А
ЖУРНАЛ "МИШПОХА" №10 2001год
Журнал Мишпоха
№ 10 (2) 2001 год
Жизнь подарила мне ряд встреч с привлекательными, интересными людьми. О некоторых из них я и хочу рассказать.
© Журнал "МИШПОХА"
ВСТРЕЧИ… ВСТРЕЧИ…
Памяти Давида Дынкина
Я хочу рассказать о юном поэте. Визуально я знал Давида еще с довоенных времен по совместной учебе в 27-ой средней школе Витебска. Он учился одним или двумя классами старше. В 1945 году мы встретились в 9-ом классе 10-ой средней школы, которая собрала в своих стенах витебскую молодежь, возвратившуюся из эвакуации. Узнав друг друга, мы наладили добрые, дружеские отношения.  Давид стал любимцем нашего класса, гордостью школы. Будучи одаренным человеком, он закончил ее с Золотой медалью. У него не было больших проблем ни с одним предметом, но душа принадлежала литературе, а точнее – поэзии, которой он посвятил многие годы своей, говоря гомеровским стилем, “кратковечной жизни”. Сохранились его стихи военного лихолетья, школьных и послешкольных времен. Окончив школу и Витебский медицинский институт, он трудился на ниве здравоохранения, но и в эти годы неистово любил поэзию.
Вспоминается, как выступил Давид на литературном вечере в связи со 110-летием гибели А.С.Пушкина. Своим стихом приподниму завесу Десятилетий, и хочу Оружье вырвать у Дантесов И бросить вызов палачу. Лиризм пушкинской поэзии был для Давида путеводной звездой. В природе и в любви он видел проявление бессмертия. Он обожал весну и писал о ней: Весна! Весна, люблю тебя, Как жизнь, как мечты. Люблю веселый шум ручья И первые цветы. Да что там говорить! Я счастлив потому, что ты зовешь любить! И пусть любовь бывает обманчивой и непостоянной – она главная цель и смысл жизни. В одном из своих стихотворений он писал: Как женщина, изменчивый февраль Меня обрадовал и обманул. Ведь я весну душой встречал. Я чувствовал, я осязал весну. И что же, вновь обманут я. Опять Дорогу мертвым снегом замело, Опять старик-мороз вошел во власть И снова время радость унесло. Как женщина, изменчивый февраль Меня обрадовал и обманул… …Прожить для любимой, для родных, для своей страны. Проникновенные стихи встречаются у Давида о местах, где ему пришлось жить и работать: о Браславе, Сосновке, Летцах и, конечно же, о Витебске, которому посвящено одно из лучших стихотворений. О, город первых школьных дней, Любимый и родной. О, город детства и друзей, Мой Витебск, город мой. Крутые берега реки, ”Успенка” и зеленый сад, И звезды, словно огоньки, Над городом горят. В этом городе, недалеко от Успенки, находилась наша школа. В 1949 году в день традиционной школьной встречи старых друзей он читал нам: Опять февраль, холодный зимний вечер Окутал город синей пеленой. И снова школа. – Радостная встреча Согрета дружбой, светлой и большой. Мы счастливы, приветствуем вас снова- Вас, наши старшие друзья-учителя. Мы снова вместе. Здравствуй, здравствуй школа, Привет тебе, мой дом, моя семья. Но перу Давида было подвластно умение выразить самые тонкие, подчас интимнейшие душевные чувства и настроения. Вот как это звучит в стихотворении “Под звуки скрипки”: Скрипка. Ты плачешь, поешь и смеешься, Ты оживаешь в умелых руках. Скрипка смеется – лицом улыбаешься, Скрипка заплачет – и слезы в глазах. Звуки летят, поднимаются к небу Вдруг, опускаются к самой земле, В звуках скрипач обращается к Фебу, К миру искусств и частично ко мне. Слушая скрипку, я весь замираю, Дивные звуки плывут надо мной, В звуках, мне кажется, я утопаю, Звуки уносят меня за собой. Какой удивительной аурой обладает наш город, если скрипач и скрипка, воспетые еще Марком Шагалом, в иное время, в новых поколениях возбуждают высокие чувства и помыслы. “Звуки уносят меня за собой!” Очень жаль, что ранний уход из жизни не позволил Давиду в полной мере раскрыть свой поэтический дар. Когда пришла его пора, когда сдало подточенное жестокой болезнью здоровье, ему было всего 29 лет. Он ушел из жизни, оставив о себе память, как о чудесном человеке, прекрасном специалисте – враче-фтизиатре, которого уважали больные в Новоельне и Сосновке, где ему пришлось работать; ушел, простившись навсегда со своей семьей – женой и дочерью, родителями, которых бесконечно любил, расставшись с милой его сердцу поэзией, собравшей в себе десятки его стихотворений, лишь малую часть которых здесь удалось представить (значительная их часть, возможно, оказалась в Израиле, где ныне живет его семья). Мне же на одном из подаренных фото он написал: “… Ты, эту копию храня, Оригинал не забывай”. Как мог, я постарался выполнить его завет. …Поселился замечательный сосед Сын грузина и еврейки Ираклий Андроников был выдающимся деятелем русской советской культуры. Наше знакомство с ним состоялось в 1957 году в Железноводске. Представил ему нас курортный знакомый Алексей, кандидат филологических наук, работавший в Ленинградском Пушкинском Доме, где часто встречался с Ираклием Луарсабовичем и хорошо его знал. Я сразу же вспомнил, что видел фото Андроникова в “Огоньке”, где был опубликован его рассказ “Загадка Н.Ф.И.”. Кроме того, как раз накануне отъезда на курорт, я прочел в “Новом мире” его повесть “Тагильская находка” (о переписке членов семьи писателя Карамзина по поводу дуэли и смерти Пушкина), о чем не преминул упомянуть в разговоре. Андроников обрадовался: мне показалось, что я был единственным человеком среди курортников, кто прочел эту повесть. В последующие дни, встречаясь с Ираклием Луарсабовичем, я узнал от него массу поразительно интересных вещей. Память избирательна, и почему-то запомнился рассказ Андроникова о том, что у Лермонтова были особые отношения с синтаксисом: запятые, точки, тире тот разбрасывал по тексту как хотел, не считаясь ни с какими правилами. При издании Академического Собрания сочинений великого поэта была создана специальная комиссия во главе с И.Андрониковым, целью которой было расставить знаки препинания на надлежащие им места. В один из дней мы с женой поехали в Пятигорск – познакомиться с городом, его достопримечательностями и побывать в Лермонтовском музее. Экскурсия по музею оказалась неудачной: толчея, поверхностный рассказ экскурсовода испортили и настроение, и впечатление, о чем мы, встретившись с Андрониковым, рассказали ему. - Вы, что?! Не могли обратиться ко мне, посоветоваться со мною? – услышали его гневный вопрос. – Мы бы вместе поехали в музей, и результаты были бы абсолютно иными. Соберите друзей и в воскресенье после ужина отправимся в Пятигорск. Так и произошло. Руководимые Андрониковым, я и Алексей, с супругами, и еще пару знакомых прибыли в 8 часов вечера на улицу Баучадзе, где расположен музей М.Ю.Лермонтова. Он вызвал дежурную, которая, увидев группу незнакомых людей, поспешила сообщить, что музей закрыт, но, различив среди нас Андроникова, заулыбалась и широко открыла двери.  И началась двухчасовая экскурсия. В подобной я никогда в своей жизни больше не участвовал. Из зала в зал, от экспоната к экспонату, историю которых Андроников знал превосходно, вел он нас по лермонтовской жизни и судьбе. Запомнилось, как, остановившись у литографии Мартынова, он бросил сквозь зубы: “Вы посмотрите, какая морда!”.
Впечатленные и благодарные, возвратились мы поздним вечером в Железноводск. Приближался конец нашего пребывания в санатории. Жаль было расставаться с новыми друзьями, с Андрониковым. Я решил осуществить заговор определенного рода. Я договорился с санаторной библиотекаршей, что она обратится с просьбой к Ираклию Луарсабовичу выступить со своими рассказами перед читателями. Я же эту просьбу подкрепил своими настойчивыми увещеваниями. Как Андроников всполошился, как энергично отказывался! Наверное, дело было в том, что тогда – в середине 50-х годов – он еще не привык к своей славе, рожденной впоследствии его регулярными появлениями на телеэкране, был скован и застенчив. Но мы насели, и он, в конце концов, согласился. Встреча произошла в небольшом читальном зале библиотеки; присутствовало около двадцати человек. Как волновался Ираклий Луарсабович! Встретив нас перед началом концерта, он утверждал, что дело обязательно закончится провалом, что он не совладеет с собой. Но все прошло великолепно. Рассказал он “Загадку Н.Ф.И.”, “Горло Шаляпина” и “Руки Сальвини” (Томазо Сальвини – выдающийся итальянский трагик, непревзойденный Отелло). Давно нет Ираклия Луарсабовича Андроникова, но в памяти ярко запечатлен прекрасный образ этого замечательного человека – доктора филологии, профессора, блистательного литератора, лауреата Государственных премий, Народного артиста СССР. Пребывание в Железноводске запомнилось еще одной интересной встречей. За стеной нашей комнаты поселился с семьей известный скрипач Леонид Коган. Внешне это был весьма импозантный человек. Среднего роста, худощавый, элегантно одетый, в больших черных очках. Он производил впечатление человека, погруженного в свои мысли, чуждого общения с незнакомыми ему людьми. Его супруга резко от него отличалась. Невысокая, полноватая еврейка, она была готова повести разговор с любым человеком. Кстати, она, родная сестра Э.Гилельса, была весьма известной музыкантшей, как и ее муж – скрипачкой. Лично о Когане у нас почти сразу же сложилось мнение, что он приехал не отдыхать, а работать – занимался скрипичными упражнениями с раннего утра до позднего вечера, при этом мы не слышали ни одного законченного произведения, косяком следовали некие пассажи. Но если поначалу он в середине дня устраивал перерыв, что предоставляло возможность послеобеденного отдыха, то потом захватил и это время, выдворяя нас своей музыкой из дома, о чем я рассказал Андроникову. Надо было видеть, как всполошился Ираклий Луарсабович, какие превосходные эпитеты были отпущены им в адрес Л.Когана. С ним и его семьей Андроников поддерживал дружеские отношения и был, пожалуй, единственным на курорте человеком, с кем общался Коган. Назвал его самым выдающимся скрипачом современности, в чем-то превосходящим даже Давида Ойстраха и Яшу Хейфеца, провозгласил его великим музыкантом, замечательным интерпретатором самых сложных скрипичных произведений! “И, ради бога, - воскликнул Андроников, - не травмируйте его своими претензиями и просьбами. Надо очень бережно относиться к его настроению и нервам!”. Что я и пообещал Ираклию Луарсабовичу. Правда, на завтра же, без нашей просьбы к музыканту, послеобеденный перерыв был восстановлен. А в один из дней мы прочли на рекламной тумбе афишу о предстоящем в Пятигорске сольном концерте Леонида Когана. Билеты на концерт приобрели тут же, в Железноводске. Состоялся концерт, как мне помнится, на следующий день. Маэстро исполнял что-то из Прокофьева, Моцарта, Сарасатэ и др. Вот тут-то мы и согласились с истинностью слов Андроникова о выдающемся таланте Леонида Когана. Все исполненные им вещи были приняты публикой с восторгом. Скрипача долго не отпускали со сцены. Воистину, мы по-настоящему возгордились тем, что у нас оказался такой замечательный сосед.
Дела человека
В 1961 году в Витебске проводился Республиканский семинар лекторов – атеистов. Работая тогда референтом общества “Знание”, я получил задание принять участие в подборе лучших лекторов, коим предстояло выступить на семинаре. Незадолго до этого я прочел в одной из газет статью об известном литовском лекторе-атеисте Д.З.Бессчастном, о его неординарной судьбе. Сын белоказака, эмигрировавшего после Гражданской войны в Литву, и крестьянки-литовки, Дорофей Бессчастный оказался на редкость способным ребенком. Был замечен католической церковью, которая предоставила ему возможность закончить духовную семинарию и направила затем в Рим в папскую духовную Академию, в которой, блестяще занимаясь (за “четверки” из Академии отчисляли), он закончил два факультета – русский и богословский. Принятию сана католического священника помешала война, оккупация немцами в 1943 году Рима. Бессчастный включился в подпольную войну с захватчиками, был активным участником антинемецкой террористической группы, о чем после войны писали многие итальянские газеты. Что же касается принятия сана, то он это событие всячески откладывал, в связи с чем в 1946 году был приглашен на аудиенцию к папе Пию XII, который предоставил Бессчастному последнюю годовую отсрочку. Когда же прошло и это время, Бессчастный, еще более укрепившись в антиклерикальных и антипапистс ких настроениях, почувствовав нарастающую угрозу своей жизни, бежал из Италии в Западную Германию, откуда переехал вскоре на родину – в Литву, где ему предоставили вид на жительство. Человек без гражданства, он нигде не работал, жил за счет атеистических лекций и брошюр. Как лектор-атеист, великолепно знающий свой предмет, он вскоре стал известен не только в Литве, но и во всей западной части СССР, в Белоруссии в том числе.  Его-то я и решил пригласить на наш семинар, позвонил по этому поводу в Правление Литовского общества “Знания” и назавтра, придя на работу, встретился с Бессчастным. Лет 45-ти, высокий и спортивный, с усталым лицом интеллигента, он произвел прекрасное впечатление своей вежливостью и готовностью выполнить все наши задания. Мы позвонили в гостиницу, заказали ему место и дали путевку для выступления во время обеденного перерыва на одном из предприятий города.
Примерно в час дня Бессчастный явился в Общество мрачным и удрученным. Оказалось, что после лекции он зашел за чем-то в гостиницу и там ему объявили, что лицо без гражданства они принять не могут, что Витебск закрытый город и он должен его покинуть. Ошеломленный, я позвонил в Обком партии, там попросили меня перезвонить и в повторном разговоре, что-то мямля, сообщили, что ничего сделать нельзя, о чем я и рассказал Бессчастному. В тот же день он из Витебска уехал. На душе было тяжко и муторно. Но на следующий день раздался звонок и меня попросил к телефону Первый секретарь Обкома партии В.Е.Лобонок (что само по себе было более чем необычно). Он спросил, в Витебске ли Бессчастный, и, узнав о сути дела, предложил немедленно звонить в Вильнюс и снова пригласить Бессчастного теперь уже от его, Лобонка, имени. Я тотчас же позвонил и, удивительное дело, наткнулся на Бессчастного, который, наверное, рассказывал коллегам о своих злоключениях в Витебске. Просил его вернуться и утром следующего дня вновь с ним встретился. Бессчастный прекрасно выступил на семинаре, на предприятиях и в учреждениях города и области, за что мы искренне были благодарны. Мне показалось, что, будучи воинствующим антиклерикалом и врагом папского престола, на что у него, по-видимому, были свои причины, он оставался верующим человеком. В частности, когда мы заговорили о философии, он объявил себя непреклонным последователем неотомизма (философского учения, исходящего от Фомы Аквинского и пользующегося огромным влиянием в католицизме). Задал я вопрос о том, является ли он, как об этом пишут, полиглотом, и если да, то сколько языков он знает? - Хорошо знаю, - ответил он, - более десятка – все основные европейские и древние – латынь, греческий и еврейский. Ничтоже сумнящийся, сдав накануне кандидатский экзамен по английскому языку, я задал ему на английском какой-то вопрос, на что получил ответ – тираду, в которой ничего, кроме того, что это звучит по-английски, не понял. Увидев мое замешательство, Бессчастный спросил: - Вы еврей? - Да. - Вы знаете иврит? - Откуда? - Так какой же вы еврей, если не знаете иврит? - Я и идиш не знаю. - А я знаю. - Откуда? - Я родился и провел детство в местечке, в котором большая половина жителей были евреями, и как бы мимоходом освоил этот язык. Впоследствии научился читать и писать на идиш, прочел на этом языке современную еврейскую литературу. Но должен сказать, как величественна древнееврейская литература! Возьмите хотя бы “Песнь Песней”… И Дорофей Захарович прочел на иврите довольно большую строфу, прозвучавшую торжественно и проникновенно, и сам же перевел ее. За давностью лет я забыл содержание стиха, но вот недавно просматривал книгу Галины Синило “Древние литературы Ближнего Востока и мир Танаха”, в которой приведены несколько строф из “Песнь Песней”, одна из которых, как мне кажется, и была прочтена Бессчастным: Днем и ночью играй и пляши ты! Светлы да будут твои одежды, Волосы чисты, водой омывайся. Гляди, как дитя твою руку держит, Своими объятьями радуй подругу – Только в этом дела человека! - Изучайте этот язык, - закончил Дорофей Захарович. - У него с возникновением Израиля образовались исключительные возможности для возрождения и развития. Доктор двух наук. Другим выдающимся знатоком древних языков был Гилер Маркович Лифшиц – доктор исторических наук, профессор Белгосуниверситета, признанный крупнейший исследователь Кумранских рукописей. Познакомил меня с ним мой старший брат Арон Яковлевич Канторович, работавший в то время заведующим отдела Издательства “Вышэйшая школа”. Он редактировал монографию Г.М.Лифшица “Классовая борьба в Иудее”. Они подружились и вместе преодолевали многочисленные препятствия, громоздившиеся на пути издания и выхода в свет книги. Власти предержащие ничего не хотели слышать о какой-то классовой борьбе, да еще в Иудее; им, наверное, легче было бы согласиться с возможностью социальной революции в Гренландии или еще в какой-нибудь Тьмутаракани. Но это особая история, требующая самостоятельного описания. А тогда, это было в 1967 году, Гилер Маркович предстал передо мною уже стареющим человеком, однако гордым, подтянутым, склонным к сарказму и шутке. Черные волосы, нос с горбинкой, проницательные за очками глаза давали понять, что имеешь дело с весьма незаурядной личностью. - Борис, - сказал мне брат в присутствии Лифшица, - ты должен понравиться этому человеку, он член Ученого Совета, на котором ты будешь защищаться, и у него один, но может быть решающий голос. - Да, - откликнулся Гилер Маркович, - Арон Яковлевич рассказывал мне о вас. Вы защищаетесь на следующем заседании Совета? По философии? Знакомая материя, и можете быть спокойны, что все у вас получится. - Дай-то бог! - Причем здесь бог, когда еврей рвется в науку. В какой-то момент я спросил Гилера Марковича, как он относится к историческим романам Лиона Фейхтвангера? - К романам об античных временах – отрицательно. Он не историк, далековат от науки, поэтому и как писатель мне не интересен. Будучи несогласным, я переспросил: - Это вы о “Иудейской войне” и “Лже-Нероне”? - Именно о них, - ответил Лифшиц и привел доказательства, подтверждающие его точку зрения. Впоследствии, написав статью “Еврейская тема в произведениях Лиона Фейхтвангера”, опубликованную в журнале “Вестник” (Балтимор, США), я учел эти замечания Гилера Марковича и осторожно выразился: “Фейхтвангер не был, конечно же, историком – ученым, он был историческим писателем и, пользуясь литературными средствами – художественными образами, создавал необычайно яркое представление об исторических обстоятельствах”. Думаю, что Гилер Маркович согласился бы с таким утверждением. Приближалось 30 июня – день защиты диссертации. Я сидел в библиотеке БГУ, готовя свое выступление. Вдруг заметил Лифшица, который кого-то высматривал в зале библиотеки. Оказалось, меня. Вызвав в вестибюль, он сообщил, что на защите быть не может, уезжает в командировку, но уже заполнил бюллетень для голосования в мою пользу и передал его секретарю Ученого Совета. - Но вы же, - сказал я ему, - не знаете о чем диссертация. Я предложил ему свою книжку, написанную по диссертационным материалам, изданную Минским издательством “Наука и техника”. Он взял ее у меня, внимательно рассмотрел и сказал: - Полиграфия прекрасная, а что касается содержания, то испытываю твердую уверенность в том, что брат Арона Яковлевича не мог, в принципе, написать абракадабру. Рассчитываю при следующей встрече сердечно поздравить вас. И действительно, защита прошла успешно, члены Совета единогласно проголосовали за присвоение мне степени кандидата философских наук, что весьма своеобразно прокомментировал доктор юридических наук, профессор И.Горелик: “Это – результат ошеломляющего воздействия на них победы Израиля в Шестидневной (5-10 июня того же года) войне”. Впоследствии я неоднократно встречался с Гилером Марковичем, а через десяток лет после нашей первой встречи он преподнес Белгосуниверситету и всем своим почитателям впечатляющий сюрприз – защитил докторскую диссертацию по философии, оказавшись единственным в БГУ, да и в республике дважды доктором наук. Когда при очередной встрече я поздравил его с успехом, он, усмехнувшись, сказал мне: - Я уже подумывал о защите третьей докторской, скажем, по искусствоведению или по филологии. Один Гомер может родить 10 диссертаций. Но, - он на минуту задумался, - вряд ли это состоится, ни сил уже нет, ни задора. Третья докторская не состоялась. Состоялся замечательный человек, крупный ученый, яркий представитель еврейского народа. ЕГО ДОБРЫЕ ДОРОГИ В Беларуси много лет жил и работал интересный писатель Наум Ципес, автор романов, повестей, рассказов, эссе, множества статей, очерков и заметок. Он и сегодня активно трудится, хотя судьба распорядилась так, что ныне местом его пребывания, в связи с серьезным заболеванием и необходимостью контроля за состоянием здоровья, стал город Бремен в Германии. Он регулярно печатается там в популярных литературных изданиях на русском языке, в частности – в “Литературном европейце”, выходящем во Франкфурте на Майне, органе союза русских писателей в Германии, в кельнской газете еврейского направления “Круг”, но не забывает и белорусские издания – “Культуру” и другие.  С Наумом Ципесом познакомил меня в 1975 году мой самый близкий друг Виталий Шиндлер, о котором герой этого очерка в своем великолепном эссе “Небо Марка Галая” пишет: “…супруги Галай попросили меня познакомить их с Минском. Я не на столько знал город, чтобы взять это на себя, и предложил на должность экскурсовода моего друга – минчанина, историка, эрудита Виталия Шиндлера”. Таким же историком и эрудитом является и сам Наум Ципес да плюс к тому же, талантливым литератором.
Вскоре после нашего знакомства я прочел поразивший меня сборник его рассказов “Где-то есть город”, в котором он, давно расставшись с родиной своего детства, пишет о ней, о своих друзьях с такой проникновенностью, которую редко можно встретить у других авторов. Воссозданный в этой книге образ любимой бабушки – один из лучших, на мой взгляд, в плеяде еврейских женщин – героинь романов, повестей, рассказов. Это поистине высокохудожественная, интеллектуальная еврейская, и, в тоже время, русскоязычная, проза. Потом были “Старые дороги”, “Билет до Винницы” и другие. Но долгое время не было признания. Те, кто читали его, выражали восхищение его творчеством, те же, кто решали писательские судьбы – старались его не замечать. Многие годы, едва ли не десятилетие, его не принимали в Союз писателей БССР, подчас обходили его, и достаточно нагло, разного рода посредственности. Типичная судьба писателя, который никогда не пытался быть приспособленцем. В автографе подаренной мне книги “Старые дороги” он пишет: “Это те дороги, которыми ходят хорошие люди из нашего прошлого”. Его книги написаны и о людях настоящего, ибо он поистине современный писатель. И красивый человек, яркий, всегда жизнерадостный, с белой, как снег, с младых лет седой головой, готовый в любой момент и пошутить и стать серьезным, если это вызвано обстоятельствами. И не случайно в его произведениях то и дело начинает звучать известный еврейский мотив – “смех сквозь слезы”. Не по этому ли в его письме ко мне есть фраза: “Родных людей мало, и порой, мы сами бездумно сужаем круг общения с ними”. Такое признание дорого стоит, ибо Наум Ципес, прежде всего, большой и постоянный оптимист, что свойственно, по сути, всему его творчеству. А сколько остается вне строк и страниц! Великолепный рассказчик, чьи повествования пронизаны искрометным юмором, смелой самоиронией, неожиданными завязками и развязками; жизнелюб, знаток множества анекдотов, он часами может находиться в центре завороженных им слушателей, пленяя, развлекая, радуя и вдохновляя их. Как-то побывав у меня в гостях, он несколько часов доставлял удовольствие мне и моей супруге. Следовали ситуация за ситуацией, которые и нарочно не придумаешь, ну, а если и придумаешь, то хвала тому, кто придумал их! |
© журнал Мишпоха