Бабушке и дедушке посвящается

Не очень-то много воспоминаний, связанных с евреями и собственным еврейством, сохранилось из моего советского детства. И слишком фрагментарны и разрозненны эти воспоминания. Но все же я попробую их записать – как дань памяти моим бабушке и дедушке, Зинаиде Моисеевне Полеес (в девичестве Райнес) и Давиду Моисеевичу Полеес.

О том, что я еврей, я узнал довольно поздно. В старом моем дворе, эдаком ограниченном забором маленьком суверенном мирке, мы не делили друг друга по национальностям – да и не задумывались об этом. Это уже гораздо позже я узнал, что Вовка Белобродский – русский, Сережка Ольшаник – белорус; Витька Прудников – поляк, Сергей Гринько – украинец, а Витька Гаркавый – еврей. Мы жили своим маленьким интернационалом, как жил и весь советский народ – до тех пор, пока со страшной силой, уже в перестроечные времена, не обострилась «дружба народов». Мы и праздники отмечали всем двором – и дети, и взрослые. Прямо во дворе накрывали стол – кто чем богат.

Впервые «жидовская морда» я услышал уже в новом дворе – то есть лет в восемь. Причем, от совершенно незнакомого мне мальчишки, жившего в соседнем бараке, которые тогда еще окружали нашу новенькую пятиэтажку. Услышав, был очень удивлен: слово «жид» для меня было синонимом слову «жадина»; я и сам мог сказать приятелю:

– Ну, не будь жидом – дай откусить яблоко!

И он давал – жадиной-жидом считалось быть неприлично.

Да и откуда мне было знать как о наличии такого народа вообще, так и о своем еврействе в частности, если мне об этом никто не рассказывал? Бабушка с дедушкой старательно избегали разговоров о своих семьях и о жизни до войны. Единственное, что я знал, – это то, что очень много их родных погибло во время войны. Как это произошло – я узнал только лет в четырнадцать, а подробности – и того позже. Узнал о том, как в один день и бабушка, и дедушка потеряли своих родителей, братьев и сестер, родственников и соседей… Слава Богу, не всех; кто-то был на фронте, кто-то к тому времени уже не жил в местечке. А вот бабушкина сестра Мира, хотя и жила к тому времени в Ленинграде, – тоже погибла в общей яме. С маленькой дочкой приехала к родителям на лето в это местечко Зембин… Она могла уехать, но вернулась с полдороги, не смогла оставить родителей. Вернулась, чтобы умереть вместе с ними. И со своей маленькой дочкой… Могла в этой яме оказаться и моя будущая мама – и некому бы было теперь писать эти строки. Она ведь тоже каждое лето приезжала в Зембин – лето 41-го стало исключением: бабушка родила двойню в сентябре 40-го – и тем летом мою маму в местечко не отправили…

А о том, как погибли их родные, бабушка с дедушкой узнали гораздо позже, уже после освобождения Белоруссии: бабушка с тремя детьми была в эвакуации в Уфе, дед – на фронте. Слухи, конечно, доходили, но надежда все-таки оставалась… Дедушка освобождал Белоруссию, их часть стояла недалеко от местечка. И он отпросился у командира – узнать о судьбе родных. Никогда он об этом не рассказывал, но мы знаем это со слов его боевого товарища, который поехал с ним: пока дед шел от местечка до места расстрела (чуть больше километра, 15 минут) – он стал совершенно седым. Я и помню его таким – совершенно белым, ни одного черного волоса на голове. Понятно, почему они старались об этом не вспоминать – и больше никогда не приезжали в Зембин. Я побывал там несколько лет назад, поклонился этой могиле (теперь там мемориал) – и положил, согласно традиции, на монумент камешек. И от их имени – тоже.

Эти стихи написаны после поездки в Зембин, на родину бабушки и дедушки.

Нет больше еврейских местечек.
Как будто злым ветром сдуло...
Там мудрый сверчок пел за печкой.
Там был брадобрей – трубадуром.
Там был сапожник – поэтом,
А часовщик – философ.
Там ты получал ответы,
Ещё не задав вопроса.

Их яму вырыть заставили –
И сбросили в этот ров.
И долго плакали камни,
Как слёзы, роняя кровь,
На пряжках сверкает надпись:

Нам можно, ведь «с нами Бог»...
Мой предок, трёхлетний мальчик
Прыгает в этот ров
Вслед за расстрелянной мамой.
А сверху – тела, тела.
И смерть – шершавою лапой.
И – могильная мгла...

Ах, скрипки, не надо форте,
У горя есть тоже предел.
Мой дед не погиб на фронте –
Но он не там поседел.
Пройдя войны километры,
И веря – семья жива –
На тысяче этой метров,
Что вели от дома до рва.

А Бог молчал, к сожалению...
Но спать не дает вопрос:
– А может, с ними расстрелян
Был так же и сам Христос?

К счастью, родне со стороны отца повезло больше. Они жили в местечке Белица. Пять тысяч жителей. На центральной площади – церковь, костел, синагога. Рядом – мечеть… Жители Белицы не смогли спасти всех евреев, но несколько семей, в том числе семью моего отца, спасли.

Семья Конопёлко всю войну прятала их сначала на хуторе возле деревни, позже – носили еду в лес. Низкий им поклон! Мой будущий отец и его родители, мои дед и бабка Юдель и Бася Баранчики выжили в этой войне. Выжил и старший брат отца, Исаак, который был в партизанском отряде. А вот еще одного брата, Михаила (Мойшу), немцы расстреляли, когда он пришел в деревню из леса за продуктами. Никто не выдал – просто случайность. Но произошло это прямо возле дома, где на чердаке пряталась его мать – моя бабушка Бася. Она все это видела, и материнское сердце не выдержало; у нее помутился рассудок.

До самой своей смерти бабушка Бася оставалась немного «не в себе».

Да, нас убивали, но нас и спасали.
И прятали нас по домам и квартирам.
Не ждали ни славы они, ни медалей.
Не зря их зовут теперь
«Праведник Мира».

Любили, боялись иль не понимали.
Но было –
делились горбушкой последней.
И жизнью своей, и детей рисковали –
Не кто-то, а эти же наши соседи.

Хорошее мы позабудем едва ли.
Плохое из памяти тоже не стёрто...
Но те, кто соседей своих предавали,
Давно уже сами находятся в мёртвых.

А кто не искал барыша и наживы,
А просто судьбу проживал человечью,
Они навсегда в нашей памяти живы,
И хочется верить, что это навечно.

С семьей Конопёлко меня все-таки свела судьба. Я ведь знал историю спасения семьи отца, но лишь в общих чертах. К тому времени, как я начал интересоваться историей семьи, ни отца (он вообще умер еще до моего рождения), ни его родителей, моих деда и бабки, уже не было в живых. Знал, что кто-то помогал им во время войны, но ни имен, ни подробностей… И вот в 1992 году, когда я отдыхал с семьей на Нарочи, туда же приехала семья из Белицы. Оказалось, что этот парень помнит моих деда и отца. Мало того – он мне сказал, что на хуторе возле Белицы по-прежнему живет семья Конопёлко. Та, что спасала семью отца. Глава семьи Болеслав Павлович и его жена к тому времени умерли. Но был жив их сын, Вацлав Болеславович (он 1922 года рождения). Вернувшись с Нарочи, я сразу же поехал в Белицу и нашел его. Так что свой низкий поклон я выразил ему лично. Мы и потом общались, он приглашал меня с семьей приехать к ним отдохнуть. Я заезжал к ним с детьми на выходные – на денек. А полноценный отдых все откладывал на потом – когда дети подрастут. Дети подросли, но не к кому уже ехать в гости. Умер и Вацлав Болеславович, и его жена. И оборвалась та тонкая ниточка, что связала меня с родиной отца.

Мне повезло – асфальтовым катком
Не прокатилось время по деревне...
И как когда-то шелестят деревья
Над вечно бьющим чистым родником,

И я хотел приехать бы туда.
Пройтись по улочкам...
По ним ходили предки...
Сидят на лавках не мои соседки.
И ждет меня не радость, а беда...

Меня бы к ним тропинка привела.
Но не хватает мне такую малость:
Дорога их когда-то оборвалась
Всего в двух километрах от села.

Итогом жизни – тот проклятый ров...
А жить хотели. И любить – хотели.
Не в тлен ушли, а в небеса взлетели.
Я до сих пор спешу туда на зов.

И в горле – ком. А по щеке – слеза.
При жизни их я там ни разу не был...
Но также остается чистым небо,
И боль смывает летняя гроза.

А кладбище у них – на всех одно...
Не изменить уже и не исправить.
И что нам остается? Только память.
Но горьким кажется мне сладкое вино...

Но вернусь к евреям моего детства. Несмотря на то, что меня всячески оберегали от этой темы, еврейство все-таки иногда проявлялось.

Во-первых, бабушка с дедушкой иногда в разговоре вдруг вставляли непонятные слова, а то и вовсе переходили на непонятный мне язык. Я был уверен, что этот язык они придумали, чтобы я не мог их понять, когда они обсуждают какие-то взрослые проблемы, о которых ребенку знать не положено. Позже я понял, что моя мама их понимает – не понимают лишь ее сестры (мои тетки) и я. Мама знала идиш – в отличие от средней сестры, Майи, родившейся перед войной (той самой, из близнецов – вторая близняшка, Рая, умерла в эвакуации), и от младшей, Лизы, родившейся уже после войны.

Во-вторых, бабушка пела песни на идише. И хотя я тогда еще не догадывался о наличии такого языка – песни мне нравились. Кроме того, дома были пластинки с этими песнями.

Вообще-то, если смотреть на то время теперешними глазами – еврейская тема все-таки зримо присутствовала в моей жизни, просто я ее не замечал. А многое просто не понимал. Как не мог понять, почему бабушка упрямо не разрешает мне ходить на Лидское озеро. Я думал, что она боится, а вдруг я утону. Много позже я понял причину этого упорства – Лидское озеро находится на месте еврейского кладбища.

Не понимал я и то, почему дедушка выключает телевизор, когда в новостях в очередной раз говорят об «израильском агрессоре».

Не понимал, почему некоторые дома в Лиде называют еврейскими. В одном из таких домов мы с бабушкой бывали довольно часто –после похода на рынок она любила зайти к своей подруге Розе Самуиловне. Жила она в доме возле рынка, в этом же доме находилась ветеринарная аптека. Даже не аптека – лечебница; туда с рынка на осмотр приводили даже коров и лошадей, приносили в мешках поросят, чтобы муж Розы Самуиловны, Марк Моисеевич, выдавал справку об их поросячьем здоровье. (А вот интересно, что он писал в справках для коров и лошадей? Здоровье – коровье? Здоров, как бык? Да на ней пахать надо?) Мне нравилось там бывать: до сих пор помню в полумраке кабинета стеклянные шкафы с непонятными инструментами, помню огромный кожаный диван в приемной (почему-то именно так эту комнату называли). Мне очень нравилось дремать на прохладной коже этого дивана, пока бабушка с Розой Самуиловной пили чай. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что и дом, и аптека до войны были собственностью Марка Моисеевича – он был известным в округе ветеринаром. В моем детском мозгу просто не укладывалось – как аптека может быть личной собственностью? Она же государственная! На мои удивленные вопросы бабушка либо отмалчивалась, либо отвечала фразой «вырастешь – узнаешь».

Узнал. Как узнал и то, почему бабушка с дедушкой избегали рассказов о довоенной жизни. Ну, про войну – это понятно: страшно и тяжело вспоминать. Но ведь до войны у нас все было так хорошо, мы же создали самое справедливое общество на земле!

Оказалось, что мои прадеды были кантором в синагоге (служитель культа – социально чуждый элемент) и лавочником (а соответственно, бабушка – лишенка, то есть – лишенная в нашей «стране равных возможностей и прав» этих самых некоторых прав). А в те годы об этом предпочитали молчать.

Естественно, что о еврейской истории или о еврейских праздниках в детстве я ничего не знал.

Правда, иногда вдруг в сентябре бабушка ставила на стол яблоки с медом (их обязательно едят на еврейский Новый год – Рош-а-Шана), а в декабре вдруг особенно трепетно относилась к картофельным оладушкам (как я теперь понимаю, наступала Ханука). А в апреле вдруг на столе появлялась фаршированная рыба («гефелте фиш» – одно из блюд, приготовляемых на Песах). Но бабушка так много и так вкусно готовила, что появление нового или необычного блюда не вызывало у меня никаких подозрений. Мацу же, обязательный элемент праздника Песах, я впервые не то что попробовал – увидел лишь в конце 70-х, когда сосед дядя Яша Букенгольц привез из Вильнюса несколько коробок этого диковинного блюда.

Но как ни старались мои дедушка с бабушкой гнать еврейскую тему в дверь – она лезла в окно! Про слово «жид», бывшее для меня лишь синонимом слова «жадина», я уже говорил. Но иногда эта тема возникала совершенно неожиданно, но тогда я об этом даже не подозревал.

Вот, к примеру, фраза одного абсолютно нееврейского мальчика: «А айда всем кагалом на болото!» «Кагал» – то же самое, что и «шобла»; то есть попросту компания. Разве мог я представить, что кагал когда-то имело совсем другое значение?

А фраза «О! Самый цимес!». Она означала «очень вкусно», «самое то», «то, что доктор прописал», и уж никак не связывалась в моем мозгу с тем блюдом, которое готовила бабушка из моркови с черносливом. Наоборот, я думал, что бабушка зовет меня кушать цимес лишь потому, что желает подчеркнуть, как это вкусно. Так сказать, говорит со мной на моем языке.

А слово «латкес», которым бабушка называла картофельные оладушки, я объяснял себе такой логической цепочкой: оладушки – по-белорусски «аладки»; бабушка плохо знает белорусский – вот и зовет их «ладки», а ласково – «латкес».

А картофельную бабку она называет «кугл», потому что сковородка круглая. И бабка –круглая: «круг»; а она звук «р» не выговаривает, вот и получается «куглая», «кугл». Или потому что бабушка не хочет называть это вкуснейшее блюдо своим именем – я и так все время ее дразнил: «Бабка, приготовь бабушку»!

Впрочем, как же не возникать еврейской теме в городе, где до войны более половины населения составляли евреи. И старшее поколение об этом помнило, но, по молчаливой договоренности с властью, предпочитало не вспоминать. Мы в школьные годы каждый год 9 Мая возлагали цветы к обелиску в лесу за городом, и лишь много позже я узнал, что там похоронены не безымянные «советские граждане», а евреи из Лиды и окрестных деревень.

Мы пили «Лидское пиво» (не в детстве, правда, а несколько позже; тогда я предпочитал квас, но тоже «Лидский») и не знали, что Лидский пивзавод еще в 1876 году основал местный мещанин иудей Носель Пупко.

Мы гордились заводом «Лидсельмаш», и не знали, что в 1901 году его основал Юдель-Лейб Менделевич Шапиро (тогда он назывался «чугуно-литейный завод»). И то ли улыбка, то ли гримаса судьбы – с 1946-го по 1962 год завод возглавлял Даниил Маркович Шапиро, однофамилец основателя.

Да, мы избегали «еврейской темы», но мой школьный военрук, еврей по национальности, когда я однажды в школе совершил какую-то пакость (уж и не помню, какую), отвел меня в сторонку и сказал: «Ты – поц-аид» (в достаточно вольном переводе – «Ты плохой еврей»). Я не знал идиша, и поэтому не знал, как переводится слово «аид», но фразу понял сходу! Не иначе – голос крови!

А если я и получал в институте вполне приличные оценки по математике, то это благодаря моему учителю математики Аркадию Ефимовичу Тополю. А тому, что я сейчас почти без ошибок пишу эти строки, я обязан его жене, нашей учительнице русского языка и литературы Людмиле Борисовне.

А фото моего дедушки, Давида Моисеевича Полеес, много лет висело на Доске почета: сначала – на «Лидсельмаше», где он много лет проработал начальником отдела сбыта и откуда ушел на пенсию; позже – на Лидском ПДО (мебельной фабрике), где он работал юрисконсультом. В прошлом году я был на ПДО – его там до сих пор помнят.

А мою маму, Софью Давидовну Баранчик, до сих пор помнят на Лидском заводе пищевых концентратов (теперь –«ЛидКон»). Она не работала на самом заводе, но в детском саду от этого предприятия вырастила не одно поколение детей. Подросшие дети приводили к ней в группу своих детей, и хотели, чтобы дети попали в группу именно к ней. Могли бы привести и внуков, если бы я не забрал маму к себе в Минск. А как Соню Полеес, молодую учителку начальных классов, ее, надеюсь, помнят в школах деревень Дубровно, Заполье и Циборы. Во всяком случае, я помню, как радостно ее встречали в городе бывшие ученики, как зазывали в гости. А ученики в те послевоенные годы были не намного младше своей учителки. Маме вообще можно было посвятить отдельную главу – она этого заслуживает. Вот уж чья жизнь – сплошное преодоление трудностей. Муж (мой отец) умер за несколько месяцев до моего рождения, замуж больше не вышла, посвятив всю жизнь мне. Да она вообще всю жизнь о ком-то заботилась: обо мне, потом – о родителях, когда они болели, потом – о внуках... У нее даже работа была связана с заботой о других – воспитатель в детском саду. Но кто скажет, что она не была счастлива?! Достаточно посмотреть в ее глаза, когда она теперь берет на руки правнучку! Да она и дожила-то до таких лет (и дай ей Б-г до 120-ти), несмотря на врожденный порок сердца, только благодаря тому, что всегда о ком-то заботилась! Хотя зачем ей отдельная глава? Она и так присутствует почти во всех моих воспоминаниях.

А Зинаиду Моисеевну, мою бабушку… Она не работала, не была на госслужбе – поначалу «звание» лишенки не давало ей право работать, а потом она стала просто домохозяйкой. (Правда, был период, когда она все же работала – во время войны. И ее наградили медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».) Но ее помнят дети и внуки, о ней знают правнуки. И помнят соседи. Они часто приходили к ней: кто за советом, кто за рецептом. И разговор обычно начинался со слов: «Зинаида Моисеевна, вот вы умная женщина, подскажите...» И это не смотря на то, что бабушка окончила лишь несколько классов. Но она действительно была мудра – житейской мудростью. И очень добрая; ни один из моих друзей никогда не уходил от меня, пока бабушка не впихнет в него тазик борща, миску пюре с котлетами и ведерко компота. И вкус бабушкиных котлет до сих помнят все мои друзья.

Друзей, кстати, я никогда не выбирал по национальному признаку. Я специально не хочу уточнять национальность друзей – нам это было просто без разницы. Были среди них и русские, и белорусы, и поляки. Вот евреев, как ни странно, почти не было... Дело в том, что знакомые мне еврейские мальчики поголовно были отличниками и пиликали на скрипочке. В крайнем случае, терзали клавиши пианино. Я же был шалопаем и обалдуем. Нет, конечно, хулиганом, стоящим на учете в милиции, я тоже не был, но и паинька – это тоже не про меня! Короче – золотая середина!

Был, правда в конце 60-х – начале 70-х один друг-еврей, Генка Шер. Но они в 1974 году уехали в Израиль. До сих пор помню, как я его жалел: вы же там пропадете – в этих капиталистических джунглях! Тогда, уезжая, прощались навсегда – писать или получать письма «оттуда» считалось рискованным. Помню, как волновался и злился дед, когда бабушке пришло письмо из Америки от брата, который уехал туда еще перед самой революцией! Еще бы: дедушка – член партии, а у него родственник за границей! И никакие доводы, что «он дома, это мы за границей» тут бы не подействовали...

А с братом бабушка встречалась после отъезда только раз: в 66-ом или 67-ом году он приезжал в Ленинград (там жила их сестра, тетя Эмма). Мы с мамой и бабушкой тоже приезжали на встречу. Я плохо помню ту встречу. Но запомнился огромный зал ресторана в гостинице и огромный лифт с зеркалами, на котором мы подымались к нему в номер. А еще от устриц, которыми нас кормили в ресторане, меня, пардон, тут же вырвало... Так сказать, не отходя от кассы. (Моя дочка, увлекшаяся иудаизмом и соблюдающая традиции, сказала бы так: «И правильно, что вырвало! Устрицы – еда не кошерная, и евреям их есть нельзя!» (Опять – голос крови.)

В Ленинграде жили еще какие-то родственники, уже со стороны деда. Позже оказалось, что они сидят на чемоданах – отказники. Их долго не выпускали – Лёдик работал в каком-то секретном НИИ. Дедушку даже как-то вызывали в соответствующие органы... Вот в те годы дед и прервал все отношения с заграничной родней. И даже с той, кто только готовился стать заграничной; в его глазах они были изменниками Родины. Да, суровый человек был мой дед... Но вот что интересно. И дед, и бабушка если свое еврейство и не отвергали, то и не подчеркивали. И их можно понять: и война с ее геноцидом, и Советская власть с ее борьбой с «безродными космополитами» сделали свое черное дело. Моя мать еще помнила чуть-чуть идиш, но о традициях уже не имела ни малейшего представления. Ее младшие сестры Майя, родившаяся перед войной, и Лиза, родившаяся через несколько лет после войны, уже вообще не имели ни малейшего понятия ни о еврейских традициях, ни о еврейской истории. Про меня и говорить нечего – не у кого было узнать, да и потребности такой не возникало. До поры. И не последнюю роль в пробуждении национального самосознания сыграли антисемиты, поднявшие голову в перестроечные времена. А заинтересовавшись еврейской историей, я узнал, что евреи не мальчики для битья – они таки умеют неплохо давать сдачи!

Маятник качнулся в обратную сторону – мои дети не только не стесняются своего еврейства – они им гордятся. Сын Женя ездит мадрихом (вожатым) в еврейские детские и молодежные лагеря. Дочь Аяла (Аля) – активный член еврейской религиозной общины. «Шаббат», «кашрут», традиция – для нее не пустые слова. И свадьба у нее была по всем правилам – под хупой. А недавно в их еврейской семье произошло радостное событие – родилась дочь, моя внучка Мирьям. И история, сделав круг, вернулась к отправной точке: через несколько поколений евреи вернулись к тому, от чего так активно уходили когда-то их бабушки-дедушки …

Вот такой она была и осталась в моей памяти моя еврейская Лида. Сейчас в ней евреев почти не осталось. Кто-то уехал, кто-то ассимилировался. Но кто-то наоборот, вспомнил о своих корнях. Вот для них я и пытался по крохам собрать свои воспоминания в этой главе. И для всех, кому дорога история нашего города. Нет, конечно, Лида никогда не была еврейским городом. Как никогда она и не была польским или белорусским. Она всегда была интернациональным, где дружно жили представители всех народов и конфессий. А поэтому «Сто лят» вам, дорогие земляки! (как говорят поляки). Или «Зай гезунд! И до 120-ти» (как говорят евреи) Или «бывайце здаровы», як кажуць беларусы! И ничего, что я все это пожелал по-русски?

Этот город старый у тихой речки
Не сыскать уже и в подробной справке.
До войны там было почти местечко –
Синагоги, церкви, костёлы, лавки.

Мастерские, рынок, библиотека –
Не обижен город и жизнью светской.
И «Цукерня» там, где теперь аптека
На углу Сувальской (давно – Советской).

По Сувальской бродит народ беспечный.
На Сувальской – кино.
«Эдиссон» и «Эра».
И, казалось, что так будет длиться вечно...
Только вечность тоже не безразмерна.

Эту жизнь изменили всего две даты.
А история наша – ну просто стерва.
Но сначала грянул тридцать девятый,
А потом догнал его сорок первый...

Этот город теперь
только в снах увидишь.
Не дурманит запах булки французской.Не услышишь ушедший идиш
В перемешку с польским и белорусским.

Этот город – только на фото старых,
Что лежат в альбомах у наших дедов.
Сколь угодно
мы можем вновь бить в литавры –Нам его не вернул даже День Победы.

Город нынче красивый и вечно юный.
И зачем ему помнить про день вчерашний?
Только память предков заденет струны
У души – и вижу его тогдашним:

Древний город у тихой уютной речки,
И пасутся козы там у канавки.
То ли город, а то ли еще – местечко.
Синагоги, церкви, костёлы, лавки...

Михаил Баранчик

 

Баранчик Михаил Айзикович родился в 1961 году в городе Лиде. С 1980 года живет в Минске.

Учился в Минском технологическом институте, где и начал писать стихи. Но регулярно стал писать только с 2007 года. Пробует себя в разной тематике. Еврейская тема – лишь одна из них. Стихи печатались в газете «Авив». В 2013 году в Санкт-Петербурге вышел сборник стихов двух авторов, один из них – Михаил Баранчик.