Иосиф Букенгольц родился в 1955 г. в Минске. Закончил стройфак Белорусского политехнического института. С 1990 г. живет в Израиле, в Иерусалиме. Работает реставратором в Департаменте древностей Израиля.

Публиковался в «Иерусалимском журнале», журнале «22», альманахе «Огни столицы» (Иерусалим).

 

Аромат майской сирени сочился через вечернее окно, я ощущал приятную усталость, а потому все в этой женщине с первой же минуты вызвало во мне тихое раздражение. Унизанные золотом пальцы с пугающей длины ногтями, ярко-красная, расшитая блестками кофта, обтягивающая утяжеленные складками бока, усыпанный камешками крестик в ложбине меж пышных грудей. С оттенком брезгливости на щедро ретушированном лице она осмотрела скромную обстановку моего крохотного кабинета, уселась в кресло и принялась бесцеремонно разглядывать меня. Я решил, что передо мной жена постсоветского бизнесмена, не отягощенная представлением о правилах хорошего тона. Лишь некоторая странность ее наряда не укладывалась в расхожий типаж: нестерпимое полыхание кофты усиливалось бледностью пижамных штанов, из-под которых торчали растоптанные домашние тапочки.

Когда тебе под шестьдесят и ты полжизни сталкиваешься с людьми не совсем здоровыми, их странности не слишком пленяют воображение. А потому удивление мое было легким и недолгим. Я приготовился слушать. Она молчала. Похоже, ни моя внешность, ни обстановка кабинета не внушали ей особого доверия. Это также было для меня не ново, а посему я терпеливо ждал, пока чуть подтает лед ее высокомерия. Пробовал угадать, что же могло привести сюда эту даму. Речь, скорей всего, пойдет об измене мужа, отравленного приворотным зельем, или о сглазе, а то и порче, наведенной завистниками. Оказалось, я был не слишком далек от истины. Ее низкий грудной голос немного дрожал:

– А вы, к примеру, можете снять родовое проклятье?

– Откуда вы знаете, что на вас проклятье, тем более родовое?

– Если не можете, так сразу и скажите, а то начинается…

– Я только спросил…

– Это сказал мне… – она назвала имя известного чудодея, образ которого с нимбом над напоминающей колено головой и руками, испускающими молнии, мельтешил на многих рекламных страницах. Все эти прорицатели, белые колдуны, бывшие фараоновы жены не затрудняют себя разнообразием диагнозов. Что может звучать более многозначительно, чем «родовое проклятье», «грехи прошлых воплощений» или «неоплаченный кармический долг». А чего мелочиться?

Тогда я еще не предполагал, что тот, внешне похожий на помесь пьяного апостола и разгневанного Юпитера, оказался в какой-то степени прав…

– Почему же он не снял с вас это…? – Я уже «подключился», а потому слово «проклятье» заблудилось у меня во рту. Ее аура переливалась грязно-лиловыми разводами, от стоп к коленям восходило зловещее зеленоватое свечение, что говорило о действительно серьезной проблеме.

– Так он сказал, что случай тяжелый, родовое, говорит, в девятом поколении, нужно полгода работы, причем вир-ту-ально. А денежки вперед взял. Реальные! И нешуточные!

– Ну и…?

– Что ну? Что ну? Уж больше недели прошло, а мне все хужее и хужее! – в ее голосе послышались слезы.

– А что именно хужее? – я вдруг почувствовал исходящий от нее легкий тошнотворный запах гнили. Мне стало немного не по себе.

– Что-что? Все ноги волдырями пошли. Вот что! Спервоначала пятнами. Думали, рожа или лишай. К кому только ни ходила! Специалисты гребаные! Все, как на подбор, академики. Мазь – одна другой дороже, антибиотики, а толку никакого! Я уж и к бабкам бегала, и постилась целый день, и все иконы чудотворные в округе перецеловала – ни хрена! Один советует на сосновых досках спать, другой – сперму носорога глотать, а третий – волчьим салом мазаться. Сил моих больше нет. В доме, как в церкви, – от ладана не продохнуть, во всех углах образа, с утра до вечера «Отче наш». А ведь у нас бывают большие люди. Вам-то не понять. А тут еще этот: родовое, талдычит, в девятом поколении, тяжелый случай…

– Вы знаете, – я почувствовал некоторое облегчение, – болезнями кожи я не занимаюсь. Вам бы надо к дерматологу.

– Я этими дерьма… сыта по горло. Всяких навидалась! Мы-то люди небедные, любых авторитетов можем себе позволить. А на последней неделе у меня такое началось, сказать кому – не поверит. Просто не знаю, куда бежать. Хоть топись, хоть вешайся.

– Голубушка, чем же я могу вам помочь? Я же вам объясняю, не моя это область.

– Ну вы хотя бы гляньте на мою область, доктор, – в ее интонации появились просительные нотки, – пожалуйста! Про вашего учителя легенды ходят! Говорят, такие чудеса мог выделывать! И про вас мне хорошее рассказывали. Хоть, говорили, и еврей, а человек порядочный. А для меня это в человеке – главное. Ну и что? Пусть даже и еврей! Лишь бы вылечил. Вы не думайте, я в долгу не останусь.

– Хорошо, – топорные интернациональные реверансы я пропустил мимо ушей, – давайте посмотрим.

Она неожиданно резво вскочила и дернула за какой-то шнурок на поясе. Пижамные штаны упали на пол. Видимо, частые посещения дерматологических авторитетов напрочь избавили ее от стеснительности. А может быть, она видела во мне не более чем бесполого лекаря-иудея. Но эта мысль лишь мелькнула в моей голове и исчезла бесследно – я оторопел, когда увидел то, что скрывалось под полосатой фланелью. Ноги женщины, вернее то, что должно было быть ее ногами, от щиколоток до паха покрывали узловатые, величиной с кулак, красно-бурые наросты, напоминающие древесный кап. В некоторых местах ниже колен из этих уродливых выпуклостей торчали корявые ростки. На одном даже крохотные нежно-зеленые листочки.

Некоторое время я не мог произнести ни слова. В комнате зазвенела тишина. Я тупо смотрел на то, что творилось у нее ниже пояса, она стояла передо мной со спущенными штанами. Пышная грудь ходила ходуном в преддверии близких рыданий.

– И давно у вас… это? – с трудом выдавил из себя что-то членораздельное.

– Второй месяц поше-о-ол! – она заголосила. – Господи! Царица небесная! За что мне такое…

– Ну… Успокойтесь… Всякое бывает... – Я еще не совсем опомнился, уговаривал скорей себя, чем ее. – Это… у вас болит?

– Нет! Нет! Не прикасайтесь! – закричала она, хоть я и не намеревался.– Не прикасайтесь, боль адская!

– Что вы? Я не...

– Никакую одёжу не могу, печет, как огнем. Только в мужниной пижаме… и тапочках… О, Господи Исусе!

– Как же все это… Ну, это самое… началось?

– Как началось? Как началось? – она достала из сумочки салфетку, высморкалась и стала осторожно натягивать штаны. – Тогда и началось, как муж из Германии вернулся с этими гребаными сапогами.

– С какими сапогами?

– С какими, с какими! Ясное дело – с немецкими!

– И что?

– Что-что? Они мне великоватые оказались. Он-то их, небось, на свою Анжелку примерял, на секретаршу его. Так она ж – корова! А у меня нога изящная. Я ему так и сказала. Нет, говорит, ошибка вышла, у немцев, говорит, размеры другие. Знаю я эти размеры немецкие! Видела я, как она перед ним ж… задницей орудует. Может, Анжелка эта на меня порчу-то и навела.

Я молчал, а она после некоторой паузы, в течение которой наверняка в адрес коровы-Анжелки был мысленно отправлен полный комплект неудобопроизносимых выражений, продолжила:

– Ну вот. Великоватые, значит, сапоги, да только уж больно шикарные. Голенища до колена, каблук – двенадцать, и пряжечка золотая. Думала, стельки вложить – и нормально. Муж мне сам стельки-то и вырезал. Кожаные. Это сейчас мы бизнесмены, а вообще-то он у меня парень рукастый, на инженера закончил. А я тоже училась…

– Давайте все-таки вернемся к сапогам, – я, видимо, несколько расслабился и потому опять почувствовал раздражение.

– Так вот. Надела я их раз-другой. Не могу – ноги огнем горят. Ничего, думаю, привыкнуть надо. Красота – она жертвы требует. У меня-то, сами понимаете, этих сапогов пар пятнадцать, только эти почему-то мне больше всех… Неделя прошла. Поехала по магазинам прошвырнуться. В машине чувствую – ноги отнимаются, на педали не могу – боль несусветная! Чуть до дому добралась. Хочу сапоги снять – не слазиют. Так ноги распухли! Мужу позвонила. Он сначала Костика, шофера, прислал. Детина здоровый, как потянул – чуть ноги из ж… из тазобедренного сустава не выдернул. А сапоги эти растреклятые – ни с места! Тогда сам приехал. Делать, говорит, нечего, надо резать. Не гоношись, говорит, я тебе другие куплю. Разрезали, содрали кое-как, только мне никакого облегчения. А потом пошло-поехало!

Она опять зашмыгала носом, полезла в сумочку за салфеткой.

– Можно ли посмотреть на эти сапоги? Где они? – никакой другой плодотворной идеи у меня в голове не возникало.

– Где-где? Выбросила! – она вскрикнула так, словно я хотел их снова на нее надеть. – На помойку!

– Жаль. Их бы надо было в лабораторию отдать. Для анализа.

– Мне один профессор то же самое сказал. Только контейнер наш мусорный той же ночью и сгорел. Район вроде приличный, так ведь шпана голожопая – она везде шпана. Ручки у поганцев чешутся, вот и подожгли, наверное…

– Хорошо! То есть, понятно, – мне, конечно же, ничего не было понятно, но я всеми силами пытался казаться невозмутимым. – Давайте вас осмотрим.

– Нет! Нет! Боль адская!

– Не бойтесь. Прикасаться не буду. Только обследую ваше энергетическое поле. Встаньте, пожалуйста.

– Энергетическое? – она с опаской поднялась из кресла. – Только, доктор, ради Христа!

– Мы же договорились.

Я встал. Придя в «рабочее состояние», я почувствовал себя уверенней. Попытался нащупать границы поля, и тут произошло неожиданное: мою руку до плеча пронзил мощный электрический разряд. Колени дрогнули, ноги подкосились. К счастью, сзади меня находилось кресло, и я самым нелепейшим образом рухнул в него. Возможно, на мгновение даже потерял сознание, потому что вдруг увидел перед собой ее глаза.

– С вами все в порядке? – спросила она. Так в американских боевиках спрашивают человека, которого сначала прошили автоматной очередью, а потом сбросили с крыши.

– Конечно! – я почти не чувствовал тела. – Все в порядке!

– Я вот на прошлой неделе тоже была у одной. Потомственная знахарка! Так ее тоже так шандарахнуло! Сама готова была заплатить, лишь бы я ее в покое оставила.

– Ничего, ничего… это бывает, – признаться, подобная мысль тоже пришла мне в голову.

–Так что, доктор? – ее грудной голос приобрел металлический оттенок, особенно в слове «доктор». – Вижу, вы тоже не можете помочь.

– Мне надо подумать, – я еще был не в силах встать с кресла. – Позвоните через недельку.

– Позвонить-то можно. – Она окинула меня высокомерным взглядом. – Только вы уж подумайте хорошенько, постарайтесь. Сколько вам полагается за визит?

– Ничего. Ничего не надо.

Она вышла, не затворив за собою дверь. Аромат сирени сочился из окна, смешиваясь с легким тошнотворным запахом гнили.

А ночью мне приснился город.

В этом городе я никогда не бывал, но его узкие, мощенные булыжником улочки, невысокие, придавленные небом каменные дома напоминали мне кварталы моего детства, а лица, мелькавшие в окнах, в полутемных арках, в слепых коридорах, казались мне хорошо знакомыми. Вот только одежда: мужчины в накидках с капюшонами, длиннополых кафтанах, плащах и в странных остроконечных шляпах, похожих на опрокинутые воронки. Женщины в длинных платьях, просторных капотах и платках. Ничто не удивляет меня, ведь я один из них, населяющих это тесное, беспорядочно застроенное пространство. Брожу по гулким мостовым, заглядываю в лавчонки, говорю на идише, на котором никогда не говорил, поднимаюсь по изломанным темным лестницам, пахнущим селедкой, чесноком и гусиными шкварками, сижу над книгой среди молчаливых седобородых старцев.

Только что-то не так. Все пронизано беспокойством. Люди мечутся, словно разбуженные птицы, собираются группами, шепчутся, испуганно озираясь. И, подобно эпидемии, разносится тревога. Беспокойство в воздухе, в звуках, глазах, оно заполняет улицы до крыш, проникает в окна, двери, вливается в печные трубы.Тревожные слухи летят от дома к дому: там, за стеною гетто, грозно ворочается угрюмая, изголодавшаяся по крови масса. Она ждет своего часа, когда те, кто неудержимой лавиной направляются освобождать Святую Землю, войдут в город. И начнется расправа.

Кто принес эти слухи? Ветер? Птицы? Или еще не вознесшиеся души тех, кого уже настиг разбойничий меч, нож, топор?

Надо бежать! Брать только самое необходимое, хватать детей и бежать, бежать! Мне тоже нужно бежать. Но не могу пошевелиться.

Ведь ничего еще не происходит! В майском небе та же невозмутимая голубизна. Только тревога, словно пыльное облако, несущееся впереди урагана, врывается в улицы гетто и покрывает его. И все мы знаем – черная, не ведающая жалости сила приближается к городу.

Вздрагивают под ударами массивные ворота. Дома, будто испуганные животные, жмутся друг к другу.

Бежать! Бежать!

Куда?

Не могу припомнить, с каких пор я осознанно перестал верить в случайности. От самых первых наивных попыток осмыслить себя и свое место под солнцем во мне подспудно жила убежденность в том, что все происходящее с нами подчиняется некой непостижимой логике. Не могу сказать, что с возрастом изыски этой логики стали хоть чуточку понятней. Скорей, наоборот – «преумножая знания...» Просто с годами драматический поиск закономерностей сменяет спокойное, в меру сил, любопытство созерцателя. Немногое, что мне все-таки удалось уловить и чему перипетии моей жизни предоставляли неоднократные подтверждения – каждый человек появляется на моем пути для того, чтобы, как в зеркале, показать мне меня самого. То есть научить меня чему-то. Древняя, исхоженная вдоль и поперек истина. Но в том-то и дело, что когда, на первый взгляд, простые, читанные-перечитанные сентенции со страниц трактатов перетекают в твою повседневность, обретают плоть и оживают, трудно отказать себе в удовольствии считать их своей собственностью. Вот я и не отказывал. А потому визит этой мадам, с ее невиданным недугом, вызвал во мне полнейшее недоумение. Я мучительно искал и не находил связи между текущими обстоятельствами своей жизни и тем, что творилось с ней. Кроме того, судя по всему, по каким-то неведомым причинам, контакт с ее аурой был мне запрещен. От этого тайна становилась еще притягательней. А тут еще этот сон, от которого я долго не мог отойти. Наверняка в нем, как во снах отцов психоанализа, скрывался некий таинственный смысл. Только какой?

Сказано: «Не знаешь, что делать, – не делай ничего». То есть прекрати об этом даже думать. Очень даже правильная, надо сказать, рекомендация. Жаль только, что не я ее придумал.

Пытался прекратить – напрасно! Назойливые мысли постоянно возвращались, а стоило закрыть глаза – уродливое видение вновь вставало передо мной.

Безысходное топотанье по замкнутому кругу, в конце концов, настолько меня утомило, что без особых надежд, а только для того, чтобы хоть что-нибудь предпринять, я открыл интернет и набрал в поисковом окне слово «наросты».

Этот шаг хоть и не принес практического результата, зато явился крайне познавательным и одновременно пугающим, как, впрочем, любое приобщение к медицинским премудростям. Оказалось, что эта мерзкая напасть может проявляться в тысяче разных видов и захватывать любые части человеческого тела внутри и снаружи. Во всем том, что я, скрепя сердце, заставил себя прочитать, не было ничего проливающего хоть каплю света на интересующую меня проблему. И когда я уже собирался, признаюсь, с облегчением закрыть этот устрашающий раздел человеческих знаний, на глаза мне попался сайт, в анонсе которого были выделены слова «мучительными наростами».

То была пятая глава из первой книги Царств. Речь в ней шла, как после победы над израильтянами филистимляне захватили Ковчег Завета:

«…Филистимляне же взяли ковчег Божий и принесли его из Авен-Езера в Азот… И отяготела рука Господня над азотянами, и Он поражал их и наказал их мучительными наростами, в Азоте и в окрестностях его… Ибо смертельный ужас был во всем городе; весьма отяготела рука Божия на них. И те, которые не умерли, поражены были наростами, так что вопль города восходил до небес».

Она позвонила через два дня, ее голос я узнал сразу:

– Это Людмила! – судя по надрывному тону, ей было не до церемоний. – Ну что вы там? Додумались до чего-нибудь?

– Пока не могу сообщить вам ничего определенного, но, поверьте, я серьезно занимаюсь исследованием вашей проблемы.

– Исследованием? Серьезно? Господи Исусе! Да пока вы там ваши исследования мусолите, я тут прорастаю вся!

– Что?

– А то! Вся кустарником покрылась выше головы, из пяток корни лезут! Пробовала обрезать – чуть не окочурилась от боли! Так и хожу по дому, как экибана какая-то недоделанная. Из-за веток света белого не вижу! Помогите, доктор! Сделайте что-нибудь!

–Хорошо, Людмила, хорошо… Все, что в моих силах…

– И чтоб вы знали: эта, как вы сказали, про-бле-ма – инфекция, и распространяется она заразным образом!

– Что вы имеете в виду?

– А то и имею, что у мужа моего – та же хренотень! Только не на ногах, а в жо…, в заднепроходной области!

– Может быть, это геморрой?

– Вы что, думаете, что я такая дура и не знаю, что такое геморрой? Да у меня… Только у него та-а-кое! Точно спелые помидоры из… из задницы повырастали! Ходит, бедолага, в раскоряку, ни сидеть, ни лежать…

– А что врачи?

– Вы что, не понимаете? Как же мы можем к тем врачам? У нас ведь большие люди в друзьях. Если прознают – царица небесная! Похоронят заживо!

– Понимаю.

– Голубчик, миленький! Так если ты понимаешь – так думай как-нибудь побыстрее! Я в долгу не останусь! Последнее отдам, только спаси!

Толкование сновидений, в общем, не слишком занимало меня, хотя, сколько себя помню, сны всегда были значительной частью моей душевной жизни. Порой мне даже казалось, что главное из пережитого мной на самом деле происходило в моих бесчисленных снах. С годами, во многом благодаря урокам моего благословенной памяти Учителя, пребывание на перекрестке реальностей стало для меня привычным состоянием.

Раньше, когда мне бывало страшно, что и во сне и наяву случалось неоднократно, – этому всегда имелось более-менее внятное объяснение. Но ощущение парализующего страха, пережитое в том памятном сне, было другим. Страх этот был мне не знаком, он был не мой, он был гораздо больше меня, древнее и, подобно генетическому коду, был впечатан в клетки моего тела.

Перебор публикаций о традиционной еврейской одежде, казавшейся мне наиболее характерной деталью для начала поиска, привел меня в средневековые европейские города, где иудеи, возможно и мои предки, жили, отгородившись стенами гетто от не слишком пылавших к ним любовью сограждан-христиан. Эта тема, естественно, навела на мысль о кровавых погромах, сопровождавших печально известные крестовые походы. И тогда внешний контекст моего сна стал понятен: мне уже не раз приходилось сталкиваться с тем, как в сновидениях люди переживают события, происходившие с их соплеменниками, давно или недавно покинувшими сей мир. В моем народе подобное встречается довольно часто. И есть тому печальное объяснение: неисчислимые, безвинно загубленные еврейские души проникают в наши сны и взывают к нашей памяти. Это, в общем, ничего не проясняло, но я решил двигаться в этом направлении и обратился к трудам еврейских историков.

О гнусных злодеяниях «братьев паломников» и разгуле озверевшей черни, о «подвигах» «благородных» рыцарей, коварстве правителей и трусливом попустительстве «духовных отцов» я, конечно же, читал и раньше. Но сейчас, вновь окунувшись в леденящие душу хроники Соломона бар Симеона и Элиэзера бен Натана, я вдруг почувствовал, что всем своим нутром переживаю эту кровавую летопись, словно она является частью моей памяти. Волны бессильной ярости захлестывали:

«Когда увидели сыны Святого Завета, что участь их решена, они возопили все, старые и молодые, девушки, дети, слуги и служанки, к Отцу своему небесному, оплакивая свою жизнь и оправдывая суд Божий... Женщины набрались мужества и зарезали своих сыновей и дочерей, а потом самих себя. Мужья зарезали жен и детей. Девушки, невесты и женихи громко кричали из окон: «Смотри, Боже, что мы делаем ради Твоего святого Имени!»... И смешалась кровь родителей с кровью детей, кровь братьев и сестер, учителей и учеников, женихов и невест, грудных детей и кормилиц...»

«Враги убивали их, как и тех, кто был убит раньше, пронзая мечами. Они собирали все свое мужество по примеру своих братьев и шли на смерть, прославляя Имя... Враги срывали с них одежду и волокли их, не щадя никого, кроме тех немногих, кто принял крещение...»

Бессильная ярость душила, и гордость за своих переполняла, но вместе с тем кто-то другой в глубине моего сознания бесцеремонно буравил: а где бы оказался ты? Среди тех, кто предпочел смерть? Или в страхе за свою жизнь смирился бы с унижением? Хватило бы у тебя мужества, чтобы ради веры в Единого умертвить своих детей, жену, самого себя? Есть ли вообще в моей жизни что-нибудь такое, ради чего я смог бы совершить подобное?

Когда тебе под шестьдесят, нет смысла лгать хотя бы самому себе – у меня не было ответа. Очень хотелось думать, что я выбрал бы смерть.

Я почти забыл о своем сне, когда один фрагмент из седьмой главы «Испанской баллады» Л. Фейхтвангера привлек мое внимание. В нем также звучал голос очевидца:

«В Регенсбурге братья паломники убили семьсот девяносто четыре еврея, имена которых занесены в книги мучеников. Сто восемь согласилось принять крещение. Братья паломники загнали их в Дунай, спустили на воду большой крест, окунали евреев под него, и смеялись, и кричали: «Теперь вы христиане, и берегитесь, не впадайте опять в вашу иудейскую ересь». Они сожгли синагогу, и из пергамента еврейских свитков Священного писания вырезали стельки для башмаков».

В тот момент я был недостаточно спокоен, чтобы осмыслить, чем именно этот отрывок зацепил меня. Он был не менее, но и не более ужасающим, чем другие эпизоды этого скорбного периода еврейской истории. Чуть позже мне пришло в голову, что рассказ о захвате Ковчега Завета я прочел в Синодальном издании Библии, то есть тексте, претерпевшем перевод.

Обратился к первоисточнику – оригинальному тексту Танаха. Оказалось, что напасть, постигшая филистимлян и в канонизированном переводе названная «мучительными наростами», в книге «Шмуэль» (в христианской традиции – книга Царств) обозначена словом «афолим», что на самом деле переводится как «геморроидальные шишки».

Это было уже «теплее».

Я еще не был уверен, но чувствовал, что где-то здесь скрывается путеводная ниточка, которая, возможно, приведет меня к разгадке. Что же общего между современными мне страдальцами-нуворишами и давно затерявшимися в пыли веков врагами моих древних сородичей...

Я уже собирался уходить, когда в дверь постучали, и, вслед за робким «можно?», в комнату вошел, вернее, протиснулся внушительных размеров парень. Некоторое время мы рассматривали друг друга: я – задрав голову, а он – слегка наклонившись. Я молча указал ему на кресло. Предварительно осмотрев его, видимо, на предмет прочности, он осторожно уселся. В тесном пространстве кабинета он выглядел акселератом, забравшимся в домик на детской площадке.

– Константин, – проговорил он наконец неожиданно высоким голосом и протянул мне руку величиной с приличную сковороду. – Я, это… у Эдуарда Алексеевича в охране…

– Эдуарда Алексеевича? – я с некоторой опаской смотрел, как моя рука скрылась в его ладони. – А кто это?

– Кто?... Эдуард Алексеевич? – на его лице отразилось столь искреннее удивление, что я даже почувствовал себя как-то неловко. – Вы что, не знаете Эдуарда Алексеевича?

– Извините. Не знаю!

Он был явно поражен моей дремучестью. А я смотрел на него и думал: как же замечательно, что этот симпатичный голубоглазый великан с отрытым славянским лицом, не искаженным следами интеллектуальных заморочек, нисколько не похож на громил-телохранителей из второсортных боевиков! Майка «Адидас», джинсы, кроссовки и где-то за поясом, наверняка, пистолет, а во всем облике все-таки наше, российское, человечное до невозможности. Нет, никакими блокбастерами «загадочную русскую душу» не переиначить!

– Ну, хорошо! А жена его? Может, скажете, что и она вам не знакома?

– И кто же у него жена?... У Эдуарда Алексеевича…

– Людмила Афанасьевна! Я ж ее к вам на прошлой неделе привозил.

– Людмила? Что ж вы сразу не сказали?

– Так я и говорю!

– И что же с ней? Как она себя чувствует?

– Как чувствует?… В том-то и оно, что не знаю я, как она чувствует…

Тут с моим собеседником произошла неожиданная метаморфоза: он весь скукожился и вдруг напомнил мне знакомого дога – собаку одного моего приятеля. Однажды я видел, как во время грозы этот громадный пес дрожал и жалобно скулил, забившись под стол.

Сбивчивый рассказ Константина, как и следовало ожидать, блистал скорее стилистической цельностью, чем стройностью композиции. В другое время я умилялся бы живописными особенностями его лексики:

«Хозяин (Эдуард Алексеевич) сделался в последнее время какой-то странный. Вроде, не в себе. Неделю из дома не выходит. По утряни к воротам подруливаю, звоню, мол, карета подана. А он по связи говорит, не надо, мол, пока свободен. Если что, мол, вызову… А голос такой, будто у него одно место… в тисках… И Людмила тоже… Обслугу отослала… А сегодня позвонила, орет не своим голосом, беги, мол, к нему, к вам, то есть… А хозяин уже два дня на телефон не отвечает… Такое в первый раз… Я ведь у него почитай третий год. Как из армии освободился… В десантных служил… Давно уж в город нацелился. А что в районном центре делать? Бормотуху жрать да девок раскупоривать? Решил в школу милиции… А что? Всегда монета живая, и одежка казенная… Только крестный отговорил. Он-то в органах давно обретается. Правда, по хозяйственной части, но все равно… Мужик с головой! На хрен, говорит, Костик, за гроши подставляться? Другие сейчас, говорит, при-о-ритеты. С твоими-то данными… Ну, и к хозяину меня пристроил, к Эдуарду, то есть, к дружку своему стародавнему. А что? Работа непыльная, и деньги хорошие. Ну, иногда кой-кого уму-разуму подучить или разобъяснить чего популярно. А так – спокойно, при «мерседесе» опять же. Только смотрю – хозяин в последнее время какой-то странный сделался. Ходит, как обосравшись, а сейчас вообще – уж который день на телефон не отвечает… Дай, думаю, позвоню крестному. Может, он про своего дружбана такое знает, чего мне неведомо… А жена его, теть Зина, в трубку плачет-заливается… Ничего растолковать не может… Ой, говорит, Костик, и не спрашивай… В больнице он…Ампутированный… Я – в больницу. А крестный там на койке лежит, сам весь зеленый, обе руки в бинтах. Что, спрашиваю, случилось, а у самого сердце колотится… И предчувствие… Что, спрашиваю, с руками-то? А он едва языком ворочает, как с бодуна. Нету, говорит, рук… Кончились… Я так и оху…! Ой, извините, расстроился... Как это, спрашиваю, кончились? Ну, тут он и рассказал, как у него пальцы сначала пузырями пошли… Потом ладони… А потом и вовсе почернели, как обгоревши… Доктора руками разводят, говорят: делать, мол, нечего, надо ампутировать. Ну и отрезали… Офигеть можно! Медицина ёба...! Извините, нехорошая медицина! Думал к главному пойти, потолковать по душам… А крестный: не надо, Костик, не залупайся – бесполезно! Рук-то все одно не вернешь… Я тут, говорит, подумал, и сдается мне, что я от Эдика эту херовину подцепил… Тут у меня аж в яйцах захолодило… Как это, спрашиваю… От хозяина что ли? Так у него ничего подобного не наблюдалось… Может, крестный говорит, тебе и не наблюдалось, только после того, как я у них с Людкой последний раз побывал… Ну я ему еще, говорит, кожу эту еврейскую со склада приволок… Коньячку французского попили, а наутро у меня все это и началось… Какую, спрашиваю, кожу… И почему именно еврейскую?.. Да у нас, говорит, на складе эти рулоны уж годами валяются без дела. Из синагог конфисковали еще при Лаврентии. Библия ихняя. А кожа-то – хорошая, качественная… Ну испачкана, говорит, с одной стороны, так можно смыть или наизнанку… Я все, говорит, думал, куда б ее пристроить… Ведь хороший, говорит, материал, а пропадает без толку. А тут, говорит, друг Эдик, хозяин то есть, случайно про кожу заикнулся, вроде немного надо, а на целую шкуру денег жалко… Вот, говорит, я ему от одного рулончика кусок приличный и отмахнул, а заодно зашел и коньячку попить… С того вечера, говорит, все и началось… Смотри, говорит, Костик, вы ж с ним с утра до вечера жопами третесь… В общем, крестного до слез жалко, хозяин – как сквозь землю, а Людмила сегодня вопит: беги, мол, к нему, к вам то есть, приведи, кричит, его хоть за бабки любые, хоть силой… А я-то сам себе думаю: а что ж со мной? Я ж с ними обоими каждодневно… А с Людмилой однажды, после пьянки корпоративной… А что, если и я?.. Так что – вот!»

Он замолчал.

Я так и не включил лампу, уличный фонарь за окном тускло освещал комнату. В полумраке Костя казался добрым печальным чудищем из мультфильма «Аленький цветочек».

– Не волнуйтесь, Константин, – я говорил спокойно. – С вами ничего не случится.

– Правда, доктор? Вы уверены?

– Абсолютно!

– Спасибо, доктор! Вы точно уверены?

– Совершенно!

– А как же с Людмилой? Вы сами пойдете или… Неудобно как-то… Может, все-таки сами? Она, сколько скажете, заплатит! Бля буду!

– Не переживайте, Костя! – я представил, как этот насмерть перепуганный богатырь тащит меня по улице, и мне стало смешно. – Конечно, я сам пойду, сам. Только уж ночь на дворе. Давайте завтра утром. На свежую голову! А?

– Точно! На свежую – оно лучше! – он и не пытался скрыть своего радостного облегчения. – Намного лучше! Только, доктор, вы совершенно, абсолютно точно уверены, что у меня ничего?

– Бля буду!

Костя позвонил утром: пожалуйте, доктор, фаэтон у парадного подъезда! Я выглянул в окно. С высоты девятого этажа, на фоне обшарпанного асфальта, среди бесцветных многоэтажных коробок сверкающий черный «мерс» выглядел лощеным аристократом, случайно заблудившимся на мусорной свалке.

В салоне автомобиля стоял густой запах одеколона и тихо завывал заслуженный российский казак Розенбаум. Мы, словно на крейсере, бесшумно неслись сквозь будничную суету города, Костя что-то рассказывал о своем армейском друге, подцепившем гонорею, а я мысленно возвращался к статье вятского краеведа-подвижника А.Л. Рашковского, на которую натолкнулся вчерашним вечером, листая страницы интернета. В числе прочих большевистских мерзостей там фигурировала фотокопия счета, предъявленного Кировской артели «Кожобувь» городским финансовым отделом 15 мая 1936 года:

1. Тор из еврейской синагоги – 15 штук х 10 руб. – 150 руб.

2. Нажертвенники холщовые – 5 штук х 5 руб. – 25 руб.

Итого: 175 руб.

Добавляла ли эта пожелтевшая канцелярская бумажонка хоть что-нибудь к тому, что я перечитал, передумал и перечувствовал за последнюю неделю? Вряд ли. Ну еще одна гримаса просвещенных неандертальцев. Меня поражало другое: я искал и не находил в своем сердце и капли ненависти. А может быть, я просто не способен ненавидеть? Может быть, ненависть – именно то, чему я должен научиться? Мне почему-то не хотелось в это углубляться, и лишь голоса средневековых летописцев безостановочно пульсировали в голове:

«О, Бог отмщения, о, Господь, Бог отмщения, явись! Ради тебя мы позволяем перерезать нам горло каждый день!

Воздай нашим презренным соседям семикратно, покарай их, о, Господь, как они того заслужили! Причини им горести и страдания, пошли им Свое проклятье!...»

Способны ли были ненавидеть они – свидетели Господней безучастности?

Я и не заметил, как за окном автомобиля вместо уныло-величественных зданий, олицетворявших торжество развитого социализма, поплыли бесстыдно отмеченные «тлетворным влиянием Запада» двух- и трехэтажные особняки самых разнообразных расцветок и стилей. Каменные заборы, кованые ограды, выросшие за последний десяток лет на щедро удобренной кровью и дерьмом благодатной почве новых российских реалий.

– Приехали! Здесь это, – Костя остановил машину около высоких узорчатых ворот, за которыми виднелось кирпичное строение, чья архитектура непринужденно сочетала в себе мотивы средневекового замка и классической рубленой избы.

– Ну что? – сказал я без особого энтузиазма. – Пошли?

– Не-е-е, доктор! Я – пас! Туда ни ногой!

– Хорошо, Константин, хорошо. – Я выбрался из машины, подошел к воротам, заглянул сквозь стальные завитушки. Нажал кнопку звонка. Никакого движения. – Свяжитесь, пожалуйста, с Людмилой.

– Это – пожалуйста!

Пока Костик тыкал своим богатырским пальцем в крохотный мобильный телефон, прислушивался и набирал снова, я любовался плодами неуемной фантазии архитектора.

И вдруг увидел нечто невероятное: изнутри дома, взорвав черепичную крышу рядом с круглой, похожей на шахматную ладью крепостной башенкой, торжествующе вознеслась, словно вырвалась из плена, крона дерева, со странными, похожими на ярко-зеленые ладони листьями. Я вернулся к машине:

– Не надо, Константин. Бесполезно. Нам с вами здесь делать нечего. Думаю, скорой помощи тоже. А вот милицию вызвать все-таки придется.

Костик смотрел на меня оторопело, из мобильника в его руке слышались протяжные безответные гудки.

Он остался дожидаться блюстителей закона. Они, судя по всему, не слишком торопились.

Я решил было отправиться пешком к ближайшей автобусной остановке, но тут, в метрах десяти от Людмилиных ворот, в нише высокой каменной стены натолкнулся на следы недавнего пожара. Здесь, видимо, когда-то стоял сгоревший мусорный контейнер. Зрелище было впечатляющее: черную, глубиной с полметра яму обрамляла рваная кайма вспученного металла – все, что осталось от массивного стального корпуса. На стене застыли разбухшие потеки расплавленного камня. Казалось, что здесь произошло извержение небольшого вулкана.

Словно по наитию, я спустился в яму и принялся разгребать комья обгоревшей земли. Из-под спекшихся обломков неожиданно показались два желтоватых, чуть почерневших по краям лоскута в форме человечьих стоп. То были те самые кожаные стельки! Они аккуратно лежали рядом, едва касаясь друг друга, как следы ангела, взлетевшего отсюда в небеса. Я осторожно поднял их, отряхнул. На обратной стороне скошенными рядами застыли причудливые еврейские письмена.

Час пик уже отшумел. Полупустой автобус беззаботно мчался через разомлевший на майском солнце город. Я безучастно смотрел на пробегавшие за окном дома. Печаль комом застряла в горле. Мог ли я помочь этим несчастным? Дано ли человеку предвидеть, где, в каком месте, в каком времени неумолимая Божья десница свершит свое карающее действо? Возможно ли смертному изменить приговор, вынесенный непостижимым Судьей? Дозволено ли роптать на Господню справедливость? И опять кто-то другой во мне вопрошал: «Признайся, разве не хочется тебе, чтобы Всемилостивый услышал бы, наконец, боль избранного Им народа и свершил бы над миром суровый суд?

Чтоб самодовольные города проросли деревьями, взрывающими крыши и мостовые, и чтоб кара, некогда постигшая филистимлян, не минула никого из тех, кто повинен в слезах твоих соплеменников? Разве тебе не хотелось бы этого?»

Я не находил ответа.

Печаль не отступала.

Из кусочков искалеченного свитка струилась в мои ладони легкая теплота.

В прозрачном воздухе витал едва уловимый аромат сирени.