Времена не выбирают,
в них живут и умирают.
А. Кушнер

Мне 86 лет. Пора подводить итоги. Но, прежде всего, хотелось бы вспомнить тех, кто дал мне жизнь, и проследить их жизненный путь до Октябрьской революции и в советскую эпоху. В основе воспоминаний – документы, письма и фотографии из семейного архива. Они уточняют и дополняют события и факты, сохранившиеся в закромах моей памяти.

Я родился в 1928 году в семье врачей. Моему отцу было тогда 42 года, матери – 35 лет, так что они уже прожили большую, богатую событиями жизнь.

Отец Давид Шмуйлович (Самуилович) Тумаркин родился в 1886 г. в Рогачеве Могилевской губернии. Вскоре семья перебралась в Могилев. Окончив там гимназию с золотой медалью, он преодолел «процентную норму» и поступил на медицинский факультет Московского университета, но за участие в студенческих беспорядках во время революции 1905 года был отчислен с первого курса и выслан в Могилев. Через год ему удалось получить разрешение на продолжение учебы, и в 1911 году он окончил медицинский факультет и получил диплом «лекаря» (врача).

Отец решил стать педиатром. Чтобы усовершенствоваться в этой области медицины, он в 1912 году отправился в Берлин и поступил в ординатуру в университетскую клинику очень известного педиатра профессора Черны.

Его отец, мой дед Шмуйл Беркович Тумаркин, родившийся в 1860 году в Рогачеве, владел в Могилеве лесоторговой фирмой, которая досталась ему по наследству. Он расширил операции фирмы, занялся торговлей лесом в других губерниях и, желая быть в центре событий, в 1912 году перебрался с семьей в Петербург. Будучи купцом, он начал платить первую гильдию, потому что купцам первой гильдии иудейского вероисповедания разрешали жить в столице. А потом знающие люди ему подсказали: эту гильдию дорого платить, а лучше записаться в ремесленники, так как евреям-ремесленникам некоторых специальностей тоже позволяли жить в Петербурге. И он записался за взятку в гильдию черниловаров. Дед снимал хорошую квартиру. В одной из комнат поставили чан для варки чернил, и большие емкости с сырьем (чернильным порошком) хранились там, на случай проверки. Полицейские чины регулярно наведывались в квартиру, но, получая, как тогда говорили, «барашка в бумажке», ни разу не зашли в «производственное помещение». Так дед «варил чернила» до 1917 года.

Шмуйл не отказывался помогать сыну, пока тот стажировался в Берлине. Но мой отец любил самостоятельность. В гимназии он хорошо изучил французский и немецкий языки и в совершенстве овладел последним во время стажировки в Германии. Отец часто посещал музеи, ходил в оперу и на симфонические концерты, запоем читал новые произведения немецких писателей и, как он мне говорил, до конца своих дней оставался горячим поклонником немецкой культуры, особенно музыки, несмотря на трагические события двух мировых войн. Знание языка и местных порядков очень ему помогло. Знакомые врачи посылали ему из России пациенток, преимущественно зажиточных евреек, которые не знали немецкого языка (пытались объясняться на идише) и не могли ориентироваться в Берлине. Он устраивал их в пансионаты или непосредственно в клиники, показывал известным специалистам, организовывал лечение, получал за это деньги, на которые жил довольно безбедно.

Когда в августе 1914 года началась Первая мировая война, отцу пришлось срочно возвращаться в Россию, чтобы избежать интернирования. Германия тогда граничила с Российской империей, но легально пересечь линию фронта было невозможно, и он добирался окружным путем, через еще не вступившие в войну или нейтральные государства.

По прибытии в Петербург отец был тут же мобилизован как молодой врач и с 1914 по 1918 год находился на Северо-Западном фронте. Сначала его назначили врачом в лейб-гусарский Павлоградский полк. Пришлось осваивать верховую езду. Как рассказывал отец, пожилой фельдфебель, обучавший его верховой езде, нередко покрикивал: «Ваше благородие, подбери зад!» Выделенная отцу кобыла оказалась смирной и послушной, так что уже вскоре он мог в случае необходимости передвигаться верхом. Офицеры полка вначале отнеслись с неприязнью к молодому некрещеному еврею в офицерском кителе с узкими погонами военного врача. Но полковой священник взял отца под свое покровительство. Батюшка демонстративно усаживал его рядом с собой за общим офицерским столом и оказывал ему другие знаки внимания, что позитивно влияло на других офицеров. Но служба в гвардейском кавалерийском полку продолжалась меньше года. Командованию стало известно, что императрица Александра Федоровна (жена Николая II) собирается посетить этот полк. Александра была известна как ярая антисемитка. Поэтому – от греха подальше – врача Тумаркина перевели в пехотный полк, а потом в передвижной полевой госпиталь, развернутый в километре от передовой (война здесь, в Прибалтике, приобрела позиционный характер).

Октябрьскую революцию 1917 года отец встретил в предместье Риги, где работал в большом госпитале. Как видно из документов, хранящихся в семейном архиве, отец к этому времени за боевые заслуги был награжден орденами Станислава 2-й и 3-й степени и Анны 3-й степени. Старая армия разваливалась. Многие солдаты, нередко с оружием, бросали окопы и уходили в тыл, чтобы вернуться домой, а наиболее активные и политизированные отправлялись в Петроград и другие крупные города, чтобы принять участие в начинающейся Гражданской войне. Между тем немецкая армия – хотя и ослабленная антивоенными настроениями – держала фронт и кое-где, пользуясь деморализацией противника, переходила в наступление. Для защиты от этой угрозы в феврале 1918 г. начала формироваться Красная армия. Отец был свободолюбивым человеком, ненавидящим царский режим. Поэтому, несмотря на свое непролетарское происхождение, он откликнулся на призыв новой власти. Отец активно участвовал в Гражданской войне. Он был одним из руководителей медико-санитарной части 8-й Красной армии, защищавшей Петроград от войск белого генерала Юденича. По окончании войны отца назначили гарнизонным врачом Петрограда.

Демобилизовавшись в 1924 г., отец пошел работать в только что созданный в Петрограде педиатрический медицинский институт, директором которого была назначена Юлия Ароновна Менделева, большевичка с 1905 г. Он стал ее заместителем по медицинской части, иначе говоря – главным врачом больницы при институте. И в этой должности работал с 1925 по 1949 г.

Отцу повезло: репрессии 1930-х годов его не коснулись. Но по вечерам, будучи ребенком, я слышал разговоры родителей о массовых арестах, в том числе ближайших друзей и сослуживцев.

Когда началась Великая Отечественная война, отцу было уже 55 лет. Сохранился его военный билет, из которого видно, что в 1941 г. он числился в запасе военврачом 1-го ранга, что соответствует нынешнему полковнику медицинской службы. Он сразу же явился в горвоенкомат с просьбой отправить его в действующую армию. Но там, проконсультировавшись в горисполкоме, выдали отцу броню и предложили оставаться на своем посту, чтобы обеспечить в городе в условиях войны, как тогда выражались, «охрану материнства и детства».

В блокаду (август 1941 г. – январь 1944 г.) отец находился на казарменном положении в своей больнице. К нам с мамой, жившим вдали от педиатрического института, приезжал очень редко. Человек он был кристально честный, привозил только какие-то крохи из своего пайка, и мы, конечно, голодали. Повезло, что в нашем доме жил ветеринар, с которым мама (санитарный врач) была знакома. Однажды, в декабре 1941 г., когда в осажденном городе уже свирепствовал голод, она встретила его на лестнице, и он ей сказал: «Знаете, у меня есть некоторая возможность достать конское мясо». Ветеринар работал на бойне и, по-видимому, воровал. Конина шла преимущественно в госпитали. «Деньги мне ни к чему, я библиотеку собираю. Хотите меняться?». Мать колебалась: это не очень этично и к тому же противозаконно, но, с другой стороны, что делать, надо было выживать. Несколько раз мы получили по порядочному куску конины. За один кусок – собрание сочинений Чехова, за другой – Достоевского. В самое трудное время это нас спасло.

Отец был отмечен правительственными наградами. В 1948 г. получил почетное звание «Заслуженный врач РСФСР». Но тут началось «ленинградское дело», когда было репрессировано все партийное и административное руководство города. Стали расходиться круги. Начали снимать с работы и арестовывать руководителей районного масштаба, ведущих специалистов. Посадили Ю.А. Менделеву, а потом взялись и за отца. Его вызывали в «Большой дом» – многоэтажное здание, построенное в начале Литейного проспекта у Невы, – НКВД; там имелась своя тюрьма. А тогда была мода на ночные допросы. Отец складывал в маленький чемоданчик полотенце, майку, трусы, ложку, кружку, сухари и шел. И неизвестно, вернется или нет. Приходил домой под утро, измученный и подавленный. Так продолжалось три или четыре недели.

В «Большом доме» ему говорили: «Мало того, что ты тесно общался с врагами народа, например, с Менделевой, ты еще и лечил их». А он лечил, к счастью, не взрослых, а детей – начиная с детей Зиновьева и его преемников на посту секретаря обкома ВКП(б), – потому что по совместительству работал как консультант в поликлинике при больнице им. Свердлова. Это был ленинградский аналог московской «Кремлевки». На эти обвинения отец отвечал, что с самими начальниками не общался, только с женами и детьми, притом касался только проблем здоровья. Его спасло, по-видимому, то, что он был беспартийным. В 1920-х годах отца не звали в партию из-за его неподходящего социального происхождения, а позднее, в годы сталинской диктатуры, он уклонялся от вступления в ВКП(б), ссылаясь на возраст и «аполитичность».

Но на этом преследования не закончились. Отца обвинили в нецелевом использовании коечного фонда. Дело в том, что в больнице педиатрического института в годы блокады действовал стационар, в котором лечили сотрудников больницы и членов их семей, других врачей, деятелей литературы и искусства – тех, кто обессилел во время блокады, кто заболел дистрофией, цингой. Таким образом, удалось спасти несколько тысяч человек. А коечный фонд в акушерском корпусе, где разместился диспансер, был свободен, потому что в блокадные годы в Ленинграде резко упала рождаемость. Но отца под этим предлогом сняли с работы. Долго его никуда не брали. Наконец, Л.М. Фигурина, главный врач инфекционной Боткинской больницы, решилась взять его на полставки медстатистиком. А в 1952 г. началось так называемое «дело врачей», сопровождавшееся разгулом государственного антисемитизма. И тут отца вообще попытались лишить возможности работать в качестве врача. В отделе кадров Ленгорздравотдела изучили его документы и обнаружили расхождения в записи отчества. В копии университетского диплома он значился Давидом Шмуйловичем, в других документах – Давидом Самуиловичем. «Самуил и Шмуйл, – сказали ему, – вроде бы, разные имена. Если ты не докажешь тождество, мы лишим тебя возможности работать по специальности».

«Что делать? Я вспомнил, что на историческом факультете Ленинградского университета, который окончил в 1950 г., работает академик Василий Васильевич Струве, известный востоковед, который славился своей доброжелательностью. Я не специализировался у него, но слушал его лекции. Найдя его домашний телефон, позвонил, представился и попросил меня принять. Струве согласился и сообщил свой адрес. Он жил в старинной профессорской квартире на ул. Халтурина (ныне опять Миллионной) около Дворцовой площади. Василий Васильевич внимательно меня выслушал, вздохнул и сказал: «Да, миленький, тяжелые времена. Не знаю, послушают ли меня, но сейчас напишу». И вручил мне «справку», написанную на его личном бланке. << Сим удостоверяю, что библейское имя «Шмуйл» полностью соответствует русской передаче данного имени «Самуил». В. Струве.  4 марта 1953 г.>>.

На следующий день умер Сталин. Когда в апреле того же года отец, сделав заверенную копию, принес справку от Струве в Ленгорздравотдел, начальник отдела кадров сказал: «Ладно, оставьте его в покое». И отец прослужил несколько лет в Боткинской больнице медстатистиком на полставки.

Отец очень переживал, что у него – первоклассного врача-педиатра – фактически нет работы, что ухудшается здоровье и в частности после перенесенных унижений пошаливают нервы. В марте 1962 г., когда я уже работал в Ленинградском отделении Института этнографии АН СССР, мне на службу позвонила тетка, его сестра, жившая вместе с нами: «Срочно приезжай, с папой плохо». Оказывается, он совершил самоубийство. У нас была большая комната, служившая гостиной и столовой. В ее центре под потолком – массивная бронзовая люстра. Отец висел под ней в петле из бельевой веревки. На обеденном столе лежала записка: «Прошу никого не винить в моей смерти. Жизнь потеряла всякий смысл, боюсь, что я буду обузой своим близким. Прощайте. Д. Тумаркин». Я вынул отца из петли, положил на стол, и первым делом было уберечь маму, чтобы она не узнала о самоубийстве. Я попросил врача скорой помощи указать в качестве причины смерти «асфиксию» (удушье). До сих пор не знаю, поняла ли мама, что произошло. Когда она приехала по моему звонку со службы, отца уже не было в квартире: я позвонил в Боткинскую больницу, и его тут же отвезли туда. Так трагически завершилась жизнь моего отца. Я похоронил его рядом с дедушкой и бабушкой на еврейском кладбище.

Мама, Роза Михайловна (Рухля Менделевна) Трахтенберг, родилась в 1893 г. в Кишиневе. Вскоре семья переехала в Одессу, а оттуда в Умань, где ее отец Мендель Бениаминович, родившийся в 1870 г. в Кишиневе, стал владельцем паровой мельницы, построенной при его участии. Роза была очень способной девочкой и, судя по фотографиям, очень хороша собой. Окончив в Умани гимназию с золотой медалью, она поступила в Одессе на Высшие женские медицинские курсы, по окончании которых в 1914 г. сдала выпускные экзамены на медицинском факультете Одесского (тогда Новороссийского) университета, куда женщин на учебу не принимали, и получила диплом лекаря с отличием. Мама начала работать глазным врачом. Но в 1916 г. ее мобилизовали. Она попала, как и отец, на Северо-Западный фронт, работала в госпиталях. В окопах свирепствовал сыпной тиф. Поэтому, окончив краткосрочные курсы, она стала санитарным врачом-эпидемиологом и самоотверженно боролась с распространением сыпняка и других инфекций в качестве начальника одного из «летучих» (мобильных) санитарных отрядов.

Мама приняла Октябрьскую революцию. По окончании мировой войны она оказалась в Москве, где начала работать в Наркомздраве. Но весной 1919 г. ее включили в комиссию попечения о русских военнопленных, посланную в Будапешт. В это время там началась революция, руководители которой вдохновлялись событиями, происходившими в России, и получали советы и поддержку из Москвы. В комиссии были не только медики, но и военные советники, профессиональные революционеры. Однако Советская республика, провозглашенная в Венгрии, просуществовала только четыре с половиной месяца. Отряды венгерских красногвардейцев были разгромлены румынской армией, посланной по решению стран Антанты. К власти пришли консерваторы – аристократы, крупные промышленники и торговцы. Красный террор сменился белым террором. Члены комиссии, едва избежав расстрела, с приключениями вернулись в охваченную Гражданской войной Россию и пробрались в Москву через территории, контролируемые белогвардейцами и украинскими националистами.

После возвращения мама стала работать в Московском городском комитете здравоохранения как эпидемиолог. В 1927 г. в Москве состоялся Всероссийский съезд врачей, где мои родители познакомились и вскоре полюбили друг друга. Отец сделал ей предложение, она согласилась и переехала в Ленинград.

Молодожены поселились на Можайской улице, недалеко от Витебского вокзала, в большом доме, построенном в конце XIX – начале XX в. Здесь 21 сентября 1928 г. появился на свет автор этих строк. В квартире было шесть комнат. С нами жили вдовая сестра отца (ее мужа репрессировали в 1930 г. по Шахтинскому делу) с дочерью, дедушка с бабушкой (глубокие старики) и домработница. Многих «буржуев» выслали из Ленинграда. Дед избежал высылки – возможно, потому, что его сын – участник Гражданской войны и главный врач больницы – был на хорошем счету у городского начальства. Но в конце 1920-х годов его дважды забирали в ГПУ. Как рассказывал дед, арестованных держали в шубах в жарко натопленном помещении и не давали пить, требуя, чтобы пожертвовали золото и другие ценности «на построение социализма». Арестованные потели, мучились и, наконец, соглашались. Вернувшись домой, дед отдал агенту золотые часы и кулон с бриллиантом. Через год «экспроприация» повторилась. Бабушка умерла в 1936 г., дедушка – в 1938 г.

Переехав в Ленинград, мама начала работать в городской санэпидстанции (СЭС), специализируясь на детских инфекциях – кори, скарлатине и дифтерии. Последняя была тогда наиболее опасной. Ею болели многие тысячи детей, особенно в яслях, детсадах и школах, нередко со смертельным исходом. Мама в сотрудничестве с двумя профессорами-инфекционистами разработала подробную инструкцию по борьбе с этой болезнью (профилактика, вакцинация, методика лечения, дезинфекция отдельных предметов и помещений, продолжительность карантина в детских учреждениях, работа со здоровыми бациллоносителями и т.д.). В результате к концу 30-х годов дифтерия в Ленинграде была почти полностью побеждена, заболевали преимущественно приезжие или имевшие контакты с приезжими. Мама, как и отец, была отмечена правительственными наградами, получила почетный знак «Отличнику здравоохранения». В 1977 г., уже после ее смерти, я получил в Москве, куда был переведен по работе из Ленинграда, письмо от руководителя эпидемиологического отдела Горсэс Г.А. Лямцевой с просьбой прислать фотографию моей мамы для выставки об истории этого медицинского учреждения, так как «Роза Михайловна внесла большой вклад в борьбу с дифтерией». Однако, несмотря на заслуги, маму в марте 1953 г. уволили из ГорСЭС якобы по сокращению штата (на самом деле – в связи с преследованиями отца и общим подъемом антисемитизма) и – после ее жалоб «отцам города» – назначили на незначительную должность в одной из районных СЭС, притом на полставки. В 1960 г., в возрасте 67 лет, мама закончила свой трудовой путь. Но ей не понадобилось существовать на мизерную пенсию: в старости она не была одинокой.

В 1964 г. мама перебралась со мной в Москву. Нам пришлось жить втроем (она, моя жена и я) в небольшой комнате в огромной коммунальной квартире – разительный контраст с комфортными условиями проживания в Ленинграде. Но мама дожила до покупки кооперативной квартиры, в которой у нее была своя комната, радовалась рождению внука. В последние годы жизни маму одолевали болезни, она с трудом передвигалась по квартире, но по-прежнему интересовалась новостями в сфере политики и культуры, много читала. Мои длительные отлучки отрицательно сказывались на ее здоровье: маму очень волновали мои зарубежные научные командировки и особенно участие в экспедициях на научно-исследовательском судне «Дмитрий Менделеев» на острова далекой Океании. В 1973 г. мама скончалась у меня на руках и похоронена рядом с ее братом-холостяком на Введенском кладбище.

Теперь у меня появилась возможность завещать похоронить меня либо в Ленинграде (Петербурге) рядом с отцом, либо в Москве рядом с мамой.

Но пока еще есть силы вести научную работу, я – несколько легкомысленно – не спешу выразить свою последнюю волю.

Хорошо сказал поэт Лев Ошанин:

Хоть тяжко ощущение предела,
Но жизнь еще не подвела черты.

 

Даниил Давыдович Тумаркин родился в 1928 г. в Ленинграде в семье врачей. В 1950 г. окончил исторический факультет Ленинградского университета. В 1950–1957 гг. преподавал историю в техникуме. С 1957 г. работает в Институте этнографии АН СССР/ Институте этнологии и антропологии РАН, в котором прошел путь от младшего до главного научного сотрудника. В 1962 г. защитил кандидатскую диссертацию, в 1972 г. – диссертацию на соискание ученой степени доктора исторических наук.

В 1971 и 1977 гг. был начальником этнографического отряда экспедиций на научно-исследовательском судне «Дмитрий Менделеев», в ходе которых вел полевую работу на Берегу Маклая (Новая Гвинея) и на других островах Океании.

В 1966–1980 гг. заместитель главного редактора журнала «Советская этнография». Под руководством и при участии Тумаркина выпущено несколько коллективных трудов по истории этнографической науки, в том числе (в 2001–2003 гг.) два сборника статей «Репрессированные этнографы».

Автор более 300 работ, опубликованных на русском, английском, французском, немецком, испанском и японском языках. Лауреат премии имени Миклухо-Маклая. Заслуженный деятель науки Российской Федерации.