Мишпоха №31 | Валерьян КИСЛИК * Valerian KISLIK. О КРАСНОАРМЕЙЦЕ НАУМЕ КИСЛИКЕ, ЕГО ДРУЗЬЯХ И НЕ ТОЛЬКО… * ABOUT THE RED ARMY SOLDIER NAUM KISLIK, HIS FRIENDS AND MORE |
О КРАСНОАРМЕЙЦЕ НАУМЕ КИСЛИКЕ, ЕГО ДРУЗЬЯХ И НЕ ТОЛЬКО… Валерьян КИСЛИК Наум Кислик На столе сидит Наум. 1926 г. Отец, мама и я с Наумом. Б. Бурьян, О. Сурский, Н. Кислик, В. Тарас. А. Адамович и Н. Кислик в Волгограде. А. Адамович и Н. Кислик на Волге. Н. Гилевич, Я. Брыль, Н. Кислик на реке Енисей. Слева направо: А. Дракохруст, Н. Кислик, А. Русецкий, Г. Колас. Стоят: Н. Кислик, В. Степин; сидят слева направо: Т. Степина, Л. Зайцева, И. Заборова (справа), Б. Заборов. |
...и памятью ведет Наум Кислик Почему
о красноармейце? Ведь он всю жизнь писал стихи. Да, но первое стихотворение
было опубликовано в какой-то фронтовой газете и подписано: «Красноармеец Н. Кислик». Вот как об этом писал поэт: «Однако N, писатель и
майор, которому мой случай был не внове, перелистав изделие мое, достал листок
и дал команду: «В номер!» В каком-то смысле
красноармейцем Наум Кислик остался навсегда. Однако самое первое стихотворение, которое я услыхал от него, было
сочинено вот при каких обстоятельствах. Как-то родители ушли в гости и оставили
нас одних. Я уже собрался заплакать без видимой причины, и тогда Наум стал
сочинять мне стихи. Интересно, что мне было около четырех лет, но я кое-что
запомнил на всю жизнь. Ведь он эти стихи сочинил и больше никогда не повторял.
«Гулял в саду, нашел дуду и опустил ее в воду. Плывет, плывет в воде дуда, в
дуду набралася вода…» Это было бесконечно длинное
стихотворение и оканчивалось так: «И чтоб штаны не потерять, он стал руками их
держать». Не знаю, как в смысле поэзии, но плакать мне расхотелось. Наум хотел,
скорее всего, стать художником. Помню, к какому-то юбилею А.С. Пушкина он
нарисовал в углу ватманского листа школьной газеты в виньетке тушью портрет
А.С. Пушкина в профиль. Потом, уже в эвакуации, цветными карандашами нарисовал
с фотографии портрет В.В. Маяковского.
Кстати, поэзию Маяковского любил с детских лет. Более того, рисунки Наума
печатал даже московский журнал «Юный художник». Порой бывают
такие воспоминания, которые не относятся к творчеству, а каким-то образом
просто характеризуют человека, и они тоже бесценны. И, хотя курить Наум начал
еще до школы, поведением характеризовался примерным, учился на отлично и в
каждом классе получал похвальную грамоту. Читать начал еще до школы. Бегал с
друзьями по дворам, играл в игры, но больше всего любил волейбол. Посреди
соседнего просторного двора была вытоптана площадка для волейбола. Между
столбов натянуто то, что некогда называлось волейбольной сеткой: пара веревок
вдоль и несколько поперек. Всегда назначался судья, который должен был
определить, прошел ли мяч через сетку или над ней. Мы жили в Витебске на улице Дзержинского, на первом этаже двухэтажного
дома. Квартира была большая: кухня с большой печкой, проходная комната, где жил
часовой мастер Фишкин с женой, и две наши – в одной из комнат была наша с
братом спальня. Окна из комнаты Фишкина и гостиной выходили во двор, но были
несколько ниже уровня земли, поэтому, чтобы войти в квартиру, нужно было
спуститься на 2-3 ступеньки. Окно из спальни выходило в другой двор, где был
мой детский сад. Это окно находилось уже над землей, так что в дождливую погоду
мама открывала его, я выпрыгивал и бежал в детский сад кратчайшим путем. В 1925 году мама уехала в Москву к своему старшему брату, где вскоре
родился Наум. Зарегистрировав сына, родители вернулись в Витебск. Когда
появился я (это случилось 1 апреля, но через 10 лет), Наум сидел на заборе и не
поверил, что у него родился брат, считал, что его обманывают. За три месяца до
начала войны отца взяли на военные сборы, где он и встретил войну на границе с
Польшей. Хорошо помню, как он еще в период сборов приехал домой в военной форме
и с револьвером. Освобожденный от патронов револьвер я с трудом затащил на
подоконник и показывал соседским ребятам. Когда Витебск уже подвергался обстрелам и бомбежке, мама забрала нас с
Наумом к своей маме, которая жила в другом районе города. Однажды ночью
раздался стук в дверь и в комнату ввалился в плащ-палатке отец. Он рассказал,
что чудом спасся из окружения, благодаря тому, что умел водить машину. Он
остановил попутку и погрузил туда раненых. Шофер сказал, что забежит в магазин
за продуктами (магазины уже были брошены). Отец долго ждал и пошел в пустой,
как оказалось, магазин. Водитель, думаю, сбежал. Отец пробыл у нас
какие-нибудь минуты и на прощанье сказал: – Уезжайте, куда
только можете, чтобы духу вашего здесь не было. Наум был типичным
советским ребенком: радовался успехам индустриализации, победам в освоении
Севера, гордился за свою страну. Когда Испания боролась против фашистов, он,
как и многие мальчишки его возраста, готов был встать «на самом опасном, на
самом главнейшем участке сраженья». Так писал поэт уже в 1950 году в
стихотворении «Идут герильерос». «В ударные роты интербригады давно записалось мое поколенье». Внутренний мир
поэта лучше всего раскрывают его произведения. Приведу строки из стихотворения,
написанного молодым Наумом. В житейское море
я вышел давно, По чистой
случайности последним эшелоном мы бежали из Витебска. Состав тянулся по
открытому месту, а далеко над лесом кружили самолеты. Люди напряженно
всматривались в небо то с одной, то с другой стороны вагона. Потом были слышны
взрывы и даже, говорили, что снаряд попал в последний вагон поезда. В Орше мы сидели на перроне: мама на каких-то вещах, я у нее на руках.
Была тихая ночь. И вдруг земля содрогнулась, и в небо взметнулся фонтан огня:
снаряд попал в складское помещение за железнодорожными путями. В конце концов, мы оказались в Набережных Челнах. Подселили нас к одной
татарке. Жили мы на горе, где находился конный двор, детский сад, столовая и
жили работники элеватора. Маму взяли на работу, меня определили в детский сад,
а Наум пошел учиться в школу. Гора, где мы жили, отделялась от города притоком
Камы – Челнынкой, через которую была паромная
переправа. С одного берега до другого был протянут металлический прут, и с
помощью деревянного приспособления и ручных усилий плот передвигался. С нами жила
родная мамина сестра (жена младшего брата моего отца) с дочкой. В тяжелейших
боях у д. Ярцево под Москвой младший брат отца погиб смертью храбрых (так было
написано в похоронке). Он был пулеметчиком. Вскоре после этого Наум, который
учился в 10-м классе и которому еще не исполнилось 18-ти лет, ушел добровольцем
на фронт. Средняя
школа – Он уходил зимой.
Мы с мамой стояли на высоком берегу Камы и смотрели сверху, как через замерзшую
и покрытую снегом Каму по протоптанной дорожке передвигалась цепочка черных
точек с заплечными мешками. Наум попал в Сарапульское пулеметное училище. Их выпуску не дали
окончить училище и отправили на фронт. Где-то на Курской дуге Наум получил
тяжелейшее ранение в голову. О том, что случилось, потом рассказано в
стихотворении «Письмо от Ивана Русакова». А
случай в том, Но так случилось,
что письмо из госпиталя мы получили раньше, а от Вани чуть позже. После госпиталя Наума списали в тыл, и он приехал к нам уже в Чкалов
(Оренбург), где жил дедушка. Чтобы заработать хоть какие-то деньги на жизнь,
Наум стал писать картины и продавать на рынке. Помню, как он сделал копию
картины Васнецова «Богатыри». Его натюрморт висел даже какое-то время в музее.
Была написана картина, где на тахте возлежала восточная красавица, а перед ней
стояла ваза с фруктами. Фрукты мы видели только на картине. После ранения его
долгие годы мучили головные боли. И все же, несмотря на запрет врачей, он
поступил в Чкаловский пединститут. По прошествии многих лет, когда стали
проявляться возрастные болезни, ему сделали множество рентгеновских снимков.
Один из них он показал мне: часть черепа и верхняя челюсть, как звездное небо,
были усеяны мельчайшими осколками. Отец вернулся не сразу после окончания войны. В 1946 г. их часть
отправили на переформирование в г. Горький. Там у него случился первый
сердечный приступ. Ему было 43 года. В том же 1946 г. мы переехали с
демобилизовавшимся отцом в Минск, куда его пригласили довоенные друзья на
работу. Наум должен был окончить курс и позже приехать к нам. Послевоенный
Минск лежал в развалинах. Отец получил квартиру в одном из двух не разрушенных
домов на ул. Завальной. Квартира требовала ремонта: в одной из стен зияла дыра.
Одну комнату заняла наша семья, а другую – мамина сестра с дочкой. Наума приняли в университет на филфак. При этом он должен был досдавать много предметов. Мужское население курса состояло
из фронтовиков (кто из действующей армии, кто из партизан). И, несмотря на
тяжелое время, думаю, оно было самым веселым в их жизни, по-настоящему
студенческим. К учебе они
относились серьезно, но хотели наверстать то, что отобрала война: заводили
знакомства с девушками, устраивали литературные вечера, танцы. Писатель Леонид Коваль, поступивший в университет в 1947 г., в своей
книге «Дневник свидетеля» (Рига, 2006) пишет: «Собирались на литературные
дискуссии. Жадно следили за публикациями в журналах. Читали стихи. Литературным
пророком и авторитетом был Наум Кислик, талантливый
поэт, фронтовик, остроумец и совесть студенчества. Алесь Адамович уже тогда был
известен своей принципиальностью и честностью, хорошим литературным вкусом…» Если студенческая жизнь протекала достаточно весело, активно, интересно,
то события, происходившие в обществе, не могли не наложить свой отпечаток на
всю нашу жизнь в целом. Соседями по этажу у нас были симпатичные и доброжелательные белорусы –
Петр Семенович и Степанида Яковлевна с детьми. Степанида Яковлевна часто
обращалась к маме за помощью и делилась с ней своими проблемами. Никогда при
этом не возникали какие-либо межнациональные конфликты. Однажды Степанида
Яковлевна, придя с рынка, сказала маме: «Говорят, что евреи продают на рынка
отравленные грибы!» Вскоре осознав, что она сказала, пришла извиняться…
Сталинская антисемитская кампания проявляла себя не только на рынке, но и во
всех сферах общественной жизни. Идеологических врагов изобличали в науке,
искусстве, литературе, в театре, кино. Люди, многие из которых во время войны
защищали Отечество, были пригвождены к позорному столбу, лишались работы,
становились изгоями. Об этих событиях
Наум рассказывал мне с великой болью. Ситуация действительно была безвыходной и
безнадежной: самая передовая, демократическая и справедливая система в мире,
ум, честь и совесть нашей эпохи (как она о себе объявляла) обрушила всю свою
мощь против людей определенного рода. Конечно, события общественной жизни
формировали мировоззрение студентов, вырабатывали в них правила поведения.
Одни, которые готовили себя в партийные функционеры, полностью полагались на
честь и совесть партии и не имели своей чести. Партия им за это платила
определенными жизненными благами. Другие вооружались цитатами из трудов вождей
мирового пролетариата, решений съездов партии и могли спокойно существовать в
качестве профессоров вузов. Сложнее всего было тем, кто сформировал себя как
личность, имел собственное мнение, но не мог его отстаивать. Очень скоро после поступления Наума в БГУ в нашем доме появились Саша
Адамович, Олег Сурский, а позже и Валентин Тарас.
Несмотря на тяжелое послевоенное время, мама всегда кормила ребят. Иногда после
их ухода говорила: «А чем же я вас завтра кормить буду?» Саша Адамович
впервые пришел к нам, когда мы еще жили на ул. Завальной. И сколько я его
помню, он никогда не выпивал в отличие от остального студенчества. И это была
его принципиальная позиция. Когда случались застолья и собирались друзья брата
(уже на ул. Фрунзе, возле парка Горького), Саша как всегда был энергичен, в
меру весел, активно участвовал в беседе, иногда сам поднимал какую-нибудь тему.
И таким он оставался на протяжении всего вечера. Никогда в компании Наума не велись пустые разговоры. Слушать ребят было
всегда интересно… Был такой случай. Собрались пойти в кино Саша, Наум и я. День был летний,
очень жаркий, и перед кино решили сходить на Комсомольское озеро. Искупались,
обсохли и уже уходили, как вдруг услыхали крик: «Человек утонул!» Кричал пацан,
и показывал рукой на воду недалеко от берега. Не успел я сообразить, что надо
делать, как Саша сбросил с себя одежду и уже нырял. Когда я нырнул, то увидал,
что вода совершенно мутная и ничего не видно (тогда, возможно впервые, озеро
чистили земснарядами и основательно замутили воду). Почти сразу приехали спасатели,
вытащили беднягу, откачивали и увезли в больницу. Сюда же на ул. Фрунзе к Науму Саша стал приносить рукопись глав романа
«Война под крышами». Помню, как однажды Наум вышел из своей комнаты, когда Саша
ушел, и торжественно-таинственным голосом сообщил: «Саша написал роман!» И в
интонации и словах звучала гордость за друга. Регулярно появлялся в нашем доме,
чтобы рассказать о своих делах, о различных ситуациях в Академии наук БССР.
Приходил всегда порывистый, оживленный, громкий. Было такое ощущение, что
принес потрясающую новость, настолько он был небезразличен к тому, что
происходило в Академии наук или в Москве. И это продолжалось даже и тогда,
когда он уже жил в Москве. Саша плавал с
друзьями (Наумом, Олегом Сурским, Валентином Тарасом) на лодке по рекам и
озерам Белоруссии. Но даже вдвоем с Наумом им было хорошо общаться. Они как бы
дополняли друг друга. После окончания
университета Наум получил направление в г. Дриссу (Верхнедвинск). Совсем
недалеко от переправы через Западную Двину стояла просторная изба, часть
которой была отгорожена, и там были сооружены клетушки, которые хозяин сдавал.
В одной из них жил Наум, а еще в какой-то жила женщина с новорожденным
ребенком, не то вдова, не то мать-одиночка. Про это написано в стихотворении
«Как учитель сочинял стихи»: Не то здесь
волки-переярки, Не то между
плетней Без передышки,
без помарки Горела вся, себя
не помня, И тьма покрыла б
все грехи… После работы в школе нужно было приготовить себе еду, проверить тетради,
подготовиться к следующему дню и только после этого садиться за стихи. А свет
вырубали каждый вечер… Наум еще принимал
экзамены, а я приехал к нему в Дриссу, чтобы упаковать его библиотеку в ящики.Закончился трехгодичный срок его учительства, и он
собирался возвращаться в Минск. Утром, перед уходом в школу, он каждый раз
оставлял мне какие-то деньги, чтобы я купил на рынке творог (удивительно
вкусный!) и бутылку дриссенской газировки (розовая,
слегка подслащенная вода). А обедать мы ходили в чайную. Зашли попрощаться
с Наумом два молодых учителя – белорусского и английского языков. Погрузили
ящики с книгами на подводу и отправились в путь. До станции было несколько километров.
Телега поскрипывала колесами, увязающими в дорожном песке… Возвратился Наум
еще на ул. Завальную. Начал с того, что обошел все редакции газет и
литературно-художественных журналов. Нигде не взяли на работу. Но были друзья,
да и помог, как это часто бывает, случай. Аркадий
Александрович Кулешов, тогда еще не Народный поэт БССР, но уже лауреат двух
Сталинских (Государственных) премий СССР, издавал очередной сборник стихов на
русском языке. В этом сборнике предполагалось печатать известное школьникам
стихотворение «Коммунисты», которое уже было переведено каким-то поэтом, позже
оказавшимся «врагом народа». Для нового перевода друзья Наума посоветовали А.
Кулешову дать эти стихи поэту Кислику. После А.
Кулешов попросил познакомить его с поэтом. Они долго беседовали, и на прощанье
Кулешов спросил у Наума, где он работает, и попросил телефон для связи. Узнал,
что Наум ищет работу… И через пару дней Наума приняли в журнал «Полымя», где
ранее ему было отказано в месте. С этого времени началось их тесное сотрудничество,
переросшее в многолетнюю творческую дружбу. В памяти
сохранился такой эпизод, связанный с А.А. Кулешовым. Как-то Наум был с ним в
Москве – то ли на совещании, то ли они приезжали в «Новый мир» к А.Т.
Твардовскому. Остановились в тогда еще новой гостинице «Россия», но на разных
этажах. Утром Аркадий Александрович позвонил Науму и пригласил его в буфет на
завтрак. Когда они уже сидели за столиком, мимо них прошла женщина, с которой
Кулешов поздоровался. «Это, – сказал он, – известная Роза Кулешова»
(однофамилица А.А. и экстрасенс. – В.К.). Когда она шла обратно, Кулешов
широким жестом пригласил ее к столу и сказал: «Роза – это поэт Наум Кислик из Белоруссии, он не верит в чудеса, пожалуйста,
покажите нам что-нибудь из Вашего репертуара». Роза села к столу и попросила
какой-нибудь лист с напечатанным текстом. Словно ожидая этого,
А.А. Кулешов достает из внутреннего кармана пиджака вчетверо сложенный
лист плотной бумаги, одна сторона которого была с текстом, а другая – чистая.
Кулешов положил бумагу текстом к столешнице и разгладил лист. Роза возложила
руки сверху и через короткое время сказала: «Страница поделена на две части,
справа напечатано по-русски, а слева, я полагаю, на белорусском».
Действительно, это был бланк, где сказано, что А.А. Кулешов имеет открытый
счет в Госбанке СССР. За спиной у Розы уже стояли посетители буфета и с
интересом смотрели на чудеса представления. Почувствовав внимание зрителей,
Роза сбросила туфли и поставила ноги так, что ступни смотрели назад, и
предложила зрителям подносить к ступням металлические предметы. Таким образом
она безошибочно отгадала ножи, вилки, ложки и даже определила достоинство
монет. Затем, надев туфли, под аплодисменты зрителей, покинула буфет. В скором времени
в журнале «Юность» было опубликовано стихотворение «Эпизод с солью», и Наум
получил от главного редактора Бориса Полевого письмо, что отныне Наум является
их автором. Но больше в журнал он стихи не предлагал. Приведу
высказывание Григория Березкина из предисловия к одной из книжек Наума. «Наум Кислик – такой же представитель поколения поэтов
фронтовиков, что и Александр Межиров, Сергей Орлов или Григорий Поженян. Под некоторыми стихами Кислика
о памяти, потрясенной впечатлениями боя, мог бы подписаться любой из них.
Например под этим, о покойном комвзвода, который приходит в сны поэта и, тыча цыгаркой в “чисто поле”, все еще ждет: “Сейчас пойдут
танки…Танки, – слышишь, – танки!” Или под посвященными Василю Быкову строками,
в которых то же чувство бессрочности военного опыта: враги “все не хотят отдать
то кочку, то высотку… И ненависть опять берет меня за глотку”». Напомню, эти
стихи были сочувственно встречены А.Т. Твардовским, который в письме к
А. Кулешову от 25 декабря 1969 года писал так: «Я дал согласие на перевод Кислику (речь шла о переводе поэмы “Далеко от океана” – Г.Б.)
– это, судя по одним стихам в “Юности” (Твардовский имел в виду “Эпизод с
солью” – Г.Б.) человек серьезный». В этот же период
Наум много переводит белорусских поэтов и прозаиков: Р. Бородулина,
П. Бровку, Я. Брыля, А. Велюгина, Ан. Вертинского, С. Гаврусева, С. Дергая, А. Карпюка,
Я. Коласа, В. Короткевича, А. Кулешова, Я. Купалу, И. Мележа, П. Панченку,
А. Пысина, А. Русецкого, М. Стрельцова, М. Танка. Помню, как Наум
вышел из своей комнаты (в это время он переводил Р. Бородулина) и сказал:
«Рыгор великий мастер! И переводить его трудно». Если сказать, что
жизнь Наума стала в Минске налаживаться, это будет некоторым преувеличением. В
60-е годы без серьезных оснований редактор увольняет Наума, проработавшего в
журнале около семи лет. Суд восстановил его на работе, но он сразу же подал
заявление на увольнение. Как-то Наум собрался с духом и послал подборку стихов в «Новый мир»
А.Т. Твардовскому. Он ничего не сказал даже мне. И даже когда пришел
журнал с его стихами, сказал не сразу. Забавная история, которая произошла с
одним из его стихотворений. В этой же книжке «Нового мира» была опубликована
подборка стихов Б.А. Ахмадуллиной. Наум открыл ее стихи и показал среди
них свое стихотворение («…И, отстояв заупокой…),
которое редактор отдела поэзии по ошибке внесла в подборку стихов Ахмадуллиной.
Наум написал редактору. Получил извинения. Но история имела продолжение. В 1977 году в Грузии решили издать сборник стихов Б. Ахмадуллиной.
Редактор-составитель сборника Г. Маргвелашвили
обнаружил в «Новом мире» стихотворение Б. Ахмадуллиной, которое ранее
нигде не публиковалось, и включил его в сборник. Как-то, будучи в Москве, Наум
сидел с К. Ваншенкиным в ресторане ЦДЛ, обедали и, естественно, выпивали.
С этой же целью, но за другим столиком сидела Б. Ахмадуллина. Когда она
проходила мимо, К. Ваншенкин сказал: «Белла, отдай Кислику
гонорар!» Все дружно посмеялись, а вскоре Наум получил увесистую бандероль от
Ахмадуллиной с книгой стихов «Сны о Грузии» (Изд. «Мерана».
Тбилиси, 1977). На первой странице было написано: «Дорогому Науму Зиновьевичу Кислику в глубоком смущении и с пылкой надеждой, что 142-я
страница этой книжки не станет причиной вражды и печали, но, напротив, положит
начало доброму знакомству». И дата: 16 мая 1978 г. А на 142-й странице:
«Как видите, это стихотворение Ваше, а не мое, что с грустью и стыдом
удостоверяю. Белла Ахмадуллина». Еще когда Наум
работал в журнале «Неман», я услыхал от него о Григории Соломоновиче Березкине.
Это потом я познакомлюсь с ним, и он часто станет приходить к нам, и я его
услышу и поражусь колоссальному знанию его русской и мировой поэзии и
литературы вообще. И уже совсем потом прочту замечательную статью Владимира
Мехова «Березкин, каким его помню» («Мишпоха», № 18),
где собраны не только самые значительные факты его биографии, но показано и то,
чем он был для белорусской литературы, и приведены высказывания о нем заметнейших фигур белорусской литературы – Алеся Адамовича
и Рыгора Бородулина. Меня же в рассказе Наума о нем поразила биография этого человека, в
чем-то схожая с биографиями очень и очень многих людей сталинской эпохи. Когда
собирались друзья, Гриша, заходя еще только в прихожую, уже шумел: «Хлопцы!
Водки мало!» Это была обычная шутка и никак не характеризовала их компанию, как
«питную» (выражение В. Быкова). Федя Ефимов был постоянным участником всех совместных мероприятий по
обсуждению наболевших литературных и политических вопросов. У Наума есть стихи
– посвящение и в них такие строчки: «Живой и здоровый Гриша Березкин заходит в
мой дом и приводит друзей – Вальку, Федю, Игоря, Сашу…» Федор Архипович Ефимов родился в крестьянской семье в Воронежской
области. Хотел связать свою жизнь с армией, и поэтому в его биографии было и
суворовское училище, и пехотное, и курсы политсостава, но при этом заочно
окончил литинститут. После окончания службы в армии осел в Минске, где до 1967
г. работал зав. отдела очерка в журнале «Неман». С 1968 г. началась сложная
полоса в его жизни, был исключен из рядов КПСС за выступление против вторжения
советских войск в Чехословакию. Федю перестали печатать – лишили куска хлеба.
Семья осталась, без преувеличения, на голодном пайке. Федю все же печатали под
псевдонимом. Кроме того, часть своих переводов Наум отдавал Феде. Как сказал
когда-то Наум: Нас Бог Можно только
пожалеть, что Василь Быков поздно переехал в Минск. И хотя заочно они с Наумом
познакомились сравнительно давно, но для дружбы нужно было частое общение.
Валентин Тарас очень подробно рассказал, как случилось его первое знакомство с
В. Быковым в главе «Дарога да Васіля»
в книге «На выспе ўспаминаў». В. Тарас работал
тогда в газете «Звязда», а Наум в отделе поэзии и
прозы в газете «Літаратура і мастацтва».
Узнав, что Тарас едет в Гродно, обрадовавшись, сказал: «Цудоўна!
Абавязкова зайдзі ў
“Гродзенскую праўду”, перадасі
ад мяне прывітанне аднаму чалавеку». І распавёў, што на мінулым тыдні ў «ЛіМ» паступіла па пошце апавяданне журналіста з «Гродзенскай праўды», нейкага Васіля Быкава – рэч выдатная! Якіх-небудзь
сем старонак на машынцы, уражанне, нібы прачытаў аповесць, такі ёмісты змест…
Ён, Навум, такога не сустракаў. Яшчэ ён сказаў,
што напісаў аўтару ліст, паведаміў,
што рыхтуе апавяданне да друку і будзе прапанаваць яго ў адзін з бліжэйшых
нумароў «ЛіМа». Але я ўсё роўна абавязкова
павінен зайсці ў
«Гродзенскую праўду». «Пазнаёмішся,
паглядзіш, што за ён. Мне здаецца, што свой, блізкі нам чалавек». («На
выспе ўспамінаў». Беларускі кнігазбор. Мн., 2004). Мне хорошо
запомнилась первая встреча и знакомство с Быковым. Как-то я вместе с Олегом
Сурским, Валентином Тарасом и Наумом плыли по р. Неману от Березовки до Гродно.
Путешествие само по себе было незабываемым – лето стояло необыкновенно теплое.
Когда мы, наконец, приплыли в Гродно, Наум с Олегом отправились в город, а мы с
Валентином остались в лагере на берегу. Вернувшись, Наум сказал: «Василь,
оказывается, уехал, но я объяснил, где мы остановились». Я-то не знал, о ком
идет речь. И понял только потом. На следующий день, когда тени от деревьев на
берегу потянулись к воде, появился Василь Быков. Первое впечатление от Василя
было, что он чем-то взволнован и озабочен. Когда мы уже сидели там же на берегу за импровизированным столом,
Василь, обычно молчаливый, в основном отвечал на вопросы, которые ему задавали все
присутствующие. Уже тогда партийная цензура и стражи «социалистической
собственности» начали травить молодого писателя, который в первых же
произведениях заявил о своей позиции – позиции непричесанной правды. Здесь же, на
берегу, Василь Владимирович рассказал, что получает огромное количество
ругательных писем от старых партизан и генералов, которые обвиняют его... С
другой стороны, много писем в поддержку он получает, в частности, от служителей
церкви, которые тоже угадали талант писателя и хотели бы обратить его в веру. Так он просидел у
нас на берегу весь вечер и, даже когда сам не говорил, озабоченно оглядывался
на окружающие кусты, подозревая, что за ними может скрываться «двуногий жучок».
Я говорю об этом, чтобы ясно стало, в какой атмосфере мужал талант писателя,
постоянная затравленность и ощущение того, что за
тобой следят, за каждым твоим шагом и вздохом. Однажды, когда В. Быков был у
Наума, имел место такой эпизод, с этим связанный и подробно рассказанный В.
Тарасом в его книге. Василь выглянул за окно и спросил у Наума, что это за
белая «Волга» с антенной стоит против окон на другой стороне улицы. «Нас слухаюць», – сказал Василь… В своей книге в
главе «Дарога да Васіля»
Валентин Тарас с большой глубиной раскрывает психологическую суть Василя Быкова
и Наума Кислика. И, естественно, останавливается на
трагической для Наума теме, возникшей с перестройкой. «Пераскокваю
праз дзесяцігодзе з вялікім гакам – у тыя часы, калі не было той нашай “кіслікаўскай” кампаніі. Дакладней, той, якой яна праіснавала да перабудовы, да найноўшага этапу гіcторыі нашай краіны, калі мы апынуліся перад выбарам: з кім мы? З новай Беларуссю, з адрадженцкім рухам, які з моманту свайго
ўзнікнення напрыканцы 80-х атаясаміўся з постацямі Зянона Пазняка і Васіля Быкава, ці супраць іх?
Для некаторых з нас выбар аказаўся балючым, драматычным, перад усім для Навума… Калі разваліўся Савецкі Саюз, Навум
успрыняў гэта, як страту Радзімы, пра што
сказаў у адным з апошніх сваіх вершаў: Земля и родина… Смирись, что
корни анемичны, На сломе
времени, на склоне Я бы сказал, что
он еще раньше понял, что фактически потерял друзей, что язык, который их
объединял (он ведь много переводил белорусской поэзии и прозы для русской
литературы), их и разъединил. Друзья были
единственной радостью в его одинокой жизни. Закончилось второе тысячелетие с его кровопролитной войной и
трагической историей создания, почти векового существования и распада первого в
мире социалистического годарства. Настало новое
время, в котором Наум Кислик не видел себя, да и
возраст был немалый. Наступило время, когда все можно купить – от полета в
космос до куска государственной границы. Люди расстались с последними иллюзиями
и идеалами последнего столетия. Все больше становится наемников и все меньше
добровольцев. И самая последняя
цитата из А.А. Дракохруста. «29-го (декабря. – В.К.)
похоронили Наума. “Госпиталя, госпиталя – обетованная Земля...” Это он написал
после тяжелого ранения, когда был еще совсем молодым. Вот и умер в госпитале.
Умер, как сам предсказал в стихах, “по истеченьи
крови всей”. Стихи, к сожалению, сбываются. Кровь хлынула горлом. Трагически одинокая жизнь. Был горд и раним и никого не пускал к себе в
душу. Наверно, потому и довел себя до состояния, когда уже не только лечить, но
и оперировать было невозможно. Его смерть для меня – как осколок в сердце. Трудный
неуступчивый характер, мудрец,… глубоко страдавший, по-видимому, от неполноты
своей жизни. Яростный полемист, убежденный и не терпящий малейших возражений.
Но прежде всего – поэт. Крупный талант. И в Москве не потерялся бы, о, нет! Зря мы порой обижались на Наума. У него в последние годы была тяжелейшая
депрессия, близкая, судя по всему, к депрессии Слуцкого. Печально, но мы,
друзья, оказались бессильны в борьбе с нею. Когда вот так вплотную соприкасаешься
со смертью близкого, почти родного человека, виднее тщета наших усилий, наша
вседневная суета. Нас держит на плаву и заставляет что-то делать сила инерции.
Пожалуй, одна она. Наума проглотила
яма крематория. Остался пепел. Может, душа жива? Кто знает? …А на помощь в
холодную полночь Это он написал
очень давно. Не исключаю, что в реанимации позвал. Но было уже поздно. И вот оно –
сбывшееся пророчество: …Лишь одна тебе
будет отрада, Я благодарен Богу, что он подарил мне такого брата и его друзей. Они
научили меня многому. Валерьян КИСЛИК |
© Мишпоха-А. 1995-2013 г. Историко-публицистический журнал. |