В одном из тайных убежищ Минского гетто замуровали себя 26 человек. Они продержались в таких условиях около девяти месяцев, 263 дня. 13 человек из всех выжило.

Историю этого подземелья я узнал от тех людей, кто волею судьбы оказался в нем.

В середине 1952 года к нам, в дом на Юбилейной, пришли в гости новые родственники, чета Гоберманов: Эля и Хьена. Это были родные тетя и дядя молодой жены старшего брата автора. За чашкой чая Гоберманы рассказали историю, как, будучи в Минском гетто, остались живы.

 

По воспоминаниям выживших, подвал, в котором прятались узники гетто, находился или в доме № 25 по улице Сухой, или в гараже дома № 21 по этой же улице (сейчас в этом доме Историческая мастерская), или же вообще был на территории еврейского кладбища (в подвале цеха по изготовления мацейв).

Возможно, причиной разных показаний является юный возраст во время описываемых событий тех, кто сейчас об этом рассказывает. Конечно, вид улицы изменился очень сильно за прошедшие десятилетия. Возможно, до неузнаваемости перестроены уцелевшие дома. Из-за этой неопределенности пока не представляется возможным пригласить поисковый спецотряд Министерства обороны Беларуси для раскопок.

В этом районе в скором времени будет построена новая станция-развязка Минского метро. И останки погибших узников будут найдены.

Вадим Акопян,
директор Музея истории и культуры евреев Беларуси

 

 

Фрагменты из повести

 

Из воспоминаний Эли Гобермана

С началом Отечественной войны мы не покинули Минск и оказались в гетто. Наша семья, я с женой и три дочери 1928, 1932 и 1936 года рождения, жили в гетто на улице Флакса. Она начиналась от ворот Юбилейного базара.

Летом 1942 года заболела младшая дочь. В гетто детей не лечили, и вскоре она умерла.

28 августа 1943 года, придя с работы, мы не нашли дома своих двух дочерей. Во время проходившего днем погрома девочек куда-то увезли или угнали. Где они были убиты, в яме на Ратомской, в душегубке в Тростенце или еще где-то, так мы не узнали. С этого черного дня мы остались одиноки.

Потеря детей очень сильно сказалась на нашем и без того слабом здоровье, особенно на здоровье Хьены. Из-за нервного шока она так ослабла, что некоторое время не могла даже ходить. Убитые горем, мы больше не желали трудиться на этих бандитов и всяческими путями избегали принудительных работ. В сентябре мой хороший друг Пиня Добин сказал, что он слышал, что Красная армия перешла в наступление и освободила много городов и поселков, через 3–4 месяца она освободит Минск.

«У меня есть одна идея, – сказал он. – Если ты поддержишь ее, то вместе с Хьеной можно будет продержаться до освобождения».

Я с огромной благодарностью дал согласие. Пиня рассказал, что готовит подвал, в котором можно будет пережить это время. Он показал мне его. Пиня был талантливым специалистом-печником. Некоторые его даже называли «печник-профессор». Для конспирации он сделал вход в это подземелье через духовку печки, которую сам сложил в разрушенном доме.

Схрон, потайное помещение для длительного пребывания людей, Пиня готовил почти все лето, и в принципе, он был готов. Я участвовал в некоторых доделках. Ночами мы из досок, оторванных от заборов соседних домов, сделали еще несколько двухэтажных лежаков. Со двора бывшей сельтерской артели притащили две 300- литровые бочки и наполнили их водой. Предполагалось, что в этом схроне будут прятаться 12–13 человек.

В середине октября 1943 года мы перебрались в подземелье. Очень добрый человек Пиня Добин не мог отказать своим друзьям и соседям, и течение 3-4 дней в подземелье заселились еще несколько человек. В конечном итоге там стали проживать 26 человек.

Узники гетто прятались в полуразрушенном нежилом брошенном доме, он имел невзрачный, даже страшный вид. В доме был подвал, с перекрытием, которое было сделано из железобетона. Он находился в Слободском переулке и почти выходил на улицу Сухую около еврейского кладбища, в полукилометре от Юбилейной площади. Еврейское кладбище в то время начиналось в конце Сухой улицы и занимало достаточно большую площадь. В семидесятых годах прошлого столетия в процессе реконструкции этого микрорайона Слободской переулок исчез, как и еврейское кладбище. В настоящее время на его месте сквер.

В подземелье прятались: печник Пиня Добин со старенькой матерью, женой и двумя сыновьями Борисом и Семеном, родственница Добина – Рахиль Гимельштейн с маленьким сыном Фимочкой, извозчик Эля Гоберман с женой, достаточно преклонного возраста бухгалтер, которого звали Берл, относительно молодая женщина Рася Гухман со своим сынишкой Мариком, работница обувной фабрики Муся с дочкой, пятнадцатилетняя девушка Лея (Лиза), не первой молодости часовчик-ювелир Айзик, лет тридцати женщина Фридман с сыном Эдиком. В подземелье были еще несколько молодых женщин с детьми разного возраста от 7 до 13 лет и две подруги – молодые девушки в возрасте 19–20 лет.

Эти люди, пытаясь спастись от смерти, собрались в подземелье Пини Добина. Группа была разновозрастная, с разными характерами и взглядами на жизнь. Возрастное и социальное различие, замкнутое и ограниченное пространство, постоянная угроза для жизни, монотонность и отсутствие работы создают нервозность. Постоянная темнота, отсутствие чистого воздуха, недостаток внешней информации, ограниченная связь с внешним миром и пустота в желудке – все это приводит к раздражительности и психологическому срыву, так называемому «действию пещеры». Однако нарушения психологического равновесия в этом ограниченном коллективе в подземелье не произошло. У членов небольшой общины был удивительный баланс между частной жизнью каждой семьи и коммунальным существованием. У каждого был свой маленький закуток, в котором можно было уединиться. Все, как могли, помогали друг другу. У всех была одна цель – выжить и начать нормальную жизнь. Особых ссор между жителями этой «коммуналки» не было.

Поселившись в подземелье, люди не видели ни солнечного света, ни окружающего мира, не слышали шума дождя и пения птиц, не дышали свежим воздухом, не ощущали вкуса свежей и чистой воды. Они постоянно были голодными. Лишены не только различных физических нагрузок, но и ограничены в движении.

Свечка горела в подземелье несколько часов в сутки. Остальное время узники находились в темноте. Время тянулось очень медленно. Некоторые женщины пели грустные еврейские песни, дети рассказывали друг другу различные сказки и играли. Для конспирации, чтобы не услышали прохожие разговоров в полуразрушенном безжизненном доме, пришлось поменять день с ночью – спать днем, а бодрствовать ночью. К этому привыкли быстро. Как таковой, смены дня и ночи в подземелье не было. Темно было круглосуточно. Можно было определить, когда на улице день или ночь только по лучику света, который попадал в подземелье через печную трубу.

Пополнение исчезающих запасов продуктов легло на плечи Добина и молодой, красивой, цветущей белокурой женщины – веселой и неунывающей – Рахиль. Это она делала опасные вылазки где-то раз в 15–20 дней. Ее возвращения всегда очень ждали. Однако бывали случаи, когда она возвращалась ни с чем.

Бухгалтер Берл рассказывал детям, как надо кушать сухари, когда их очень мало. Он говорил: «Сухарик не надо откусывать. Его надо отламывать по маленьким кусочкам, класть в рот и не жевать его, а сосать. Так будет дольше казаться, что ты кушаешь, и будет наступать ощущение сытости».

Из воспоминаний Эли Гобермана

Нас не покидала мысль о том, что эту «малину» могут обнаружить. Были и другие серьезные опасности – голод, отсутствие свежего воздуха и света, ограниченность движений и скованность. Воздух в наше жилище проникал только через печную трубу дымохода, которая нижним концом упиралась в схрон. И, наконец, угнетало отсутствие всякой информации. Мы потеряли счет времени, мы слабели день ото дня. Уже через месяц жизнь в таких нечеловеческих условиях начала давать результаты. Ослабленные, опухшие жильцы подземелья стали умирать. Умирали необычно, как будто засыпали. После смерти первых мучеников к смерти стали относиться как-то спокойнее. Такая учесть сегодня-завтра ожидала каждого. Приходилось рыть ямы для захоронения. Хоронили умерших прямо здесь же, в подземелье под нашими нарами. Из части земли делали могилки, оставшуюся землю не выносили, а равномерно раскидывали по всей поверхности и притаптывали.

Где-то в апреле я резко сдал. Начали опухать и болеть ноги. Активность резко упала. Хотелось только лежать.

Из воспоминания Хьены Гоберман

Месяца через три у меня усилились головные боли, кружилась голова, постоянно меня сопровождала сонливость. Сон был не глубокий, но, как только засну, тут же просыпалась. Появилась отечность лица. Все зубы стали шататься. К весне я стала беззубой. Зубные проблемы были не только у меня одной.

Не смотря на то, что у нас никаких почти не было запасов продуктов, в подвале было много крыс. Я их очень боялась.

В последние дни пребывания в этом подвале я уже почти не вставала, не было сил, только лежала. В последнее время мы почти уже ничего не ели. И состояние было такое, что ничего не хотелось, и кушать тоже.

Не все были в состоянии вынести эти тяжелые условия жизни.

Из воспоминания сына Добина –
Бориса

В ноябре умерла моя бабушка, папина мама. Ее похоронили прямо здесь, возле деревянного лежака.

Когда мы спускались в схрон, ходили там в полный рост. Потом из-за могильного слоя земли ходили согнувших в три погибели.

В декабре случилась беда – наш лаз снаружи кто-то забросал. (Не исключено, что завал лаза стал в результате того, что кто-то бросил гранату.) Все, кто был в состоянии, используя имеющий «инструмент» – ножи и вилки, ковыряли стену и делали лаз. Работали достаточно долго, дней двадцать. Все это время, конечно, из нашего жилища никто не вылезал. Все запасы были израсходованы. Наконец, лаз выковырян, размеры его были очень малые. Папа с трудом пролез. Когда он возвратился и принес снег, все набросились на это счастье.

Вслед за матерью Добина умерли бухгалтер Берл, часовщик Айзик. Их, так же как и мать Добина, похоронили в подземелье.

Однажды, это было где-то в январе 1944 года, Рахиль после очередной вылазки возвращалась в убежище. Было очень холодно, и она, замерзшая, торопилась быстрее согреться. Не заметила, что за ней тащится «хвост». Ее выследил полицай. Буквально следом, как только она влезла в окно, за ней тут же полез полицай. Рахиль условным знаком дала знать об этом Добину. Добин вылез из подвала, начал упрашивать полицая, чтобы тот их не выдал. Рахиль, которая присутствовала при переговорах, сняла с себя золотые серьги и отдала полицейскому. Тот пообещал, что не выдаст, и сдержал слово.

С течением времени условия пребывания в подземелье становилось все хуже и хуже. В конце февраля почти полностью исчезла вода. Ночью выбирались на улицу, набирали снег в мешок и приносили в подземелье. Талую воду выделяли каждому. Ее было очень мало, хватало только для смачивания губ. Правда, где-то через месяц вода в подземелье пришла сама. Бурное таяние снега создало мощные потоки подземных вод. Вначале в одном месте подвала стало мокро. Через день-два это мокрое пятно начало сильно увеличиваться. В месте, где первоначально стала проявляться влага, сделали приямок, который прямо на глазах стал наполняться водой. На следующий день воды стало много. Ей наполнили пустые бочки. Однако вода все поступала. В течение нескольких дней весь пол покрылся водой. Это значительно ухудшило без того тяжелое положение и физическое состояние. Все перебрались на второй этаж лежаков. Стали думать, как спастись от затопления. К нашему счастью, через несколько дней вода стала убывать.

После потопа две девушки стали умолять Добина разрешить им покинуть подземелье. Добин был согласен, но сомневался, что они смогут благополучно добраться до партизан. Он боялся, что если их поймают немцы, а эсесовцы устраивали очень жесткие, нечеловеческие пытки, и девушки не смогут выдержать их и укажут «малину». Через несколько дней девушки все же уговорили Добина. Где-то в конце марта они покинули подземелье. Какова их дальнейшая судьба, не известно.

Через некоторое время после ухода двух девушек стала проситься «на волю» родственница Добина – Рахиль. Ей он доверял больше, так как лучше ее знал, она часто выходила из подземелья и ориентировалась в этих условиях, кроме того, она оставляла на попечение своего сына – Фимочку. Пиня дал согласие, порекомендовав ей уходить не одной, а вдвоем. Рахиль уговорила Мусю покинуть подземелье. Муся тоже оставила дочь. Женщинам собрали кое-какие оставшиеся сбережения и проводили в дорогу.

Милые, симпатичные, жизнерадостные, задорные молодые женщины, прожив около полугода в страшных условиях, потеряли жизнерадостность, от их красоты и молодости не осталось и следа. Бледные, сильно исхудавшие, со впавшими глазами – такими они вылезли из подземелья. Женщины направились на Юбилейный базар, чтобы купить себе что-то в дорогу. Он находился на Ратомской улице, на расстоянии 600–700 метров от схрона. Прямо при входе, возле первого торгового ряда, Муся увидела знакомую женщину, с которой вместе до войны работала на обувной фабрике Тельмана.

– Гана, – обратилась к ней Муся.

Женщина сразу не узнала ее. Однако уже после следующих слов: «Ты что, не узнаешь меня?» женщины обнялись.

Купив продукты, Гана повела их к себе домой. Она жила на Колхозной улице. Женщины рассказали Гане, что более пяти месяцев прятались в пещере. Они рассказывали, в каких условиях жили, и все вместе плакали. Гана накормила гостей. Через несколько часов хозяйка посоветовала им, как лучше, безопасней выбраться из Минска. Она дала им в дорогу несколько головок лука и чеснока, буханку хлеба, кусок сала. Женщины несколько дней бродили по лесам и благополучно присоединились к партизанскому отряду.

После ухода Рахиль основным поставщиком продуктов питания и воды стал Добин. Как-то поздно вечером Пиня, выбравшись из подземелья и подойдя к водокачке, чтобы набрать воды, обратил внимание на человека, который стоял недалеко от нее и пристально смотрел на него. Набрав воды, он с полным ведром подошел к незнакомцу и задал ему вопрос:

– Вы верите в Бога?

Неожиданный вопрос застал человека в недоумении.

– Верую, – наконец-то ответил незнакомец с сильным украинским акцентом.

Поняв, что их убежище раскрыто, Добин обратился к незнакомцу с просьбой:

– Очень прошу Вас, ради Бога, забудьте все то, что Вы видели, и не рассказывайте никому о нашей встрече, а то мы все погибнем.

В ответ Добин услышал слова, которые он впоследствии долго вспоминал:

– Во имя Бога не только не выдам, но буду помогать Вам, – и показал место, где будет оставлять помощь.

Этот верующий человек исполнил свое обещание. Несколько раз он оставлял в установленном месте продукты и воду.

Как-то после очередного выхода Добина на волю он принес в пещеру добрую весть – партизанскую листовку. Из нее узнали, что советские войска наступают и недалек тот день, когда они будут в Минске. В ожидании этого люди в пещере даже перестали замечать, что совсем нечего есть.

О том, что Минск освобожден, в пещере узнали на вторые сутки. Большинство из оставшихся тринадцати живых выползали на свет божий на четвереньках. Воины, освободившие город, помогали им. Потом прибыло командование и среди них, говорили, что приехал и сам Илья Эренбург. Вызвали военврачей. Несчастные ослепли от постоянной темноты, ходить не могли.

Из воспоминаний Марика
– сына Раси Гухман

Была в гетто биржа труда. Все хотели работать, потому что за это давали еду. А у нас с мамой давно уже нечего было менять на продукты. И однажды маме улыбнулась удача. Ее отправили работать в прифронтовой немецкий дом отдыха, который находился за вокзалом. Мама рыла окопы на его территории. Детей туда брать нельзя было. Могли и пристрелить. Но мама старалась, чтобы я попал в рабочую колонну. С ней я был вне опасности. Она смогла договориться в доме отдыха с каким-то немецким капитаном. Он выдал мне аусвайс. Я стал работать вместе с мамой. Подметал двор, собирал окурки.

У начальника этого прифронтового дома отдыха – генерала, был шофер, по-моему, не немец, а чех. Он относился ко мне хорошо. Заводил в гараж и набивал полные карманы продуктами. Удивительный был человек. От кого-то в гетто я слышал позже, что этот шофер ушел к нашим партизанам.

После последнего погрома 21 октября 1943-го года, поставившего точку в существовании Минского гетто, нам с мамой уже негде было прятаться. Правда, у нас с мальчишками был склеп на еврейском кладбище, которое тогда находилось в конце Сухой улицы. Мы туда и направились. Не доходя до еврейского кладбища, увидели небольшой одноэтажный домик. Домик этот казался мертвым. И вдруг видим, из окна вылез мужчина, навесил на дверь замок и снова собирался залезть в окно. В это время мы и подошли. Он сказал нам:

– Лезьте в окно тоже.

Мы влезли, но никого не увидели, потому что обитатели этого таинственного дома находились в подвале, или схроне. Вход в него был через духовку печки. Мужчина, который предложил нам лезть окно, был хозяином этого дома Пинхусом Яковлевичем Добиным. В схроне были нары, туалет, даже занавески. Добины отгородились этим схроном от внешнего мира, заготовив запас воды и продуктов.

Один за другим умерли все, кто пришел с нами. Я был очередным кандидатом на тот свет. Но мне было уже все равно. Я не различал ни дня, ни ночи, ни солнца, ни дождя…

После освобождения нас увезли в какой-то барак – эвакуационный пункт. Передо мной положили горы еды, но есть я не мог. Ночью к нам приехал Илья Эренбург. Мама рассказывала и рассказывала ему. А через два дня нас повезли в Оршу. Поместили в больницу, где не было ни врачей, ни еды. Мама решила возвращаться в Минск. Она оставила меня на железнодорожном полустанке у стрелочницы, а сама собралась идти на поиски хоть какого-то транспорта. Только она отошла, как подъехал черный «Виллис». Из машины вышел военный. Поинтересовался у стрелочницы, кто мы такие, вернул маму и велел ждать санитарную машину. Вскоре машина появилась. Нас посадили и привезли к большому корпусу военного госпиталя. Поначалу нас не хотели принимать. Мама подала дежурному записку, которую оставил военный из «Виллиса», а он, оказывается, был начальником госпиталей фронта. Нас тут же вынесли из машины, помыли, одели, поместили в отделение челюстной хирургии. В схроне у меня началась цинга. И вот за мое лечение взялся протезист Иосиф Розовский. Это был необыкновенно чуткий человек. Вся семья его погибла, а я, наверное, напомнил ему сына. Он взял надо мной опеку и, в полном смысле слова, поставил на ноги. Я был истощен, не мог ходить. Благодаря Розовскому вернулся к жизни: окреп, повеселел. Мама была счастлива. Но пришла пора расставаться. Госпиталь переезжал. Мы простились с Иосифом Розовским и всеми, кто влил в нас жизненные силы. Нас посадили в воинский эшелон. И вот мы дома, в Минске, неузнаваемо разрушенном войной. А война еще гремела, но уже на западе. Наш дом по улице Торговой сохранился. Мы снова поселились в своей прежней квартире вдвоем с мамой. А мой отец пропал без вести на фронте в 1943 году.

Из воспоминаний Эдуарда Фридмана

Солдаты, освободившие город, вызвали военных врачей, ведь мы были ослепшими от постоянной темноты, ходить уже не могли. Меня – высохшего и скрюченного, с неразгибающимися ногами – вынесли на носилках из пещеры, чтобы отправить в госпиталь. И оказалось, что от голода и темноты у меня, девятилетнего дистрофика, выросла борода…»

Из воспоминаний
Ефима Гимельштейна

– Мы скрылись в этой пещере в октябре 1943 года. Тогда нас было 28 человек. (По информации других источников, там было 26 человек.) В двух отсеках были оборудованы стеллажи. Каждая семья старалась запасти как можно больше сухарей и других непортящихся продуктов. Готовились к добровольному заточению несколько месяцев. Взяли самые необходимые вещи.

Первое время, чувствуя себя в относительной безопасности, люди жили дружно, не унывали и верили, что дождутся Красной армии и освобождения. Дети придумывали себе незатейливые игры. Чтобы не выдать себя своими разговорами и шумом, мы избрали необычный образ жизни: спали днем, а бодрствовали ночью. Через несколько месяцев все поняли, что мы можем погибнуть от жажды. В бочках кончилась вода. Мы только увлажняли пересохшие губы. Больше всего страдали дети.

Прошло, наверное, уже пять месяцев. И молодежь стала роптать и проситься, чтобы их выпустили на волю из этой могилы. Парни и девушки готовы были уйти к партизанам. Но наш вожак Пиня Добин не соглашался. Это значило, по его мнению, посылать людей на верную смерть. Убеждения его старшего сына Бориса на него не действовали. И все-таки две девушки уговорили его. На дворе уже был март, весна ... Они обещали установить контакт с партизанами и вернуться, чтобы вывести всех в лес. Как ушли, так их больше никто и не видел.

Из воспоминаний Елизаветы Левкович

В этом подземелье мы не жили, а существовали. Слава Богу, что наш мозг не оставил в памяти все те ужасы, что мы там пережили.

Почти все время приходилось лежать на нарах. Движение было очень ограничено. В основном голодали. Сплошная антисанитария. Никто там не умывался. Не было воды. Сплошной мрак и темнота не позволяли на себя посмотреть в зеркало. Нас заедали вши. У меня тело покрылось коркой и очень чесалось. После того, как нас спасли из этого ада, меня отвезли в Витебск, где я лежала в больнице, где меня привели в относительно нормальное состояние.

После освобождения Минска подземелье было случайно обнаружено только на следующие сутки. Сами находившиеся в подземелье люди подать о себе весть уже не могли.

Когда красноармейцы обнаружили это подземелье, к нам в отверстие подземелья пролез майор, – рассказал Гоберман. – Очутившись в склепе, он потерял сознание.

А он, Гоберман, потерял сознание, когда его вытащили солдаты на воздух.

И вот свобода. На улице теплый солнечный июльский день. Чистое небо. В голубой далекой небесной синеве висит яркое солнце. Радуйся! Однако выразить чувства радости и счастья освобождения из этого ада они не могли ни физически, ни эмоционально. У них не было сил. Это были живые трупы. Самостоятельно мог выйти только Пиня Добин. Остальные узники подземелья выбраться самостоятельно не могли, их выносили. Все выползали на свет божий скрюченные, измученные, обессиленные, исхудавшие, грязные, заросшие, похожие на собственные тени, истерзанные. От них исходил невообразимый запах. Многие, как только глотнули свежий воздух и увидели яркий свет, теряли сознание. Так как они находились в постоянной темноте, от июльского солнца они слепли и поэтому закрывали ладонями глаза. Им долгое время не верилось в свое избавление от этого страшного ада. Они не могли выразить радость, нормально произнести простые человеческие слова.

Всех освободивших узников на некоторое время поместили в госпиталь. Они были страшно истощены. Эля Гоберман весил чуть более 47 кг, более чем в два раза меньше его веса перед войной. Вес его жены не превышал 36 кг.

Медико-биологические исследования, которые проводились в шестидесятых годах прошлого века, показывали, что у человека под землей уже через несколько месяцев пребывания только в ограниченном пространстве в организме изменяются все циклические процессы – останавливается или замедляется ход биологических часов. На восстановление измененных биологических процессов требуется порядка 3–4 месяцев.

В 60-х годах об Эле Гобермане автору рассказал его тесть Азик Тайц – призер Всесоюзной Спартакиады 1928 года по штанге и борьбе, который в предвоенные и первые послевоенные годы работал заместителем председателя Государственного комитета БССР по спорту. Он с Гоберманом в 30-х годах прошлого века два-три раза в неделю встречался в минском клубе «КИМ», где по вечерам собирались спортсмены тяжелоатлеты-гиревики. Среди этих спортсменов выделялся высокий плотный парень, отличного телосложения, физически крепкий. Это был Эля Гоберман. В то время тяжелоатлеты совмещали борьбу и поднятие тяжестей. На тренировках он показывал достаточно высокие результаты. Эля на соревнованиях выступал в полутяжелом весе по борьбе и штанге.

 

На момент написания этой повести, из 13 узников подземелья в живых остались Марк Гухман, который живет в городе Баффало (США), два сына Добина (тоже живут в США) и Фима Гиммельштейн, живет в Израиле.

По случаю 70-летия уничтожения Минского гетто 21 октября 2013 г. Марк Львович Гухман приезжал в Минск.