с двумя взрывателями – обезвредил сапер один видимый, успокоился, закурил, а в это время рванет второй, потайной. Часто встречались мины – ловушки, конструкция которых постоянно менялась, а взрыватели использовались от стран – сателлитов. Опыт приобретался кровью. Ветераны с грустью вспоминали погибших товарищей.
В последние годы отец перестал посещать эти встречи: “Тяжело видеть, как в нашей компании каждый год кого-нибудь не достает. Такое чувство, как будто рядом мина разорвалась. Поговорю я лучше с ребятами по телефону”. И мы отмечали праздник Победы на даче. Хватало места и в доме, и на веранде. Но мы устраивали застолье в сарайчике, где хранились садовые инструменты, банки с краской и всякий хлам, вывезенный из городской квартиры за ненадобностью. На верстаке высвобождалось место, стелилась газета, ставились бутылка водки, закуска, а граненные стаканчики находились в сарайчике постоянно. Приглашались соседи. Женщины зазывали всю компанию в дом на праздничный обед. Они не понимали, что в сарайчике, словно в блиндаже, возникала уютная, душевная атмосфера.
Отец часто говорил, что много народу погибло зря. Конечно, с обеих сторон бывали ошибки артиллеристов и летчиков, когда бомбили своих. Но сколько было неумных приказов, когда к установленному сроку любой ценой нужно взять такой-то пункт, такую-то высоту, а потом без поддержки своих, потеряв половину личного состава, их приходилось оставлять! К чему нужен был штурм Берлина, когда окруженный город и сам бы сдался? При штурме погибло 200 тысяч бойцов. А зачем? Только ради престижа?
Никто не хотел умирать. Отец рассказывал, сколько у него было неприятностей, когда на очищенном от мин проходе подрывался танк. А когда он доказывал, что машина свернула с ограниченного флажками участка, танкист ссылался на темноту и плохую видимость. Иногда людей спасала находчивость, не предусмотренная ни одним уставом. Запомнился рассказ об одном танкисте, у которого подбили 9 машин. Подходя к позициям противника, танк открывал стрельбу, затем экипаж вылезал через люк днища; командир включал первую передачу, давал полный газ и на ходу через тот же люк выползал сам. Танк, несмотря на ведущийся по нему огонь, иногда объятый пламенем, упрямо шел на позиции, вызывая у противника ужас. А экипаж оставался невредим и молился, словно на Бога, на своего находчивого командира.
У отца не было военного образования, он быстро учился всему новому, не терялся в сложной обстановке, был храбр и в то же время осторожен. Его способности были замечены, и он прошел путь от рядового солдата до майора. Его направляли даже в Москву на курсы при военной Академии, но он не захотел во время войны учиться. В 1942 году вступил в партию и был убежденным коммунистом до конца. Нередко мы с ним спорили. Когда советские танки в 1968 году вошли в Чехословакию, вообще разругались и долгое время не разговаривали. Переубеждать его – бесполезно. Он был прочным винтиком старой системы, безусловно, честный, преданный Родине. Преступления этой системы он называл ошибками, не сомневался в правоте ленинских идей, несмотря на то, что эта партия лишила свой народ нормальной жизни и завела страну в тупик. Многие товарищи-ветераны поняли это раньше, чем отец.
…Вместе с отцом ушло то поколение, что выстояло в невероятно жесткой войне, восстановило разрушенное хозяйство страны, дало образование нам.
|
|
© журнал Мишпоха |
|
| |