В двух километрах на запад от Сиротина, слева от дороги, лежит большой валун более двух метров. В народе его называют валун Хана-Рейзы. Откуда же произошло это название? Осенью 1941 года недалеко от этого камня фашисты расстреляли 316 советских граждан еврейской национальности. Вот как повествует об этом очевидец трагедии Григорий Меерович Скоблев:

«18 ноября 1941 года во второй половине дня, ближе к вечеру, наши бараки окружили солдаты и полицаи.

Они стали выгонять людей на улицу и строить в колонну. В наш дом ворвались полицаи во главе с Данилой Боровиковым и стали грабить. Я слышал с чердака крики, отборный мат, детский плачь. Слышал, как Данила кричал на мать: «Где мужево пальто с меховым воротником?» Мы с девочками, а им было лет по восемь, глубже зарылись в солому. Дул пронзительный морозных ветер, люди в колонне ежились от холода и спрашивали у полицаев: «Куда нас поведут?» «На собрание, – отвечали те, – в деревню Плиговки». «Но собрание можно провести и здесь», – недоумевали люди. «Где это здесь, на морозе что ли? – огрызались полицаи. – А там большие сараи, вас-то человек триста наберется». Колонна медленно двинулась к деревне Плиговки. «Что-то тут не так, – размышляли люди. – В Плиговках и больших сараев нет».

Полицаи с карабинами наперевес шли по бокам, впереди колонны – их начальник Данила Боровиков.

Мой друг Лазарька со своей мамой был в середине колонны. Рядом шла девочка Бэла со своими родителями. Ей лет восемь. Мать перевязала ее шерстяным платком поверх пальто и постоянно поправляла его: не надышалась бы холодом – ветер дул прямо в лицо. «Мама, а куда нас ведут?» – захныкала Бэла. «Тише, доченька, тише, – стала успокаивать ее мать. – Мы идем на собрание». Лазарька тоже не выдержал: «А скоро оно начнется, собрание это? У меня уже ноги мерзнут». «Скоро, сыночек, скоро», – шептала его мать, высокая красивая женщина лет тридцати. «А почему ты плачешь, мама?» – спросил Лазарька. «Да я не плачу, сынок, это у меня от мороза глаза слезятся, – Инна прижала к себе Лазарьку. – От мороза, цветочек мой».

Молодой полицай Лешка, что шел рядом с ними, подбежал к начальнику: «Данила Иванович, а что их и правда на собрание ведем?» Данила улыбнулся и сплюнул самокрутку: «Ага, на собрание, вот соберем всех вместе, президиум изберем, а в нем будет кто? А вот кто был и при Советах: Иван босой да смерть с косой, вот они и поведут собрание, – захохотал Данила. – Да ты лучше за колонной гляди, а не глупые вопросы задавай», – крикнул он на Лешку, и тот вскинул карабин, засеменил рядом, словно пес возле хозяина.

Колонна ступила на мост через реку. Лазарька глянул вниз: подо льдом и снегом дремала его Черница – река его беззаботного детства. «Ты стал уже совсем взрослым, – обняла его за плечи мать. – Потерпи немного».

В голове колонны шла старая еврейка Хана-Рейза. Как только колонна, перейдя реку, стала приближаться к валуну, Хана-Рейза, всматриваясь в заснеженное поле, увидела впереди груды черной свежевырытой земли: «Люди, – закричала Хана-Рейза, – нас ведут на расстрел, бегите!» – и, упав, забилась о ледяной наст.

Колонна шарахнулась в одну, потом в другую сторону, сбила свой ряд, но затрещали автоматы, грянул чей-то карабин, и люди, выстроившись, снова пошли вперед. Полицаи оттащили на обочину убитую Хану-Рейзу.

«Я же предупреждал, тебя, придурок! – закричал на Лешку Данила, перезаряжай карабин. – Если бы ты был начеку, эта карга бы и каркнуть не успела, а так чуть всех не разогнала», – и погрузил ему кулаком.

Когда колонна подошла к огромной яме, подъехали две крытые машины, из них выпрыгнули солдаты и выстроились в шеренгу. У людей еще теплились искорки надежды: а вдруг это запугивание перед собранием, чтобы не было разногласий в каком-то решении? Но когда первых подвели к краю ямы, сомнений не было – это черная пасть смерти.

«Мама, возьми меня на руки», – захныкала Бэла. И мама ее впервые в жизни сурово крикнула на своего ребенка: «Ты уже большая, стой на ногах!». Она надеялась до последнего, что пули пролетят над головой девочки и она останется в живых.

Ничего не понимая, Лазарька глядел на дно ямы. А над ним уже занимался вечерний зимний закат. Огненный шквал ударил по всем сразу, этот смертельный вал длился одно мгновение. «Что это со мною, мама?» – хотел он закричать, но все вокруг внезапно окаменело: и скатившееся к горизонту солнце, и разлившийся закат, и деревья в голубоватом инее, и сам он. И в этом каменном мире невозможно было ни ступить, ни шевельнуться, ни даже о чем-то подумать. Он поглядел в каменные глаза заката и увидел там, в далекой небесной выси, своего улетающего бумажного змея.

Немцы уехали. Данила Боровиков матюгнулся: «Вот чистоплюи, расстреляли и руки умыли, а нам закапывай! А ну, работайте! – закричал он на подчиненных. – А то земля замерзнет – зубами не возьмешь!»

Вдруг в углу ямы кто-то зашевелился. Из-под мертвых тел выползла Бэла, села на край ямы и, испуганно плача, стала кулачками тереть глаза: «Дяденька, можно я в лесок побегу?» – обратилась она к Даниле. «Сейчас побежишь, – усмехнулся Данила. – Вот только рукавицы сниму». Он выхватил у Лешки лопату и высоко занес над головой ребенка…»

Из воспоминаний Сухановой Лидии Степановны, свидетельницы расстрела: «В тот день я с родителями работала на току. Мы сортировали лен. Было около четырех часов вечера. Вдруг на дороге, которая находилась от нас в метрах тридцати, мы заметили колонну евреев, которые шли в направлении Плиговок. «Должно быть, кого-то хоронят», – решили мы.

У сиротинских евреев был такой обычай: если кто-то из них умирал, то прощаться с покойником приходили все.

Я побежала к дороге и только тогда заметила конвой из немцев и полицаев.

Колонну обогнали два крытых грузовика с немецкими солдатами, а через четверть часа раздались выстрелы.

Нам потом местные полицаи рассказывали все подробности расстрела. А то место, где была убита Хана-Рейза, люди стали называть ее именем.

Нынешнее поколение его не знает, а мы помним».

Прошло 67 лет. Я с Григорием Мееровичем Скоблевым стою на этом печальном месте – месте расстрела советских граждан.

Сентябрь. Ласковые дни бабьего лета, хотя уже и повевает прохладой. Вокруг густо растет зверобой. «Хана-Рейза», – свирелью звучит на ветру высокий дудник среди нескошенных трав. «Хана-Рейза» – завывает ветер на струнах глухого ольшаника грустную мелодию. «Хана-Рейза», – полыхает желтое пламя зверобоя на поле страха, печали, боли, на поле былинного плача и памяти.

Антон ПАРАСКЕВИН