Каим (Хват) Лариса Григорьевна родилась в Витебске в 1938 г. Все ужасы войны пережила с семьей в гетто. С 1945 по 1955 год училась в средней школе. Тогда же реализовала свою мечту, поступив в Витебский педагогический институт на биолого-химический факультет, который окончила с отличием в 1960 году. На этом же факультете проработала 45 счастливых лет на кафедре ботаники.

 

… Передо мной лежат пожелтевшие от времени листки с фрагментами биографии моего отца. Эти листки – то немногое, что мы захватили с собой в старом портфеле с документами, уходя из горящего города.

Перебирая эти бумаги, я восстанавливаю в памяти рассказы родителей, их друзей о быте нашей семьи в Витебске с 1929 по 1941 год. Это было интересное, прекрасное время, счастливое детство, а то, что радостно для ребенка  – запоминается как сплошное яркое пятно.

Дальше ужасы – четко: избиение старшего брата, унижения, издевательства, голод. Все это детализируется, так как травмируется страшным и необычным детская психика.

И эта травма, потрясение ужасом, проходит через всю жизнь. Дети гетто – это маленькие старички. Сравнивать их восприятие с равно-возрастными детьми нормальной жизни нельзя. Чем старше я становлюсь, тем больше думаю об отце, восхищаюсь его интеллигентностью, культурой, выдержкой, человеколюбием, высоким профессионализмом.

Я держу в руках пожелтевший черновик автобиографии Хвата Григория Борисовича.

Родился в 1890 году в Белостоке (нынешняя Польша) в семье мещанина. Как и многие еврейские дети, получил среднее образование в еврейской гимназии. В связи с официальными ограничениями для евреев в Российской империи при поступлении в высшее учебное заведение вынужден был уехать продолжить обучение за границей. (Кстати, когда в 1950 году я поступала в институт, также было процентное ограничение для евреев, которое преодолевали немногие, только уехать учиться куда-либо за границу было нельзя). В 1914 году Г.Б. Хват поступил на медицинский факультет Тулузского университета во Франции. Во время учебы отец работал, и его работа так или иначе была связана с будущей профессией. Успешно окончив университет, столь же успешно защитил диссертацию на звание доктора медицины. Некоторое время работал во Франции. Родные пенаты звали назад, и отец вернулся в Белосток, женился, родился мой брат Д.Г. Хват. Отец работал врачом в психоневрологической детской больнице. Из России поступали потрясающие сообщения о победе социализма, о грядущем светлом будущем, где рай уже вот-вот наступит для всех. Все эти посулы всеобщего блаженства, счастья для всего человечества не вызывали в отце ни малейшей тени сомнения и побудили его подать прошение в соответствующие органы советской власти о разрешении въезда в СССР.

Наша семья оказалась в Витебске, где и проживала до начала войны. Из биографии я узнаю, что отец работал директором станции «Скорой помощи», врачом помощи на дому при нынешней поликлинике им. Калинина. За время работы был неоднократно премирован и выдвинут на звание «Отличника здравоохранения». Это удивляет, так как царила атмосфера шпиономании, всеобщей подозрительности, особенно к эмигрантам, но решение о присвоении звания было утверждено. Правда, мама рассказывала, что чемоданчик с самым необходимым на случай, если ночью придут арестовывать отца, всегда стоял в прихожей наготове.

Несмотря на многие проблемы и трудности, семья всегда была в центре культурной жизни города. В нашем доме собирались художники, музыканты, люди разных профессий. Всем было интересно. Мама была очень хлебосольна, папа – спокойный, выдержанный, он знал пять языков, обладал прекрасным чувством юмора, побывал во многих странах мира и слыл в обществе интересным собеседником. Особенно часто вспоминали о знакомстве и встречах с Юделем Пэном, который был своеобразным человеком. Рассказывали, что у Ю. Пэна была галерея портретов девушек, и, если одна из них выходила замуж, то портрет переходил к ней в дом. Один из таких портретов был написан с маминой подруги Эссы Борисовны Фрадкиной. К сожалению, к ней портрет не перешел.

Отец, работая, как сейчас бы сказали, участковым врачом, пользовался репутацией прекрасного специалиста. Он и тогда, и потом на моей памяти уделял много внимания пациенту, расспрашивал его подробно о, казалось бы, совершенно не имеющих к данной болезни вещах, и выстраивал логическую цепочку, анализируя проблемы организма в целом, а не только больного органа, так как был убежден, что все в организме связано и причинно обусловлено. Придя к больному и видя его незавидное материальное положение, он часто под рецептом оставлял деньги на лекарство.

Анализируя сейчас многие моменты биографии родителей, я поражаюсь их мудрому спокойствию, вере в человека, в данное слово. Сам глубоко порядочный, отец не мог представить, что можно не сдержать слова. Его удивительная вера во всеобщую порядочность чуть не стоила нашей семье жизни. Когда гитлеровские войска уже были на подступах к Витебску и на восток уходил последний поезд с эвакуированными, отец посадил нас мамой в вагон, и, под предлогом забытых ключей, вернулся в клинику. Мама, зная обязательность отца, выгрузила нас из вагона, и мы вернулись домой. Жили мы рядом с клиникой. Отец в это время сторожил мебель, лекарства, ведь его об этом попросили, – он обещал! – и ему пообещали заехать за ним и его семьей и эвакуировать…

После войны данные чиновники очень удивились, увидев отца живым.

Предательство и непорядочность одних всегда оборачивается бедой для других. Так мы оказались в гетто в местечке Ильино (ныне Тверской области). Отец в Ильино, чем мог, лечил местных жителей и узников гетто. В окрестных лесах базировался партизанский отряд под командованием П.П. Павловича. Иногда по ночам отца забирали в лес для оказания медицинской помощи и к утру приводили обратно. Однажды партизан – известный московский артист – получил серьезное ранение, и у него началась гангрена. Требовалась ампутация ноги. И вот в этих тяжелых для жизни и немыслимых для медицины условиях отец в одиночку успешно провел эту сложную операцию, использовав в качестве подручных средств как хирургические инструменты так и анестезию ,и дезинфекцию. Операция прошла хорошо, но держать больного в землянке было нельзя, и его перевезли в отдаленную деревню. К сожалению, хозяйка дома, приютившая партизан, донесла на отца. Партизана фашисты расстреляли, и все гетто 24 января 1942 года вывели на расстрел. Целый день в сорокаградусный мороз мы стояли над Двиной в ожидании смерти… Благодаря вездесущим партизанам расстрел отложили на следующий день. В эту мучительную напряженную ночь – ночь смертников – родители решили: всем нам уйти из жизни, так как следующий день мог быть страшнее предыдущего. В эту же страшную ночь к нам пробралась бывшая папина пациентка и предложила забрать меня и брата к себе, но мы отказались. Мы все понимали и хотели до конца быть с родителями.

Случилось так, что первый раз в жизни антисемит-фашист сыграл положительную роль в нашей судьбе. Мама пошла за ядом к аптекарю. Аптекарь, злорадно ухмыляясь, сказал: «Что, жидовка, хочешь легкой смерти? Не будет!» И яда не дал, а наутро нас спасли – был бой, в котором оказались раненые с обеих сторон. И отец помогал всем, не зависимо от того, немец это или русский! Когда ему говорили: «Что ты делаешь?! Он же убивал тебя, твою семью!» – отец отвечал: «Меня убивал фашист, а я помогаю человеку». Клятва Гиппократа не была для отца традицией, ритуалом, сопутствующим получению диплома. Она была сутью его работы, смыслом его жизни.

После войны в 1945 году мы вернулись в разрушенный Витебск. Сначала жили в помещении бывшего морга на территории инфекционной больницы. Голодное время, давящая на психику обстановка не препятствовали тому, что вечерами дежурившие медсестры и врачи собирались к нам на огонек. На столе было пусто, но роднили общие интересы, разговоры, дискуссии, обсуждение сложных врачебных случаев, поиски оптимальных методов лечения. Недаром главврач инфекционной больницы Ф.А. Брагинская возмущалась, когда ее вызвал чиновник от медицины и спросил: «Что там у вас за врачи работают? Один во Франции учился, другой – в Германии?!» Имелись ввиду Хват Г.Б., Брахман, Фейгин. На что Фаина Ароновна бесстрашно заявила, что этих троих не променяет на десять современных врачей. Было страшно, но сошло с рук…

Я помню, как в канун 1949 года мы с мамой готовили примитивные елочные украшения. Кто-то из друзей подарил мне два блестящих шарика. Моему счастью не было предела! Отец в то время заведовал в больнице скарлатинозным отделением. Была эпидемия. Отец пришел в наше убогое жилье, сел передо мной и начал объяснять, как плохо больным детям и они бы гораздо быстрее поправились, если бы на Новый год у них была елка. Пришлось мне отдать все свое «богатство». И отец организовал детям елку и потом рассказывал, что это действительно способствовало их выздоровлению.

В 1950 году нас переселили из бывшего морга в коммунальную перенаселенную квартиру с соседями, которые очень увлекались спиртным. Нам пообещали, что это – временная комната, всего на год. Чиновник сказал отцу: «Доктор, назовите меня сукиным сыном, если я не сдержу своего слова!» Через год чиновник этого, естественно, не помнил, и отцу пришлось прокомментировать его фразу, а потом был первый папин инфаркт… Чиновник «Шариков» прожил еще долго. Проводя параллель с «Собачьим сердцем» М. Булгакова, я понимаю, почему профессора Преображенские все время проигрывают, а шариковы и сейчас живее всех живых.

…Несмотря ни на что, в нашей комнатушке на Советской улице собирались интересные люди, известные врачи Витебска. Вхожи были и врачи, как их называли, из «Московского десанта» – Блюмкин В.Н., Брахман Р.В., Мовшович И.А., Маркузе Г., приходили витебские врачи Сосновик И.Л., Меклер С. и другие. Многие обращались за помощью в переводе иностранной научной литературы. Калецкая, заведующая кафедрой иностранного языка медицинского института, приходила к нам попрактиковаться в разговорной речи.

Отец, как все истинные интеллигенты, свято верил в незыблемость слова, и когда, мать сетовала на отсутствие необходимых продуктов питания, он показывал ей решение очередного съезда партии и уверял, что в ближайшее время соответственно постановлению все изменится. Все оставалось по-старому, но его уверенность не менялась. Ведь обещали…

Отец продолжал работать терапевтом. К нему очень часто обращались за помощью, и после работы, и он никому не отказал. Вспоминаю тяжелую болезнь завкафедрой пединститута Р.М. Пивоваровой. У нее была онкология, и она очень страдала. Обратились за помощью к Г.Б. Хвату. Он неоднократно навещал ее, беседовал. Излечения, конечно, не произошло, но она ушла в мир иной спокойной, и, говорят, не так страдала. Убеждение отца, что для врача слово – это оружие и орудие, всегда давало свои результаты.

Когда отцу исполнилось 82 года, он уже плохо слышал и видел, а к нам продолжали приходить люди и просили проконсультировать больных родственников. Папа, как мог, объяснял свое положение, но люди, знавшие его, верили в него как в прекрасного диагноста, надеялись на его профессионализм: считали, что только его заключение о болезни истинно и не подлежит никакому сомнению.

Отец всю жизнь боготворил все живое – от мышки до собаки… Во Франции у него была овчарка, которую посылали с корзинкой в зубах за провизией к лавочнику, и всегда провизия доставлялась в целости и сохранности…

Живя в коммуналке, где днем невозможно было ничего делать из-за тесноты, мы с отцом ночью усаживались на кухне. Я занималась, отец читал свою литературу. В час ночи обязательно выходила из какого-то укрытия серая мышка, съедала просыпанные нами крошки и грациозно умывалась передними лапками, а мы любовались ею. В то голодное время, если удавалось добыть курицу, то вставала проблема – папа ее зарезать не мог! На возмущенные реплики мамы, что, мол, оперировал же он людей, всегда следовал ответ, что, оперируя, он спасал жизни, а тут – наоборот, надо лишить. И курица долго ждала своей смерти от случайных рук…

В этой атмосфере – атмосфере любви к своей профессии, к людям, – формировался характер и моего брата Дмитрия Григорьевича Хвата. Он выбрал профессию врача и стал хорошим окулистом. Помню, как он приходил домой после тяжелого дежурства или операционного дня, обедал и опять  бежал в больницу. На удивленный вопрос мамы отвечал, что операция была сложной, медсестра может не уследить за состоянием больного.

Невозможно забыть счастливое лицо брата, демонстрировавшего мне в палате областной больницы девушку, которая 18 лет ничего не видела, а после проведенной им операции начала различать очертания пальцев и их число. Голос и лицо этой прозревшей девушки передать на бумаге невозможно! У всех присутствующих текли слезы.

…Перед отъездом в Израиль Д.Г. Симанович посвятил моему брату стихи:

Провожаю Диму Хвата,
Окулиста – высший класс!
У него ума палата,
Да, как видно, не про нас.

Оскорбленьями изранен,
Здесь, лишённый всех надежд,
Улетает он в Израиль
Через город Будапешт.

Высокая требовательность к себе, чувство ответственности за свое дело погубили его. Просмотрев список проведенных им операций, в Израиле ему сразу предложили работу по специальности, но брат отказался, мотивируя отказ не очень хорошим знанием языка и опасением, что больной может его не понять или он не совсем поймет больного. Жить вне профессии он не смог и вскоре умер…

Сейчас, принимая звонки витебчан, я понимаю, что и у Хвата Григория Борисовича, и у Хвата Дмитрия Григорьевича мудрое спокойствие пережитых лет было наполнено трудностями, страданиями, стремлением помочь людям. И это стремление они пронесли через всю жизнь.

Лариса КАИМ

Витебск, Беларусь