Много лет назад мы поехали с тогдашним директором Музея истории и культуры евреев Беларуси Инной Герасимовой в Дараганово. Там в детском санатории «Крынки» меня застала война, там были расстреляны все еврейские дети, а мне чудом удалось спастись. В разговоре с Инной Павловной я вспомнил про маленького скрипача, которому тогда было лет шесть-семь, не больше. Рассказал немного, но, наверное, эта история осталась в памяти, и года через два, когда И.П. Герасимова устраивала выставку, посвященную детям, оказавшимся в гетто и концлагерях, Инна Павловна попросила написать меня подробнее о маленьком скрипаче. И отказался, многое позабылось, прошло столько лет, да и больно вспоминать об этом.

Но, наверное, не зря говорят, если растревожил воспоминания, так просто они от тебя не уйдут, будут постоянно рядом. Только предоставь им маленькую возможность, подай сигнал, и они тут же вернутся.

Где-то ранней осенью прошлого года малолетних узников гетто и концлагерей пригласили посетить новый Музей Великой Отечественной войны. Нас хорошо встретили, показали выставки и еще не конца завершенную панораму обороны Минска. На панораме – бой под Заславлем, дорога, немецкие мотоциклы, наша танкетка, на шоссе убитые, чемоданы беженцев и раненая скрипка с вывороченными внутренностями. Я как только это увидел, у меня все поплыло перед глазами. Я мгновенно вспомнил про Дараганово, про маленького скрипача Моню… Даже заплакал и ушел.

...Моня приехал в санаторий откуда-то из Гомельской области. Когда меня родители отправляли в Дараганово, я садился на поезд в Жлобине. Он ехал в том же вагоне. Там мы увидели друг друга впервые. Я был старше Мони на три с половиной года. Смотрел на таких шкетов сверху вниз, но он мне почему-то запомнился. У него в руках все время был футляр со скрипкой, он никому его не доверял. Моня был в черненьком пиджачке, аккуратненько одет.

Добрались мы до Осиповичей. Там утром должна была быть пересадка на слуцкий поезд. Нас всех погрузили в вагоны, а потом поступила команда: «Выходи». Поедем на добавочном. На вокзале в буфете нас покормили. За столиком я опять сидел с Моней. И он снова не отпускал из рук футляр со скрипкой. Так и ел.

Потом наши пути разошлись. Он попал в дошкольный корпус, а я, второклассник, в отряд № 3.

Когда в середине августа 1941 года в «Крынки» приехали немцы, нас разделили на еврейских и нееврейских детей. Еврейских выкинули из школьного корпуса. Из нас сделали четыре группы. И я снова оказался вместе с Моней. В нашей группе было, по-моему, пять человек. Днем нас гоняли таскать воду, дрова пилить, на другие работы.

Монина скрипочка оставалась в комнате. Она лежала на подоконнике. Стены в корпусах были толстые, подоконники широкие – места хватало. К нам в комнату врывались и детдомовцы, и полицаи, но скрипка, хоть и лежала на виду, была как заколдованная, ее никто не трогал. По вечерам Моня доставал ее из футляра и что-то играл. Он занимался музыкой каждый день. Я в этом мало понимал. Думал, что это детская скрипка, но Моня как-то сказал, что она сделана по спецзаказу. По вечерам, когда полицаи уходили и на ночь нас закрывали, Моня садился на подоконник и играл. Иногда ребята хотели поговорить, раньше лечь спать, а Моня играл. Ему говорили: «Прекрати, дай спать». А он отвечал: «Я когда ехал сюда, меня родители попросили, чтобы я каждый день занимался музыкой, и я им обещал. Если я не буду заниматься, все забуду. Нас скоро освободят, что я папе с мамой скажу»...

Так проходили дни. Однажды кто-то из ребят постарше сказал Моне: «Что ты все пиликаешь. Сыграй что-нибудь интересное». И Моня стал играть. Это была такая музыка, что я ее до сих пор слышу. Я, конечно, не знал тогда, что это за произведение. Воспитывался в маленьком райцентре, ни тебе концертных залов, ни театра. Я через несколько дней спросил у Мони: «Что ты играл?». Он ответил: « Полонез». Не знаю, почему я это слово запомнил с тех пор, хотя и не знал, что это такое.

Однажды я спросил у Мони, откуда он берет столько разных звуков. «Это ноты», – ответил он. «Что значит ноты?» – не понял я. «Ты букварь изучал? Там буквы, а у музыки – ноты». «Дай посмотреть эти ноты», – попросил я. «У меня их нет, ты же знаешь, всю бумагу детдомовские отобрали на курево».

У меня этот разговор не выходил из головы. Любопытно было посмотреть на эти ноты. Однажды зимой мы таскали воду, кругом лежал снег. Я снова спросил про ноты. Моня взял палочку и стал рисовать их на снегу. Большие рисовал ноты с флажками.

...Моня слабел с каждым днем. Стал совсем бледным. Мы, как могли, подкармливали его капустой или морковкой из мусорного бачка. Смотрим, на кухне выбросят, мы подберем, оботрём и едим. И с Моней обязательно делились.

Я не умею плавать. Но в том месте на реке Птичь была прорубь, куда спускали мертвые тела, когда дети умирали. Сон мне приснился. Кто-то меня бросил я эту прорубь. Я барахтаюсь, тону, и подплывают ко мне ноты – такие, как Моня рисовал на снегу, только они из дерева, и меня выталкивают из воды. Я проснулся испуганный, а утром сказал Моне: «Я знаю, где ты берешь ноты. Ты их берешь из реки, их там полно». Он посмотрел на меня как-то странно и ничего не ответил»...

Моню расстреляли немцы…

Через много лет, когда я служил в армии на Сахалине, услышал по репродуктору музыку, которую когда-то играл Моня. Диктор объявил: «Полонез Огинского». Уже позже я узнал, что он называется «Прощание с Родиной».

 

Владимир Семенович Свердлов – малолетний узник детского концлагеря «Крынки». Совершил побег, когда еврейских детей вели на расстрел. Спасением обязан Александре Кирилловне Звоник, которой присвоено звание «Праведник Народов Мира». После войны жил в Минске. Строил автозавод, четверть века работал на предприятии «Белсантехмонтаж», потом в мастерских Министерства культуры. Поставил памятник на месте расстрела еврейских детей из санатория «Крынки».