Мишпоха №34    Фаина КОЛОДНАЯ * FAINA KOLODNAYA. МИНСКИЕ ГЕРОИ СОБИБОРА * MINSK HEROES OF SOBIBOR

МИНСКИЕ ГЕРОИ СОБИБОРА


Фаина КОЛОДНАЯ

Участники восстания в Собиборе Семен Розенфельд, Александр Печерский и Аркадий Вайспапир Участники восстания в Собиборе Семен Розенфельд, Александр Печерский и Аркадий Вайспапир

Александр Печерский в молодости. Александр Печерский в молодости

Фотография дочери Печерского, которая прошла с ним и фронт, и лагерь. Фотография дочери Печерского, которая прошла с ним и фронт, и лагерь.

Александр Печерский в 1944 г. Александр Печерский в 1944 г.

Борис Табаринский – участник восстания в Собиборе, минчанин, родился и умер в Беларуси. Борис Табаринский – участник восстания в Собиборе, минчанин, родился и умер в Беларуси.

Руководитель восстания в Собиборе А.А. Печерский. Бронза. Автор: скульптор И.И. Сонкин. Руководитель восстания в Собиборе А.А. Печерский. Бронза. Автор: скульптор И.И. Сонкин.

Печерский А.А. с внучкой. Печерский А.А. с внучкой.

Участники восстания в Собиборе Александр Печерский, Аркадий Вайспапир, Семен Розенфельд и жена Александра Печерского. Участники восстания в Собиборе Александр Печерский, Аркадий Вайспапир, Семен Розенфельд и жена Александра Печерского.

Фаина КОЛОДНАЯ * FAINA KOLODNAYA. МИНСКИЕ ГЕРОИ СОБИБОРА * MINSK HEROES OF SOBIBOR

Осенью 1943 года в нацистском лагере уничтожения европейских евреев Собибор произошло восстание, в результате которого из лагеря бежало около 500 заключенных. Часть из них погибла, но некоторые сумели спастись. Трое участников тех событий живы по сей день.

Лагерь смерти Собибор существовал к тому времени уже больше года. Восстание было организовано после прибытия в лагерь первой группы советских граждан, которые были доставлены в него из Минска. До этого момента там были только евреи из Польши, Голландии, Румынии и Франции. Руководитель восстания Александр Аронович Печерский отличался независимостью и способностью быстро принимать решения, он был прирожденным лидером. Люди тянулись к нему и доверяли.

До того, как Печерский попал в Собибор, он провел 10 дней в подвале лесного лагеря и больше года в Минском концлагере на Широкой. Там он познакомился с людьми, с которыми смог за 21 день организовать восстание.

 

Печерский родился в Кременчуге, в семье адвоката, получил музыкальное образование, руководил до войны кружками самодеятельности, и областью его интересов была, в основном, музыка. Во время войны получил звание лейтенанта, вместе со своей частью попал в окружение и был ранен, спасая командира. Затем, будучи тяжелораненым, оказался в плену. Во время медицинского осмотра было обнаружено его еврейское происхождение, после чего он был тут же отделен от остальных военнопленных и вместе с еще восемью военнопленными еврейского происхождения был отправлен в Минское гетто.

Благодаря мужеству подпольщиков Минского гетто Печерскому не только удалось выжить, но и организовать восстание.

Воспоминания Александра Печерского о его пребывании в Минске в концлагере на Широкой:

«Солнечным августовским днем 1942 года нас, девятерых советских военнопленных, привезли в Минск, в так называемый “лесной лагерь”».

Вооруженный полицай, здоровенный, расхристанный, ведет нас мимо деревянных длинных бараков по двору с разными хозяйственными постройками, останавливает около подвала, который, похоже, совсем недавно сооружен, и велит спускаться туда. Я считаю ступеньки – двадцать четыре – и понимаю, что мы находимся глубоко под землей. Нас бросили в так называемый “еврейский подвал”».

– Отсюда, – сказал полицейский, охранявший подвал, – одна дорога – только на тот свет. И c пьяным смехом добавляет: – Это лишь прихожая преисподней. В настоящий ад попадете попозже. Другого пути из этого погреба нет.

Вместе с нами в подвал врывается немного дневного света. Мы успеваем увидеть на земляном полу несколько досок и ночное ведро, стоящее в углу. Дверь закрывается, скрежещет засов, звякает висячий замок.

В подвале царила кромешная тьма – подвал глубок – ни окошка, ни щелочки. А людей там было набито столько, что и приткнуться негде. Лишь на пятый-шестой день, когда большая часть загнанных сюда погибла и трупы были вынесены из подвала, можно было прилечь на пару часов, и то только на боку. Мы валялись на голой сырой земле. Мы не могли отличить дня от ночи, потеряли счет времени. Есть нам почти не давали, лишь раз в день приносили баланду и пайку хлеба в сто граммов, и мы могли догадаться, что прошли сутки. Только по голосу мы соображали, кто где лежит.

Каждый раз, когда открывалась дверь, чтобы вынести труп, охранник кричал в подвал:

– Долго еще ждать, пока вы все сдохнете?

Однажды старший охранник сказал:

– Вы нам уже надоели, но нет приказа вас расстрелять. Может, хватит вам мучиться, давите друг друга.

Я бросил ему в ответ:

– Вы этого не дождетесь.

…Кому-то из наших ребят удалось подстелить под себя доски, остальные бессильно повалились на холодную влажную землю. Темнота вокруг непроглядная. Осторожными маленькими шагами, чтобы кого-нибудь не зацепить, добираюсь до стены и как-то устраиваюсь. Вытягиваю усталые ноги, кладу руку под голову, пытаюсь уснуть…

Мертвая тишина царит в подвале. Каждый погружен в свои тяжкие раздумья. Но вот справа от меня кто-то со вздохом зашевелился.

– Что ж дальше-то будет? – спрашивает сосед.

– Ты разве не слышал – это дорога в ад...

– Как тебя звать?

– Саша.

– Откуда ты?

– Из Ростова.

– А я из Донбасса. Борис Цыбульский...

Мы помолчали. Спустя некоторое время он сказал:

– Давай, Саша, спать, что ли. Разве от мыслей польза будет?

– Я пытался уснуть – не получается.

– А ты представь, что летишь между облаками, – посоветовал Борис.

Я услышал, как он перевернулся на другой бок и через минуту тихо засопел.

«Крепкие у него нервы», – подумал я и попытался представить себе, как выглядит мой сосед, но не смог. В конце концов, уснул и я.

В подвале мы пробыли десять суток. За это время нас ни разу не выводили.

Разбудил меня знакомый романс. Пел Вадим Козин: «Серое хмурое утро, небо как будто в тумане...»

Романс этот, как видно, очень нравился полицаям, потому что пластинку они ставили раз за разом. И бесшабашная мелодия, и сентиментальные слова казались в нашем положении неестественными, дикими. От них щемило сердце, перед глазами вставал и родной город, дом, семья. Но как далеко было все это, как туманно!

Рука невольно потянулась к карману и нащупала пакетик: между двумя плотными картонками, несколько раз обернутыми бумагой, лежала фотография группы детишек, воспитанников детского сада. Среди них – и моя Эллочка с куклой в руках. Эту фотографию я получил уже на фронте...

…В начале октября 1941 года немцы прорвали нашу оборону под Вязьмой. 596-й артиллерийский полк 19-й армии с боями пробивался из окружения. Был тяжело ранен комиссар полка Михаил Петрович Тишков. Политрук 4-го дивизиона Федор Пушкин получил приказ вынести раненого из окружения. Он взял с собой восемь бойцов, среди которых был и я.

Несколько раз мы пытались проложить себе дорогу огнем, но успеха не добились. Патроны у нас кончились. Осколками мины были убиты комиссар Тишков и один боец. Мы отошли к лесу, унося с собой погибших товарищей. Вечером похоронили их, положив на могилу две солдатские каски.

Произошло еще несколько столкновений с врагом. Мы отстреливались теми немногими патронами, которые нашли в окопах. И хотя нас сильно мучил голод, эти найденные патроны казались дороже хлеба.

Ослабевшие, истратив боеприпасы, мы угодили во вражескую засаду и вырваться уже не смогли. Произошло самое страшное, о чем не хотелось и думать, – мы попали в плен.

...Уже десять месяцев нас гоняют из одного лагеря в другой.

Смоленский лагерь. Ежедневно умирают сотни людей. Отходят во сне, падают, стоя в длинной очереди за баландой – супом из гречневой шелухи.

Мне пока еще удалось сохранить самое дорогое, что осталось от прежней жизни, – фотографию дочки...

– Борис, спишь? – спрашиваю Цыбульского, лежащего рядом со мной в подвале.

– Нет.

– Давайте разговаривать. Пусть каждый расскажет что-нибудь о себе. Историю какую-нибудь, байку. Можно и анекдоты травить.

Борис поддерживает меня:

– Ребята, что ж вы носы повесили? Еще не вечер. А чем журиться, так лучше языки почесать, и если кто завираться начнет, тоже не страшно – в темноте не видать...

– Придумал! – отзывается кто-то ворчливым голосом. – На душе и так тошно, а тут еще ты со своими разговорами. Сейчас вот откроется дверь – и всех нас к стенке...

– А ты, братишка, не думай об этом, – говорю я. – Возьми хоть меня, к примеру... – И я принимаюсь рассказывать, как однажды чуть не утонул и как, в другой уже раз, не хватило минуты, чтобы мне сгореть во время пожара, как я выпал с третьего этажа и, сами видите, остался жив...

Кругом немного оживились. Пошли рассказы обо всяких неслыханных случаях, посыпались и перченые анекдоты.

Так прошло несколько дней. Уже было рассказано почти все, что помнилось и придумывалось, и мы – я и Борис – с тревогой ждали часа, когда говорить станет не о чем.

На десятый день шаги по ступенькам раздались в неурочное время: для баланды было еще рано. Что это – конец наш? Может, нарочно мариновали нас в темном подвале, чтобы мы ко всему стали безразличными, даже к жизни?

Открывается дверь, и мы видим перед собой «старого знакомого» – полицая, который обещал нам путевку в ад.

– Развалились! Шевелитесь, да поживее!

Мы торопливо поднимаемся с земляного пола. Некоторые так ослабели, что не могут встать на ноги. А полицай торопит.

Борис подходит к человеку, который тщетно пытается подняться, и помогает ему. Направляемся к двери. Словно тысячи пудов висят на ногах. Я спотыкаюсь на ступеньках, хватаюсь руками за воздух.

Наверху кто-то ругается по-немецки: «Шнель, шнель, ферфлюхтер швайн!» («Быстрее, проклятые свиньи»)

Полицай шипит, как змея:

– Вам повезло. В ад вы еще попадете. Но сначала поработаете на пользу рейха. Так что пошевеливайтесь, скоты! Некогда мне с вами возиться!

И он пускает в дело свою дубинку.

После темного подвала яркое сияние дня ослепляет.

Мы вышли из подвала. Свет ослепил нас. Вдохнули полной грудью свежий воздух. Но от утренней прохлады озябли.

Я закрываю глаза и, чтобы не упасть, прислоняюсь к стене. Полицай тут же бьет меня по голове. Я чувствую страшную боль. Борис подхватывает меня и уводит.

Пройдя несколько десятков метров, мы видим грузовик, двух немецких офицеров, оживленно беседующих около него, и нескольких власовцев.

– Значит, нас пока не расстреляют, – говорю я Борису. – Слышал, что полицай сказал? Отвезут, наверно, в трудовой лагерь. Может быть, в пути удастся напасть на охрану и бежать?

– Нет, Саша, пока нельзя. Мы ослабли и далеко не убежим.

Власовцы винтовками теснят нас к машине. Мы помогаем друг другу взобраться в кузов и садимся на полу у борта.

Несколько километров едем по шоссе, проезжаем пригороды Минска и направляемся к центру города.

Минск весь разрушен. Над руинами нависают тяжелые серые тучи. В обгоревших развалинах бродят сгорбленные люди, что-то ищут среди обломков. Сердце опять защемило.

Грузовик остановился. Построились. Нас было тридцать человек. Дальше повели колонной. К вечеру добрели до эсэсовского лагеря на улице Широкой. На воротах надпись «Трудовой лагерь». По дороге пять человек было расстреляно.

Лишь теперь я могу внимательно рассмотреть Бориса. Он рослый, широкоплечий, с грубоватыми чертами лица. Из его «подвальных» рассказов я узнал, что какое-то время он был возчиком, потом мясником, потом стал шахтером. Аристократическими его манеры не назовешь, но за его несколько напускной грубоватостью много душевной теплоты. Позднее я понял, что за резкостью Бориса скрывались постоянная готовность прийти на помощь, всепоглощающее чувство сострадания к боли ближнего.

В Минском лагере. 
Глава из книги «Прорыв в Бессмертие»

В лагерном дворе нашу колонну направили на регистрацию к домику, находящемуся недалеко от ворот. Там размещалась канцелярия.

За перегородкой сидела молодая красивая женщина. Когда один из нас на вопрос о профессии ответил, что он – транспортный инженер, женщина внимательно на него посмотрела, бросила быстрый взгляд на боковую дверь и тихо сказала:

– Лучше запишитесь разнорабочим.

Инженер только молча кивнул.

Я записался столяром, хотя столярным делом никогда не занимался. Остальные назвались чернорабочими.

Покончив с регистрацией, женщина вызвала капо (надсмотрщика) и велела ему отвести нас в бараки.

Забегу немного вперед и расскажу то, что мы узнали спустя некоторое время о «регистраторше» Софье Курляндской и капо Блятмане.

Когда гитлеровцы в 1941 году организовали лагерь, им понадобился человек, умеющий печатать на машинке по-русски и по-немецки.

Подпольный комитет Минского гетто решил послать на эту работу Софью Курляндскую. Таким образом, подпольщики получили возможность быть всегда информированными обо всем происходящем в лагере.

Софья Курляндская принимала активное участие в подготовке побегов. Осенью 1942 года по заданию подпольного комитета и отряда имени Фрунзе, входившего в состав Барановичского партизанского соединения, она обеспечила необходимыми документами и переправила к партизанам две группы заключенных. В конце декабря того же года Софья вместе с капо Блятманом, который к тому времени также был заслан в лагерь с различными поручениями подполья, организовала бегство коммуниста Голанда, который содержался в камере смертников. В лагерных списках было отмечено, что Голанд умер, а на деле он оказался в упомянутом партизанском отряде.

Был в лагере некто Кастельянц, пользовавшийся доверием начальника лагеря эсэсовца Лёкке, того самого Лёкке, который принимал активное участие в первой акции массового уничтожения в Минском гетто 7 ноября 1941 года. Так вот, этот самый Кастельянц нередко без особой охраны выезжал с группой заключенных в окрестные села для заготовки продуктов.

Софья решила воспользоваться и этой возможностью. С помощью Кастельянца из лагеря было вывезено немало военнопленных. А вскоре бежал и сам Кастельянц. Известно, что он добрался до партизанской бригады имени Чкалова и позднее геройски погиб в бою с фашистскими оккупантами.

С помощью семнадцатилетней партизанской связной Тани Бойко (подпольное имя Наташа) Софье Курляндской удалось осуществить бегство С.Г. Ганзенко. Он стал командиром партизанского отряда имени Буденного, а позднее и бригады «25 лет Советской Белоруссии», выросшей из этого отряда...

Все это я узнал потом. А пока из канцелярии капо строем повел нас в баню. По дороге он спрашивал одного за другим, откуда мы доставлены, где и когда каждый попал в плен.

Понятно, что он внушал нам опасения, и мы старались не сболтнуть лишнего.

После бани (а вернее было бы назвать это обыкновенной дезинфекцией) мы вошли, наконец, в большой барак, разделенный проходом надвое. Во всю длину тянулись в два яруса четыре ряда нар. При входе капо окликнул старшего одного из отсеков и сказал:

Бомка, вот этого, – он кивком головы указал на меня, – положишь рядом с собой.

Остальным Блятман велел занимать свободные места.

Распоряжение капо меня удивило. Зачем он приказал старшему положить меня рядом с собой? Может быть, чтобы тот за мной посматривал? Непохоже: у него пока не было для этого причин. Да и тон его был довольно добродушным.

Бомка (по-настоящему его звали Беня) подвел меня к нарам, дал немного соломы для подстилки, угостил кусочком хлеба и остатками баланды. Все это показалось мне странным, но я промолчал.

Заключенных ежедневно посылают партиями на разные работы – разгружать и колоть дрова, копать траншеи и т. д. Есть в лагере несколько мастерских – швейная, обувная, столярная – для обслуживания лагерного начальства.

С работы заключенные возвращаются поздно вечером, усталые, совершенно выдохшиеся. Перед сном они выстраиваются в несколько длинных очередей, точно в затылок друг другу, и, отстояв, получают двести граммов хлеба. Иногда к такой очереди подходит помощник начальника лагеря, бывший белогвардеец Городецкий, который уже и сам не знает, как бы ему еще поизгаляться над несчастными. Если очередь стоит не совсем ровно, он кладет на плечо переднего пистолет и стреляет вдоль ряда. Пуля попадает в того, кто где-то в конце или в середине колонны хоть немного уклонился в сторону. Так садист Городецкий «выравнивает» ряды.

Получив хлеб, лагерники расходятся по баракам и, придя в себя после пережитого ужаса, заводят негромкий разговор. Новоприбывших расспрашивают о положении на фронте. Я, увлекшись, с восторгом рассказываю о поражениях фашистов под Москвой. Капо сразу узнает об этом.

Когда я укладываюсь на нары, Бомка передает мне приказание капо несколько дней не выходить на работу.

– Утром возьмешь метлу и будешь подметать в бараке.

Еще одна загадка.

«Отлучение» от работы мне, по правде сказать, не по душе. Не дает покоя мысль о побеге, а для этого нужно сначала выбраться за колючую проволоку.

Спустя несколько дней я обращаюсь к Бомке:

– Послушай-ка, я уже чувствую себя неплохо. Поговори с Блятманом.

Вечером Бомка сообщает, что Блятман разрешил мне выйти на внелагерные работы.

– Будешь пока работать на даче эсэсовцев. Это за городом. Вас туда отвезут на грузовике. Но выбрось из головы всякие мысли о побеге. На даче есть собаки, они сразу возьмут твой след. И вообще... Блятман, может быть, поговорит с тобой сам.

После этих Бомкиных слов загадки перестали быть загадками.

Через несколько дней капо имел со мной откровенный разговор. Стало совершенно ясно: «надзиратель» Блятман – активный участник антифашистского подполья... Во время беседы он предупредил меня:

– О побеге пока не думай. Это не так просто, как может показаться на первый взгляд. Такое дело нужно подготовить, чтобы комар носа не подточил. Человек должен сперва перейти из списка живых в список умерших. Так что имей терпение. Придет и твой час.

Чтобы окончательно укрепиться в своей догадке, я спрашиваю:

Герр Блятман, а с чего вы взяли, что я вообще собираюсь бежать?

– Какой я тебе «герр», к чертовой матери! – прищурился он. – С чего взял, спрашиваешь? Да это за версту видно. И советую тебе быть поосторожнее в разговорах. Это не значит, что надо сторониться людей. Но собирать вокруг себя слушателей и произносить агитационные речи нельзя. Разные есть люди. Если чувствуешь, что человеку можно доверять, вызови его на откровенную беседу, а уж потом рискуй. Ведь ты отвечаешь не только за себя, а и за общее дело.

«Так вот ты какой человек», – с уважением подумал я.

– И еще кое-что хочу сказать тебе, – продолжал Блятман. – Через несколько дней перейдешь ночевать в столярную мастерскую. Насколько возможно, избегай встреч с Городецким. А если спросит о чем, скажи, что я тебя туда перевел. В работе тебе будет помогать Лейтман, польский коммунист. При Пилсудском он много лет отсидел в тюрьме. Лейтман тоже ночует в мастерской. Когда ты мне понадобишься, разыщу.

Ночью я снова и снова вспоминал наш разговор. Я был в восторге от того, как осторожно и в то же время смело и решительно этот человек ведет свою опасную работу.

Прошло еще несколько дней, но в столярную мастерскую меня все не переводили. Я понимал, что у Блятмана есть важные причины, мешающие ему это сделать, и продолжал работать на даче эсэсовцев.

Как-то ночью задул холодный ветер, под утро полил ливень. Мы вышли из барака и стали в сторонке, ожидая обещанного грузовика. Минут через двадцать явился конвой и повел нас пешком. Ливень становился все сильней и сильней, хлестал то в спину, то в лицо. Мы промокли насквозь.

Когда пришли на место, нам даже не дали передохнуть, а заставили тут же, под дождем, приступить к работе.

Мы должны были окружить какой-то дом забором из бревен, метра в четыре высотой, и по углам построить защитные бункеры. Несколько раз в течение дня к нам выходил офицер, руководивший работой, а за ним шли две огромные овчарки. Мне вспомнились Бомкины предостережения.

Дня через три Блятман перевел меня во вторую команду, которая работала в офицерском лазарете на улице Максима Горького.

В первый же день я познакомился с Лейтманом. Он подошел ко мне и просто сказал:

– Давайте дружить. В столярке будем работать вместе. И питаться тоже вместе — чем Бог пошлет.

Пришлось честно признаться:

– Я не столяр.

– Неважно. Понемногу присмотритесь. А если войдет кто-нибудь из гитлеровцев, начнете точить инструмент.

Мы сразу подружились.

«Каждого пятого...» 
Глава из книги «Прорыв в Бессмертие»

Однажды утром мы узнали о новом преступном убийстве. Гуляя ночью по лагерю со своей любовницей, эсэсовец Вакс, второй помощник Лёкке, увидел вышедшего из барака во двор, должно быть по нужде, заключенного. Желая похвастаться перед женщиной своей меткостью, Вакс поднял автомат и короткой очередью прошил человека. Все мы были потрясены.

В другой раз, вернувшись с работы, Борис Цыбульский принес еще более страшную весть. Двое заключенных из группы, в которой он работал, бежали. Остальных сорок человек охранники выстроили в одну шеренгу и каждого пятого расстреляли.

Борис рассказывал:

– Понимаешь, Саша, я был четвертым. Я все видел. И у меня все время стоит перед глазами сосед справа. Их по одному подводили к яме, которую они сами выкопали, и стреляли им в затылок.

Борис дрожал. Я долго не мог его успокоить. И когда я узнал, что Блятман распорядился на несколько дней положить Цыбульского в медицинский изолятор, меня это не удивило. Впоследствии Цыбульского перевели в другую команду.

Постепенно я подружился со многими лагерниками. Первыми моими друзьями стали Борис Эстрин и Лейб Срогович – оба из Ростова, мои земляки. Со Сроговичем еще в начале тридцатых годов мы вместе служили в Красной Армии. Подружился я с Семеном Розенфельдом и Аркадием Вайспапиром. Блятман и для них сделал все, что мог. Когда у Семена воспалилась фронтовая рана, капо устроил его в изоляторе, и один минский доктор поставил Розенфельда на ноги. Часто встречался я с Александром Шубаевым из дагестанского города Хасавюрта. До войны он закончил в Ростове институт железнодорожного транспорта. Это был жизнерадостный, никогда не падавший духом человек. Он очень любил петь и в шутку сам себя называл «Калимали». Что такое «калимали», никто не знал, но у всех это вызывало улыбку.

Аркадию и Семену часто удавалось проносить в лагерь листовки, которые печатали минские подпольщики. Эти листовки наши ребята доставали у вольнонаемных рабочих. Пламенное слово листовок придавало нам мужество, укрепляло в нас веру и надежду.

Пришел февраль 1943 года. Гитлеровцы ходили по лагерю хмурые; как свирепые звери, придирались к малейшим пустякам, набрасывались на заключенных и забивали их до смерти. Однажды нам не выдали ежедневную пайку хлеба. Потом мы узнали, что в Германии был объявлен трехдневный траур по поводу поражения под Сталинградом.

– Дай-то Бог, – говорили лагерники, – чтобы нам почаще не выдавали хлеб по таким причинам.

...Во дворе, где работали человек пятьдесят, в том числе Аркадий Вайспапир и Борис Цыбульский, находился склад оружия. Несколько пленных через соседнее строение залезли на чердак склада, пробили в потолке дыру и вынесли оттуда много винтовок и патронов, которые потом спрятали в разрушенном доме.

Они уже было договорились с одним шофером, что тот вывезет их вместе с оружием в лес, к партизанам. Но в последний момент операция провалилась. Осталось не ясным: то ли шофер предал, то ли гитлеровцы сами напали на след.

Борису и Аркадию повезло: в тот день их отправили на другую работу. Гитлеровцы оцепили двор, загнали лагерников в котлован и натравили на них собак. Многие там же были убиты. Тех, кто остался жив, истерзанными, окровавленными, прогнали через весь город к лагерю. Это было только началом злодейской экзекуции. Во время допроса, который вел комендант Лёкке вместе со своими помощниками Ваксом и Городецким, людей раздели донага, бросили в яму с кипятком, потом вытащили их оттуда и облили ледяной водой. С каждым из них это проделали по нескольку раз, пока несчастные не умерли.

Среди замученных был один из моих близких лагерных друзей – Борис Каган из Тулы.

По соседству со складским двором работала еще одна группа заключенных, изолированная от первой. Во второй группе находился инженер Аркадий Орлов, киевлянин. Когда приносили баланду, Аркадий вставал на подоконник и, махая рукой, звал первую группу. Так случилось и в тот день, когда замышлялся побег. Один из немецких офицеров увидел Аркадия и решил, что он подает кому-то тайные сигналы. Аркадий тоже заметил офицера и понял, что даром ему это не пройдет.

Узнав о произошедшем, Блятман сразу положил Аркадия в лагерную больницу, чтобы через несколько дней, если будет возможность, переправить его к партизанам. Но было поздно: Аркадия уже искали и, обнаружив в больнице, сильно избили. Когда он потерял сознание, на него вылили несколько ведер воды и заперли в холодном карцере. Там он и умер.

...Воскресный июньский день. Блятман приказал всем работающим в эсэсовском лазарете построиться у барака. Есть срочная работа. Должен был пойти и Лейтман, но, поскольку тот свалился в жару, Блятман велел мне заменить его.

Выяснилось, что ночью в лазарет привезли несколько раненых и одиннадцать убитых эсэсовцев – результат удачной операции минских партизан.

Надзиратель по прозвищу Рыба распорядился немедленно сколотить одиннадцать гробов, положить в них эсэсовцев и забить крышки. Все нужно было сделать к трем часам, когда придут грузовики, чтобы забрать гробы на кладбище.

Мы работали с великим усердием и думали: хоть бы почаще попадалась такая работенка...

Потом мы узнали, что это были еще не все убитые.

Тела нескольких старших офицеров отвезли на квартиры, где они были на постое.

В последние дни августа Блятман передал через Лейтмана, что мы должны приготовиться к уходу в лес. Как только у Софьи Курляндской появится возможность вычеркнуть нас из лагерных списков, мы выедем из лагеря якобы для заготовки дров...

Но нам суждено было нечто совсем иное. Через несколько дней в лагере появились гестаповцы. Они вошли к коменданту, потом послали за Блятманом. Через несколько минут его вывели из комендатуры со связанными руками и втолкнули в машину.

Мы знали: это конец. Фашисты его не пощадят. Без Блятмана мы почувствовали себя одинокими и беспомощными…

В середине сентября 1943 года в течение трех дней никого на работу не выводили. 18 сентября в 4 часа утра, еще было совсем темно, с нар подняли всех евреев и приказали выйти из бараков со своими узлами в руках; потом велели выстроиться в очередь за получением «пайка на дорогу» – 300 граммов хлеба. Двор был заполнен людьми, но стояла полная тишина. Дети в страхе жались к матерям. В то утро никого не пороли, не обливали кипятком, не травили собаками.

Комендант Вакс, играя своей плеткой, обратился к собравшимся с такой речью:

– Вам повезло! Сейчас вас отведут на вокзал. Вы едете в Германию. Фюрер дарует вам жизнь. Будете работать в Германии как квалифицированные специалисты и своим честным трудом оправдаете свое существование. Вместе с вами едут ваши семьи. Можете взять с собою лучшие вещи.

К лагерю подкатили грузовые машины, погрузили на них женщин и детей и повезли на вокзал. Мужчин построили в колонну и под конвоем эсэсовцев с собаками повели пешком.

Когда колонна проходила мимо гетто, жители его, сами изголодавшиеся, живые скелеты, стали бросать через колючую проволоку хлеб, картофель, свеклу, морковь, головки капусты.

Из гетто раздавались слова прощания, плач и отчаянные выкрики:

– Вас ведут на смерть! Вы слышите? На смерть.

Вдали от вокзала, в поле, стоял эшелон из двадцати пяти товарных вагонов. В каждый вагон загружали по семьдесят человек – мужчин, женщин, детей. В вагонах – ни нар, ни скамеек. Чтобы прилечь, и речи не могло быть. Стояли стиснутые со всех сторон. Двери заперты. Окна затянуты колючей проволокой.

Так ехали мы четверо суток, не зная куда. За все время, что были в пути, нам не дали ни крошки хлеба, ни капли воды. Не выпускали из вагона для отправления естественных нужд.

Возле меня стояла молодая женщина с трехлетней девочкой на руках. Эту девочку я несколько дней тому назад заметил еще в лагере на Широкой. Золотоголовая, с синими глазами и ровненькими, словно выточенными, зубками. Кто-то сказал, что эту девочку зовут Этеле, она из гетто. Ее отец военврач, а мать – студентка политехнического института.

– Как тебя зовут? – обратился я к малышке.

Этеле.

– Иди ко мне. Маме ведь трудно держать тебя на руках.

Девочка протянула свои худые ручки и перешла ко мне на руки, обхватила меня за шею и сразу же задремала. Я покачивался в такт с качающимся вагоном. И каждый раз, когда мать Этеле хотела взять у меня ребенка, я отрицательно мотал головой:

– Нет, я не устал.

Головка Этеле грела мою грудь, и мне казалось, что чувствую тепло своей единственной дочурки Эллочки, одногодки этой девочки.

Ребенок проснулся и стал оглядываться.

– Я здесь, возле тебя, – успокоила ее мать.

– Мама, мне жарко. Я хочу домой.

– А где твой дом? – спросил я.

– В гетто. Там у нас нары и много-много тряпок.

Я дал девочке вареную картофелину и напиться из своей фляги, которую мне удалось спрятать под рубахой.

От меня Этеле перешла на руки к Шлойме Лейтману. Затем к портному Борису Эстрину, потом к экономисту Лейбе Фаговичу, который сам еле держался на ногах, от него к Александру Шубаеву-Калимали, а затем и к Борису Цыбульскому.

– Дядя, возьмите ненадолго ребенка на руки, – обратился Цыбульский к стоящему с ним рядом бывшему майору Пинкевичу.

– Я сам еле держусь на ногах.

– Все мы еле держимся на ногах. Как раз вы и не должны отказаться.

Пинкевич понял намек Цыбульского.

На пятые сутки, 22 сентября 1943 года, к вечеру эшелон прибыл на заброшенный полустанок. Большими черными буквами по белому было написано «Собибор». С одной стороны станции простирался лес, с другой стороны находился лагерь, обнесенный трехметровым забором из колючей проволоки в три ряда. Из проволочного ограждения кое-где торчали ветки деревьев.

Эшелон перевели на запасной путь. Нам принесли воду – первый раз за пять суток. Пищу все еще не давали. На ночь опять заперли всех в вагоны.

23 сентября, в 9 часов утра паровоз, медленно подал эшелон к воротам лагеря, на котором была вывеска с надписью «Зондеркоманда».

Здесь заканчиваются воспоминания 
Печерского о Минске и продолжается его 
рассказ о событиях, произошедших в Собиборе.

23 сентября Печерский с минскими друзьями: Шломо Лейтманом, Борисом Цыбульским, Аркадием Вайспапиром, Семеном Розенфельдом, Александром Шубалиным, Борисом Эстриным и Лейбом Сроговичем, ступил на землю Собибора.

А уже 14 октября было организовано восстание. И, хотя в Собиборском лагере была подпольная группа, руководителя, вместе с теми, на кого можно было безоговорочно положиться, не хватало. Год, который Печерский провел в Минском лагере создал атмосферу доверия. Это помогло ускорить реализацию плана, разработанного при помощи друга Шломо Лейтмана. Они понимали друг друга с полуслова. Вся подготовка держалась в тайне, доверять – кому бы то ни было – было опасно, каждый новый человек, начинавший расспрашивать о побеге, казался подозрительным.

Узники лагеря – в основном, гражданские люди, собранные со всей Европы. В Собиборе все было построено только для уничтожения. Те, кто на некоторое время оставался в живых, работали исключительно для обслуживания лагерных нужд и были также обречены.

На последнем собрании по обсуждению всех деталей побега было всего 13 человек, основной костяк восстания составляли друзья Печерского, пережившие с ним Минские лагеря. Главное – заманить в столярные мастерские, в мастерские по пошиву одежды верхушку лагерного начальства. И уничтожить их. Все это нужно сделать одновременно за полчаса – час. Мастерские находились в разных частях лагеря, не везде был доступ простым заключенным. И все же большая часть из задуманного удалась. Восстание произошло...

Шломо Лейтман, Борис Цыбульский и еще около 150 человек погибли во время восстания и побега. Александру Печерскому вместе со своей группой удалось выйти к партизанам. Потом был штрафной батальон, ранение, скромная жизнь без орденов и медалей и борьба за то, чтобы память о тех событиях сохранилась.

Несмотря на то, что в Америке в 70-х годах был снят фильм «Побег из Собибора», Печерский даже не был выпущен на его премьеру. И наград за те события никто из участников восстания не получил. И тема восстания в Собиборе была в тени до сих пор, и не только в России…

 

Александр Печерский умер в 1990 году, прожив трудную и скромную жизнь. Аркадий Вайспапир и Семен Розенфельд здравствуют и поныне.

Благодаря действиям инициативной группы, в которую вошли представители различных конфессий, известные писатели, журналисты и общественно-политические деятели, был открыт первый в мире памятник Печерскому, во многих странах проведены памятные церемонии к 70-летию восстания, выпущена книга с воспоминаниями Александра Печерского.

Был польский орден, подана просьба президенту Российской Федерации о награждении участников Собиборского восстания.

Беларусь имеет непосредственное отношение к тем героическим событиям. Пережившие Минский трудовой лагень на Широкой были костяком поднявших восстание и совершивших побег из Собибора. Потом они были участниками партизанского движения в брестских лесах.

Один из участников восстания – Борис Табаринский – коренной минчанин, прожил в столице всю свою жизнь.

Хочется, чтобы память о восстании и его героях была увековечена в Беларуси.

Фаина КОЛОДНАЯ

   © Мишпоха-А. 1995-2015 г. Историко-публицистический журнал.