Писать о своих родных старшего поколения нелегко, по крайней мере, по двум причинам: из-за трагичности их жизненного пути и скудности имеющейся информации.

Сейчас-то понимаю... Задуматься о своих корнях, беседовать с моими старшими об их жизни, собирать по крупицам о ней сведения следовало бы лет 20-40 назад, когда были еще живы последние свидетели того прошлого. Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда. А необходимо это для того, чтобы не прервалась связь поколений.

Мой отец – Чувараян Влас Александрович (Хунги Лусигенович) родился в селе Чалтырь Ростовской области в многодетной, четыре мальчика и две девочки, крестьянской армянской семье в 1926-м.

В 1933-м во время коллективизации его родители – отец Лусиген и мать Екатерина умерли от голода, старшие братья и сестры ушли кто куда, спасаясь от голодной смерти. Мой отец, в семье самый младший, наверняка, должен был умереть, но тут вмешался его Величество Господин случай, на сей раз в своем счастливом обличье. Вернулся в село брат Татевос и, найдя своего умирающего брата среди трупов, отвез его в Новочеркасск в детский дом. Там его вернули к жизни, дали русские имя и отчество и, как говорится, путевку в жизнь. А дальше – армия, фронт, учеба в Институте военных дирижеров...

Моя мама – Чувараян (урожденная Мышковская) Эра Львовна, родилась в еврейской семье в Харькове в 1928-м.

Ее отец – Мышковский Лев (Лейба-Юдель) Исаакович (1883–1938) – родился в Слониме в рабочей семье. До революции закончил Вильнюсский университет, был членом Бунда, участвовал в революционном движении, главным образом в Слуцке. В 1920-м вступил в партию большевиков, вовсе не из-за карьеры, к которой, будучи бессребреником, никогда не стремился. Верил, что эта партия защищает интересы всех угнетенных и обездоленных, в том числе и евреев.

Только что по Белоруссии прокатилась Гражданская война, республика пережила германскую оккупацию, польскую, свирепствовали бандитские шайки... И во всей этой смуте евреи были крайними, на ком отыгрывались озлобленные люди. А советская власть строго наказывала погромщиков. Она же выдвигала и евреев на ответственные должности. Грамотных тогда был дефицит, а среди евреев в крестьянской Белоруссии их оказалось не так уж мало. Живя в черте оседлости, испытывая многочисленные притеснения, евреи изо всех сил старались дать своим детям образование. Только с ним можно было хоть как-то вырваться из бедности, из этой опостылевшей «черты».

Словом, в партию большевиков Лев Мышковский верил. Жил и работал на периферии и, конечно же, тогда не знал о тайных пружинах этой партии, точнее ее верхушки. Знать бы ему обо всем этом, шарахнулся бы от такой партии, как от чумы. Но вера есть вера, и, подхваченный общим течением, человек далеко не всегда осмысливает, куда же оно несет.

Эта вера не могла не отразиться и на его литературном творчестве. Был он не только писателем, но и журналистом, переводчиком, а последние десять лет своей жизни занимался организацией народного образования и развитием еврейской литературы в Белоруссии и Украине, редакторской и переводческой деятельностью. К сожалению, более точных данных у меня нет. По воспоминаниям моей мамы, к ним в дом часто приходили Самуил Маршак, Лев Квитко, Генрих Казакевич и другие литераторы. До апреля 1938-го проживал с семьей в Киеве, был заместителем директора Украинского государственного издательства литературы национальных меньшинств  (Укргоснацмениздат).

В выходившем в 70-е–80-е годы в Москве журнале «Советиш геймланд» к 90-летию еврейского просветителя Льва Исааковича Мышковского (1973 г.) появилась публикация о нем писателя Натана Забары. Хорошо знавший его автор писал:

«Мышковский произвел на меня неизгладимое впечатление как своими обширными познаниями, так и высокой нравственностью. К тому времени (когда работал в издательстве в Украине – В.Ч.) он уже был хорошо известен в кругу писателей, художников и издательских работников. Мне импонировало его глубокое понимание особенностей еврейского национального быта, тончайших нюансов языка, подлинное знание культурного наследия – качества, которые встречаются не у каждого писателя...

О честности и принципиальности Л. Мышковского свидетельствует такой факт. Семьи его подчиненных, как и очень многие в то время, жили в общежитии. Начали раздавать квартиры. Последними на новую жилплощадь въехали близкие Мышковского. “Пока не раздам квартиры, не имею морального права получить ее для своей семьи”».

Публикуя эти воспоминания, уже от редакции «Советиш геймланд» А. Вергелиса добавлено:

«Л.И. Мышковский был редактором первой книги Шолом-Алейхема, вышедшей после революции на русском языке (“Рассказы для взрослых и детей”)».

В апреле 1938-го какой-то графоман принес в издательство рукопись.

Прочитав ее, мой дедушка, повторяю, профессионал в своем деле, определил: для издания чересчур слаба, что и передал автору. Тот затаил злобу и написал донос в НКВД: дескать, в издательстве окопался троцкист Мышковский и вредительски губит поступающие к нему рукописи. Проверить донос и убедиться в его вздорности большого труда не составляло. Но в НКВД тогда доносы не проверяли, а сразу же пускали в дело. В этих карательных органах были разнарядки: за такой-то срок выявить столько-то врагов народа. Руководители местных органов соревновались между собой: кто больше выявит. А это – продвижение по службе, ордена. К тому же работал и страх: не проявишь усердия, сам будешь арестован как пособник врагов народа.

11 апреля 1938-го Мышковского «взяли». А дальше – изнуряющие ночные допросы, шантаж («Не признаешься – арестуем твоих родных»), изуверские пытки. К нему прилепили расстрельное обвинение: состоял в троцкистско-фашистской организации.

В июле 1990-го моя мама, дочь Л. Мышковского, получила письмо из Комитета государственной безопасности Украинской ССР. «Уважаемая Эра Львовна! Сообщаем, что по Вашему заявлению проведена тщательная проверка. На основе изучения архивных материалов установлено, что Ваш отец Мышковский Лев (Юделл, Лейб) Исаакович, 1883 года рождения, уроженец г. Слоним, член КП(б)У с 1920 года, работавший заместителем директора «Укргоснацмениздата», был необоснованно арестован 11 апреля 1938 года как участник антисоветской троцкистской организации.

Военной коллегией Верховного суда СССР он осужден 26 сентября 1938 года к высшей мере наказания. Приговор приведен в исполнение в г. Киеве в тот же день. Каких-либо данных о месте захоронения Мышковского Л.И. в архивных материалах не имеется и установить его за давностью времени не представляется возможным.

Как Вам известно, определением Военной коллегии Верховного суда СССР от 25 февраля 1958 года Мышковский Л.И реабилитирован. Постановлением Секретариата ЦК Компартии Украины от 2 января 1990 года он также реабилитирован в партийном отношении.

Личных документов, писем и фотографий Мышковского Л.И. в архивных материалах не обнаружено.

Просим понять нас, что из-за малочисленности сохранившихся архивных материалов более подробно сообщить о жизни дорогого для Вас человека не представляется возможным.

Начальник подразделения А.М. Пшенников».

Словом, извините, ошибочка вышла: необоснованно арестован и расстрелян. А таких «ошибочек» только за 1937–1938 годы, пика массовых репрессий, по стране – сотни тысяч! Никакой ответственности ни их организаторы, ни исполнители, а также доносчики, за редким исключением, не понесли. Более того, многие получили за свое палачество ордена, полковничьи и генеральские звания и ушли «на заслуженный отдых».

Больше данных о родственниках со стороны дедушки по линии моей мамы у меня нет, так как вся его родня была уничтожена немецкими фашистами и полицаями в 1941–1942 годах в Слониме.

Моя бабушка, жена Л.И. Мышковского, в девичестве Гельфанд Нехама (Надежда) Захаровна, родилась в 1889-м в Бобруйске в патриархальной многодетной еврейской семье (девять детей). Ее отец был плотник. Из рассказов мамы знаю, что две ее тети (сестры Нехамы) уехали до революции в Америку. Старший брат мамы погиб в Первую мировую войну. Другой – Нафталий – храбро воевал во время Великой Отечественной, был в штрафбате, выжил и воевал дальше. Пропал без вести под Минском при невыясненных обстоятельствах в 1944-м, возвращаясь из госпиталя в свою часть. Лишь самый младший ее дядя дожил до старости и умер в 70-х годах.

Но вернемся к бабушке. В начале XX века она уехала в Санкт-Петербург – закончить педагогическое училище, чтобы стать учителем. Так как проживание евреев в Санкт-Петербурге официально было ограничено, ей приходилось часто менять съемные квартиры, чтобы не быть высланной за нарушение закона о черте оседлости. Помогла бумага, организованная ее подругами, согласно которой она числилась приказчиком купца первой гильдии. В конце концов, получила право на жительство в Питере.

Сохранилось свидетельство, выданное 10 января 1907-го и подписанное попечителем С.-Петербургского Учебного округа о том, что она сдала экзамены по русскому языку, русской истории, арифметике, геометрии, географии, чистописанию. От экзамена по Закону Божьему, как иудейку, ее освободили. В заключении свидетельства говорится: «Так как познания эти признаются вполне удовлетворительными, то означенная Нехама Гельфанд удостоена звания учительницы начальных училищ».

 Несмотря на все трудности, она стала одной из первых народных еврейских учительниц в Российской империи. В частности, организовала школу (кружок) по обучению еврейских девочек в Пинске. По некоторым данным, у нее училась и будущий премьер-министр Израиля Голда Меир.

В советское время моя бабушка продолжала учительствовать, была верной соратницей и единомышленником своего мужа. Представляю, что ей пришлось пережить после его ареста. И не только ей, но и моей будущей маме, тогда 10-летней.

Нехама (бабушку, как и маму, буду пока называть по имени) так и не сообщила родителям мужа о его аресте. Посчитала: им трудно понять, как это так – коммунисты арестовывают коммуниста? Отправилась в управление НКВД: что с мужем? Ей сказали: приговорен к десяти годам лагерей. А где он? Ответы были туманные. Назывался один лагерь, другой... И в каждый до самого начала войны высылала посылки с теплыми вещами и продуктами.

Власть была не только зверская, но и лживая. Моя бабушка до конца своей жизни так и не узнала, что не прошло и полугода после ареста мужа: его расстреляли в том же 1938-м.

 Жен «врагов народа» тоже нередко арестовывали как сообщниц, а оставшихся сирот направляли в детские дома. И Нехама приняла мудрое решение: уехать подальше от киевских энкаведистов. Вернулась в Бобруйск, на свою малую родину.

Там и застала ее война. Уже в то время она, по словам мамы, разбиралась в природе фашизма. Поэтому не захотела оставаться в Бобруйске, а, взяв мою маму, документы, некоторые фотографии и теплые вещи, 26 июня 1941 года пошла пешком на восток к Могилеву. Этим спасла жизнь дочери и продлила свою, увы, ненадолго.

...С Нехамой и ее 12-летней дочерью Эрой, будущей моей мамой, пошли многочисленные родственники, среди которых было немало пожилых.

Не выдержав трудностей перехода, большинство вернулось домой, еще не зная, какая страшная участь их ожидает. У Нехамы – больные ноги, поэтому шли медленно. Несколько раз колонну беженцев обстреливала немецкая авиация, оставляя после налетов трупы и раненых. Остальные поднимались и брели дальше – каждый спасался, как мог.

Моим близким повезло: уцелели. Шли несколько суток, ночуя там, куда их пускали белорусские крестьяне.

Маме запомнился и такой эпизод. На опушке леса высадились парашютисты, сбросили амуницию и в гражданской одежде влились в поток беженцев. На них никто не обращал внимания, настолько люди были изнурены. Понятно, что это были немецкие диверсанты.

Пройдя километров восемьдесят, Нехаме и дочери повезло: красноармейцы посадили их в проезжающую машину, и они благополучно добрались до Могилева. Оттуда в эшелоне с беженцами – на восток. И здесь бомбежки. Однако прибыли в Тамбов.

Моих родственников распределили в деревню Лихаревко. Нехама с Эрой жили в доме председателя колхоза. Хозяева отнеслись к ним с сочувствием: снабжали продуктами, подарили теплые вещи, валенки. Не раз мама будет вспоминать доброту этих настоящих русских людей.

Нехама стала учительствовать, Эра пошла в школу.

Летом 42-го фронт приблизился и к Тамбовской области. Опасаясь быть захваченными оккупантами, Нехама решает отправиться дальше на восток – в город Муром, где у них были родственники. Написала письмо.

Не дождавшись ответа, поздней осенью 42-го выехали туда. Несколько суток в пути. Когда прибыли в Муром, мороз был около 40 градусов. Здание вокзала после 24 часов закрывалось, и людей выгоняли на улицу. Нехама оставила дочь возле вокзала, а сама пошла искать ночлег. От голода и холода девочка потеряла сознание. Очнулась в отделении милиции, где ей растирали ноги мать и милиционер.

Родственников своих они не застали: те еще раньше уехали на Урал.

Нехаму направили работать в деревенскую школу. Приехала туда с дочкой, а там их никто не ждал. Для них – ни жилья, ни элементарных условий для жизни. Оставив Эру у каких-то селян, Нехама вернулась в Муром – хлопотать о разрешении эвакуироваться на Урал. Хлопоты заняли 3-4 дня. А Эру все это время никто не кормил. Чтобы хоть как-то утолить голод, она на колхозном поле нашла кучу старой, подгнившей мороженой моркови и ею питалась.

Когда за нею приехала мать, у Эры началась сильнейшая дизентерия. Жива осталась чудом.

Все-таки Нехаме удалось выхлопотать разрешение на переезд в Свердловск к пасынку – сыну ее мужа от первого брака Александру Мышковскому, который работал на заводе «Уралмаш» инженером.

Эра там пошла в школу, а Нехама на завод – красить снаряды. Но проработала недолго: от всего пережитого тяжело заболела, слегла в больницу, откуда уже не вышла. Умерла 15 октября 1943-го.

Закончив 10 классов в Свердловске, Эра в 1945-м уехала в Москву поступать в полиграфический институт на редакторско-издательское отделение. Там поселилась в многодетной семье младшего брата своей мамы дяди Бенциона. В институт поступить не удалось: недобрала один или два балла. Пошла работать в Институт военных дирижеров машинисткой. Там познакомилась с моим будущим отцом, слушателем этого института.

По воспоминаниям мамы, жена дяди относилась к ней плохо: «лишний рот». Унижала, забирала всю зарплату, заставляла работать больше других. А дядя Бенцион был хороший мужик, но Эра, чтобы избежать скандалов, ему не жаловалась. Его я потом запомнил как остроумного, жизнерадостного человека. Он ушел из жизни в конце 70-х годов.

Мои будущие родители поженились в 1949-м. Через два года после окончания института отца направили служить в Ереван в Армянскую дивизию (до 1954-го были такие воинские формирования). Там я и родился в 1953-м.

Мама больше нигде уже не училась: началась кочевая военная жизнь – Закавказье, ГДР и в 1968-м Харьков, где мы и осели. Отец продолжал трудиться военным дирижером, руководя одновременно ансамблями и хорами. Написал несколько маршей, которые исполняли в Советской Армии. А марш «Танкисты» стал фирменным маршем Харьковского гвардейского танкового училища. После увольнения из армии в 1985-м отец долго и плодотворно трудился на преподавательской стезе, в частности, в школе-интернате для одаренных детей. Коллеги единодушно отмечали: это был профессионал высокого класса.

Мама доработала до пенсии.

Из ереванского периода жизни родители вспоминали забастовку таксистов в 1953-м. Она случилась, когда Берия вскоре после смерти Сталина по амнистии выпустил более одного миллиона уголовников. (Последствия этого «милосердия» бывшего сталинского сатрапа хорошо показаны в фильме «Холодное лето 1953-го»). Бандиты, выйдя на свободу, стали убивать таксистов, забирая у них деньги. Потому-то таксисты и забастовали: коль такое творится, то власть должна принять меры. Не знаю, чем кончилась эта история, но что было, то было.

Мои родители жили в Ереване первое время на квартире в очень стесненных условиях. Было холодно и много крыс. Тетя Беатрис, хозяйка квартиры, по рассказам мамы, была очень доброй женщиной. Была беженкой из Западной Армении, потеряла много близких во время геноцида 1915-го, учиненного турками. Это сказалось на ее психике. В конце концов, помешалась и повесилась.

Из ереванского периода жизни запомнил только две снежные вершины Арарата в далекой дымке, да вкус и цвет замечательного армянского винограда и персиков.

В жизни отца был весьма примечательный эпизод... Попав в детдом семилетним, он к 20 годам начисто забыл армянский язык и был уверен: у него не осталось никого из родных. И вот в 1948-м, будучи со своим приятелем в Ростове на каникулах, они забрели на Новонахичеванский рынок, где, в основном, торговали армяне. И одна торговка вдруг узнает его и окликает по фамилии. Она оказалась из того же хутора, что и отец, и сообщила ему: его брат Татевос живет там же. Отец поехал. И действительно встретился со своим братом, который жил в землянке с молодой женой. На эту встречу пришла вся деревня, и спустя десятилетия, когда я приезжал погостить к родным отца, односельчане вспоминали об этом.

Жизнь дяди Татевоса тоже изобиловала крутыми перепадами. Будучи отличным наездником, почти всю войну провоевал в коннице, а затем в артиллерии. Осенью 1941-го во время наступления немцев на Москву их часть, как и многие другие, попала в «котел». Дядя оказался в плену, но, пробыв там около недели, бежал и продолжал дальше воевать. Его благополучный побег стал возможен потому, что в лагере примерно на тысячу пленных был только один конвоир. Ведь тогда в окружение попало огромное количество советских солдат и офицеров. О том, что побывал в плену, дядя скрыл: боялся, чтобы не посадили. И только во второй половине 60-х годов рассказал об этом эпизоде. Но пережитое сказалось на его здоровье. Скончался 56-летним: не выдержало сердце.

Другой мой дядя, двоюродный брат мамы, Леонид Трус был арестован по вздорному доносу в 1952-м в возрасте 22 лет, когда был студентом Уральского политехнического института. Успел провести в «Норильсклаге» свыше четырех каторжных лет, а приговорен был к 25. В 1956-м реабилитирован. Потерял ногу, здоровье, но нашел в себе силы жить достойно и дальше. Написал воспоминания, которые, по моему мнению, несут в себе огромный познавательный и эмоциональный заряд, являясь, по сути, обвинением сталинизму. К сожалению, эта книга не издана массовым тиражом.

Его отец, прошедший всю войну на переднем крае, во время антисемитской кампании, развязанной Сталиным и его подручными, был арестован в 1948-м и безвинно «отмотал» в ГУЛАГе десять лет.

Жизненный путь моего отца закончился 26 апреля 2006 года в Харькове. Там и поныне живет моя мама, теперь пенсионерка.

Таковы мои довольно скудные сведения о своих родных. А поскольку я послевоенный, сведения эти получил от своих родителей, когда давно уже не было в живых ни моих бабушек, ни дедушек. Родителям пришлось вспоминать. А я подумал: как обрываются нити родовой памяти, когда вырывают из жизни ее носителей! Причем, вырывают, не оставляя никаких следов. Как в сообщении из КГБ Украины о реабилитации моего деда: «личных документов, писем и фотографий Мышковского Л.И. в архивных материалах не обнаружено». А где он захоронен, официально тоже не сообщили. Можно только предполагать, основываясь на свидетельствах старожилов: где-то возле селения Быковня. Но и там – ни памятника, ни имен на нем.

Когда сейчас думаю о моих бабушках и дедушках, безо всякой вины загнанных в могилу сталинскими изуверами, на глазах слезы и перехватывает дыхание. Некуда прийти, чтобы почтить их память – нет их обозначенных могил. Мама на всю жизнь осталась напуганной сталинским режимом, предпочитая, насколько это возможно, не иметь дело с любой властью. А ведь они так верили в лучшее...

Через судьбы моих близких гибельным ураганом прокатилась и война. Одних она уничтожила руками немецких оккупантов и полицаев, другим, как моей бабушке Нехаме и дяде Татевосу, намного сократила жизнь, отняла нормальное детство у мамы.

Владимир Чувараян

chuv20021 @ mail.ru