Скоро выйдет толстая книжка, которую я очень жду. Она собрала под одну обложку фантастическую повесть «Радостный дирижабль» и две нескучные пьесы: «Нонсенс» и «Три часа на сочинение». Мы написали все это вместе с моим другом Мишей Шульманом. Увы, замечательный Миша Шульман ушел от нас в лучший мир, а я уехал в другую страну – самую лучшую после лучшего мира.

В те времена мы получали приличные гонорары и добросовестно пропивали их с друзьями, то есть вели себя, как все приличные русские писатели. Пьесы разбежались по многочисленным театрам великого и нерушимого Советского Союза. Потом по ним сняли еще два телефильма. В общем, на судьбу им было жаловаться грех. А повесть была опубликована в трех номерах журнала, получившего название «Парус». И мы трижды бурно отмечали это событие. Слава Богу, что редакция не растянула публикацию на десять номеров, иначе мы бы точно спились.

Все это было еще в прошлом веке, в то невероятно странное время, когда у человечества не было айфонов и ютьюба. В это теперь нельзя поверить, но жизнь на земле и тогда тоже была! Хотя, какая это жизнь без айфонов и ютьюба?!

И вот премьера нашей пьесы «Три часа на сочинение» в Белорусском государственном академическом драматическом театре имени Якуба Коласа. Аншлаг. Все идет замечательно. Но актеры свои реплики произносят как-то слишком скороговоркой.

– Волнуются, что ли? – шепнул я Мишке, который на афишах был Михайловым.

Просто для одной афиши два автора с нетипичными фамилиями Шульман и Крумер было многовато!

– Наверное, торопятся поскорей на банкет! – шепчет в ответ Мишка.

Он театр знал лучше, потому что работал тут когда-то осветителем.

По традиции, на премьерном банкете пришлось пить на брудершафт со всеми. Вначале с главными героями, потом с героями второго плана. А потом вообще с массовкой. Мы с Мишкой, надо сказать, не сопротивлялись и традицию не ломали. Короче, мы пили и с пожарником, и с вахтером, и по второму разу с массовкой. Потом на такси кое-как разъехались, выпив, конечно, раза три-четыре на посошок.

И вот, только я захожу в дом, звонит Мишка Шульман и тревожным голосом спрашивает:

– Слушай, ты не знаешь, что это может быть, что меня тошнит?!

Мишка очень боялся помереть. Он всегда говорил, что страшно болеет. Больше, чем он, больным никто быть не мог. Как и тетю Любу из Одессы, его оскорбляло, когда кто-то еще говорил, что тоже себя чувствует плохо.

Мишка всегда принимал какие-то таблетки, но чаще – не те, что выписывал доктор, а те, что ему посоветовал кто-то, кто тоже себя плохо чувствует. Или те, что попались под руку или завалялись у него в кармане.

Таким простым изобретением человечества, как порт­моне, Мишка не пользовался, хотя оно могло лежать у него в кармане. А все, что должно было лежать в портмоне, было рассовано по всем карманам. У него было бесчисленное количество важных бумажек, скомканных листочков, номеров телефонов, записанных на обрывках газеты. Принцип поиска был всегда один и тот же: Мишка хлопал себя по карманам, вытаскивал из каждого содержимое. Таким образом у него в руках оказывалась целая кипа бумажек, но нужной никогда не было.

– Все, бл­дь, потерял! – говорил растерянно Мишка. – Мальцы, кто видел?

Он снова запихивал в карманы все это. Потом снова вытаскивал и вдруг находил то, что искал.

Однажды мы встретили одного толстого мужика, которого я не знал вообще, а Мишка знал, но не мог вспомнить откуда. Наверное, когда-то ехали в одном трамвае. Или он участвовал в Мишкиной телепередаче.

– Что-то я себя херово чувствую, – сказал Мишка свою дежурную фразу.

– А я вообще себя не чувствую, будто уже помер! – сказал толстый и тяжело вздохнул.

– А что ты принимаешь? – спросил Мишка.

– Таблетки, – признался толстый.

– И что, помогает? – спросил Мишка.

– Помогает! А иначе бы я уже давно землю парил!

– Дай пару таблеток! – сказал Мишка. – Попробую. Может, поможет!

Когда была жива его мама Лиля Марковна, Мишка раз десять в день звонил ей и говорил:

– Мама, что-то совсем нечем дышать! Что-то я совсем помираю! – и вешал трубку.

Он звонил именно маме, потому что только она верила, что он болеет, как никто.

Лиля Марковна тут же ему перезванивала и спрашивала:

– Миша, что случилось? Что ты говоришь?! Не смей!

– Ладно! – соглашался Мишка и лез в карман за таблеткой.

А потом через час он снова звонил и говорил:

– Все, мама, что-то мне совсем хреново!

Как-то шли мы с ним по улице Ленина, а рядом с «Галантерейным» с лотка продавали одеколоны «Шипр» и «Тройной». Это было время, когда водку выдавали строго по талонам и повсеместно игрались трезвые комсомольские свадьбы, где все равно упивались до смерти, а подкрашенную под чай водку подавали в заварочных чайниках. Мишка рассказывал про одного знакомого, который на такой свадьбе проснулся в одной кровати с невестой. И это бы ничего, но жениха не могли найти еще три дня. Но потом нашли живым за сто десять километров в лесу рядом с самогонным аппаратом, куда жених инстинктивно ушел со свадьбы, когда закончилась водка в чайниках. Каким-то невообразимым образом он преодолел по дороге три водных препятствия, прошел два непроходимых болота. При этом он ориентировался только на запах.

Так вот, за одеколоном стояла дикая очередь, причем на лицах у народа не было жажды хорошо пахнуть.

– Скажите, а что вкуснее, «Шипр» или «Тройной»? – начали мы с серьезным видом спрашивать у народа.

– А полезнее для организма что?.. А для женщин лучше что взять: «Шипр» или «Тройной»?

Одни на полном серьезе советовали «Шипр», потому что он вкуснее. Другие орали, что «Тройной», потому что он бьет одновременно и по ногам, и по мозгам.

– Нам на свадьбу! – сказал Мишка, думая, что очередь оценит шутку.

– А тогда вам посолиднее что-то брать надо, тогда вам «Красную Москву» надо искать! – посоветовала продавщица. – Завтра, кстати, «Красную Москву» на «Смоленский рынок» выкинут, после обеда!

Мишке после этого пришло в голову снять для телевидения сюжет из парфюмерного магазина. А тогда, Вы не поверите, всю такую парфюмерию, которую народ пил, как проклятый, приравняли к водке и продавали только с двух часов дня.

В половине второго мы вместе с оператором были уже у парфюмерного магазина. Очередь там такая стояла, будто на Ленина собрались посмотреть, хвост ее прятался за углом и уходил в бесконечность.

– За чем стоим, мужики? – спросил Мишка.

– Кто за чем! – уклончиво ответил мужик в спецовке. Его телекамера немного смутила.

– Я лично за «БЛО» стою! – ответил мужик с внешностью конченого бомжа, хотя, наверняка, где-то на близлежащем заводе был реально ударником соцсоревнования.

Для тех, кто не в курсе: «БЛО» – это синяя жидкость для мойки окон, убийственная по запаху, а про вкус сказать ничего не могу, не пробовал, но те, кто пробовал, говорили, что очень вкусная вещь!

Очередь вяло переминалась с ноги на ногу.

– Козлы! Праздники на носу, хоть бы лосьон выкинули! – Рубанул правду-матку мужик в телогрейке. – Тут и женщины, кстати, есть!

– А чего, мужики, вино не пьем? По деньгам дешевле выходит! – спросил Мишка.

– А меня от вина тошнит! А от «БЛО» не тошнит! – на полном серьезе признался «ударник».

В общем, сюжет получился хороший. И, если бы он рассказывал об американских бомжах, его бы обязательно дали в эфир.

Обедать мы всегда ходили в ресторан «Аврора». Слова «сервис» в лексиконе «Треста столовых и ресторанов» в то время вообще не существовало. Заказанное блюдо перед тобой обязательно заканчивалось, о чем тебе сообщалось минут через тридцать после заказа, кефир был кислым, пиво теплым, чай холодным. И все это приходилось ждать, точно после заказа они только шли резать курицу, или собирать грибы, или откармливать корову. Мишку подмывало сделать про них на телевидении уничтожающий сюжет или поскандалить, но он всегда боялся, что они потом плюнут ему в борщ или в кефир.

Мы с Мишкой выпивали крайне редко, но очень крепко. Однажды такая редкость совпала с нашей поездкой в Москву. Скрывать не буду, мы ехали не в мавзолей Ленина, а на семинар молодых драматургов. С первой минуты, когда мы сели в купе, Мишка начал говорить всего две фразы: «Давай выпьем!». Я держался километра три. К сто первому километру мы выпили все, что у нас было, а это бутылка водки емкостью в пол-литра, то есть мы норму знали. Но не соблюдали. Поэтому мы пошли в вагон­ресторан и смирились с тем, что там продают спиртное в три дорога. Там мы сидели еще сто километров и норму спиртного на километр пути совершенно не снизили. Потом мы сказали себе строго: «Хватит!». Но этот голос разума не был услышан. Таким образом, вскоре начала складываться ситуация, когда путь от вагона­ресторана до нашего тринадцатого вагона становился все непреодолимее! Становилось ясно, что это сказывался несчастливый номер вагона. Отбросив в сторону предрассудки, мы выпили на посошок и пошли.

Когда мы с горем пополам добрались в наш тринадцатый вагон, оказалось, что спиртное на нас действует по-разному: я захотел спать, а Мишка – ехать к цыганам! На что я сказал, собрав в кулак всю логику, что поезд не такси и не «тройка». Мишка внял и тоже лег. Я тут же закрыл глаза и провалился в никуда. Не знаю, сколько я проспал, но, когда открыл глаза, уже светало. Мишки в купе не было. Я слез кое-как с верхней полки и пошел на его поиски. К счастью, поезд не тайга. Я только молил Бога, чтобы Мишка не сошел на какой-нибудь станции. Конечно, мы не были с ним Львом Толстым, но тоже все-таки писатели. Мишку я нашел за три вагона от нашего купе. Он стоял в тамбуре, а напротив него стоял какой-то верзила в майке и семейных трусах. И если Мишку не «украшала» ни одна наколка, то на верзиле не было ни одного свободного места, во всяком случае, на видимых участках. Судя по крупной надписи на груди «Не забуду мать родную», он ехал сейчас ее проведывать. Верзила был на две головы выше Мишки. Он стоял, сильно насупившись, втянув голову в плечи. То, что он был уголовником, сомнения не вызывало. А каким – бывшим или настоящим, было не известно, хотя уголовники, как и чекисты, бывшими не бывают. И вот я застал Мишку в тот момент, когда он, самый мирный человек на земле, растопырив пальцы и уткнув указательный верзиле в живот, говорил с каким-то бандитским акцентом:

– Ну что, сур­рок, кранты тебе пришли! Хочешь, чтобы я тебе воткнул перо в пузо?!

Все, кто даже мало-мальски знал Мишку, скажут, что это не реально и мне привиделось, что при белой горячке обычное дело. Но я клянусь нашей молодостью, что все было именно так: Мишка стоял напротив верзилы и говорил ему слово в слово все вышесказанные слова.

В дальнейшем я так и не узнал, за что Мишка хотел пришить верзилу. Может, тот сказал, что болеет сильнее Мишки, а может, вообще поднял в поезде национальный вопрос!

Конечно, у меня могут спросить, почему в таком случае верзила нас не прибил и даже не покалечил… Думаю, потому что я схватил Мишку, сказав верзиле слово «пардон», которое ни до того момента, ни после никогда в жизни не применял. И мы исчезли с его глаз долой, а он, наверное, решил, что это были персонажи из его белой горячки. Во всяком случае, он гнался за нами только один вагонный пролет, но безнадежно отстал, и больше мы с ним не виделись!

И чтобы уже окончательно завершить эту майсу, остается добавить, что на семинар драматургов мы так и не попали, потому что продолжали выпивать у нашего друга Валеры Гринберга, у которого остановились в Москве. Всю обратную дорогу мы не выпивали по двум причинам. Во-первых, потому что пили крайне редко, о чем было написано в самом начале. А во-вторых, потому что в вагоне-ресторане бесплатно почему-то не наливали, а деньги у нас закончились еще в первый московский день. И даже те, которые мы одолжили у Валеры Гринберга. Мы с Мишкой смотрели в вагонное окно, пили чай без сахара и говорили, что у современной драматургии есть большие проблемы. А Мишка через каждые километров десять спрашивал:

– Слушай, ты не знаешь, зачем мы ездили в Москву?!

Когда я уехал, в стране наступил полный бардак. С моим отъездом это связано не было, просто так случайно совпало. Хотя я подозреваю, что вначале все же начался бардак, а потом я уехал.

В то время в магазинах, кроме полок, почти ничего уже не было. И вот Мишка мне говорит по телефону:

– Слушай, привези мне носки.

– Какие, Мишка?

Мишка делает паузу, обдумывая мой глупый вопрос, и потом отвечает совершенно гениально, как мог ответить только он:

– Какие, какие?! На ноги! Какие еще?!

Мишка и порядок были не совместимы. Это не касалось только работы, где организованнее и толковее человека я не видел. Он держал в голове тысячи мелочей, из которых и состоит удачный концерт или телепередача в прямом эфире. Но в быту… Если один носок у него лежал под диваном, то второй – обязательно на пишущей машинке. Или под подушкой. А то и вообще мог оказаться в холодильнике. Такая же история приключалась с майкой, рубашкой, ключами и даже деньгами, которые тоже были разбросаны, где попало, не смотря на их катастрофическую нехватку.

На своих концертах Мишка всегда был в широком пиджаке яркого терракотового цвета. Режиссер должен выделяться на концертной площадке. Но его хлопоты с пиджаком были напрасные. Мишка и без этого выделялся среди всех прочих своей неуемной фантазией и желанием сделать все по-настоящему здорово! Его постановки и в самом деле напоминали волшебную сказку. Да и сам он был настоящим сказочником, взрослым ребенком, который носил широкий пиджак яркого терракотового цвета.

Я был ошеломлен, когда увидел его спектакль «Влюб­ленные над городом». Это было на фестивале «Славянский базар в Витебске» во время Шагаловского праздника. Что это было?! Феерия? Сказка? Волшебство? Никогда больше я не видел ничего подобного. В полной темноте вдруг вспыхнули все окна городской ратуши. Их было не меньше ста. И в каждой играл Шагаловский скрипач. А потом по звездному небу полетели влюбленные. Музыканты наяривали еврейские мелодии. А заезжие циркачи на крыше – где, конечно, тоже играли скрипачи – кувыркались, ходили на руках, птицей летели вниз, крутили солнышко на высоте двадцати метров. И ожившее еврейское местечко пришло в движение и в такт этой завораживающей музыке исполняло свой вечный танец.

А внизу важно ходили гуси, я говорю о настоящих, а не о тех, из отдела культуры, которые всегда были ответственны только за успех. И кудахтали куры, и старый извозчик запрягал лошадь. И замирало сердце, наполняясь детским восторгом.

Это было зрелище, придуманное Мишей Шульманом и воплощенное его необычным талантом.

А он стоял за режиссерским пультом – ни живой, ни мертвый, боясь, что, не дай Бог, что­то сорвется и растворится в темноте.

И во всем происходящем тут витал дух Мастера!

Мишка был необычным человеком, и все, кто хоть однажды с ним встречался, сразу же считали его своим!.. Он общался у нас с коренными израильтянами: они не знали ни слова по-русски, Мишка ни слова на иврите, а так получалось, что через пару минут они говорили на одном языке…

Израиль ему нравился очень, он говорил, что ему здесь хорошо дышится. Я помню его приезд, когда мы делали фес­тиваль еврейского местечка «Майн штетеле». Накануне гала-концерта мы вместе со световиками выставляли свет. Это длилось почти до утра. И Мишка готов был убить любого, кто готов был лепить халтуру. Световики на него смот­рели, как на сумасшедшего, не понимая, чего ему надо… В те кибуцные времена в Израиле слова «режиссура концерта» считались полной абракадаброй. И концерты часто проходили при свете трех фонарей, что считалось уже достижением. А те наши гала-концерты получились яркими, трогательными и в высшей степени профессиональными. И многие вспоминают их до сих пор и говорят, что ничего подобного не видели раньше никогда.

Мишки давно нет, а «Майн штетеле» с его легкой руки живет. И если в придумывании фестивалей я чему-то научился, это только Мишкина заслуга!

А потом мы шлялись по «Шуку пишпушим» – блошиному рынку в старом Яффо, любимому Мишкину месту в Израиле. Мишка всегда был сумасшедшим собирателем, причем всего на свете. Старинные монеты, старые пуговицы, скульптурки, значки. На блошином рынке он целый час выбирал какую-то китайскую фигурку. И все боялся, что это подделка, хотя знал точно, что это подделка.

– Слушай, такой подлинник стоит тысячи три долларов, а он просит всего сто. Не, это не подлинник! А может, подлинник?! Похоже на подлинник! Ты как думаешь?

Я ему сказал, что он стопроцентный израильтянин, потому что израильтянин – это тот, кто на «Шуке пишпушим»» покупает за 29 шекелей штаны от Армани и возмущается потом целый месяц, что ему подсунули подделку!

В общем, «Китайца» Мишка купил. И потом мучился, что купил зря. Потом радовался, как ребенок, что не зря купил! Потом хотел его сдать обратно. Но, в конце концов, увез в Витебск и был покупке доволен, но не каждый день.

Мы уговаривали его остаться в Израиле еще на пару дней, а он не соглашался, потому что в Витебске было до черта работы, и в Витебске его ждала Таня, его Женщина, которую он всегда очень боялся потерять. Помню, как он долго не решался начать с ней жить вместе, хотя любил ее безумно. И все ворчал, что он уже не молодой, а она еще совсем молодая. И что будет, он не знает…

Я думаю, он не полностью сознавал, как любит его Таня, которая не могла уже без Мишки быть счастливой. Да что там счастливой! Она без Мишки уже просто не могла...

Тогда нам всем казалось, что самое главное в наших жизнях еще не случилось и что вся жизнь еще впереди!..

Когда Мишка ушел из жизни, все, для кого он был близким человеком, почувствовали щемящую пустоту. Проходит время, острые ощущения притупляются. Но это ощущение пустоты уже останется навсегда! А когда прошло сорок дней, в Витебске был вечер памяти. Это было очень грустное время. Понемногу приходило осознание, что он ушел навсегда, но все равно думалось, что это невозможно, и казалось, что вот-вот он должен вернуться, кинуть сумку на письменный стол, полностью заваленный доверху, посмотреть поверх очков, которые у него сидели всегда на кончике носа, и сказать свое вечное: «Мальцы, здорово! Ну, что будем делать?»

...В поминальный день в Израиле горят свечи, зажженные его близкими. И верится, что они хоть чуть-чуть согревают Мишкину светлую душу, которая находится сейчас высоко­высоко над нами…