Владимир Свердлов прошел столько, что на многотомный роман хватит и еще останется что-то недосказанным. Судьба, или Всевышний, оставив его в живых, когда, казалось бы, шансов выжить уже не было, ежедневно закаляла в таких условиях, что человек должен был стать тверже камня или бронзы, а он остался чувствительным к чужой боли и готовым прийти на помощь. Испытания сделали его не жестоким, а мудрым.

Я знаком с ним много лет, но каждый раз узнаю что-то новое. Он прекрасный рассказчик, но скромный человек, умеющий видеть себя со стороны.

 

Из статьи «Гетто для ангелов». Светлана Лицкевич,
«Советская Белоруссия», № 182, 26 сентября 2009 г.

 

В Крынках, недалеко от Осиповичей, места благодатные. Речка Птичь, глубокая на излучине, песок и сосны. До войны здесь был модный курорт местного значения.

– Лес в этих местах сплошь пестрел разноцветными гамаками, – вспоминает исследователь-краевед Владимир Киселев, живший в ту пору неподалеку, на станции Дараганово.

В санаторий «Крынки», стоявший неподалеку от одноименной деревни, мечтали отправить своих детей многие. Здесь хорошо лечили детский энурез. Да и условия были замечательные. Санаторий обжил бывший фольварк помещика Дарагана. В свое время он разбогател на строительстве железнодорожной ветки Старые Дороги – Осиповичи. Тогда и построил этот чудный каменный дом с мансардой.

Детская интуиция – она куда тоньше, чувствительнее, чем у взрослых. Десятилетнему Володе Свердлову ужасно не хотелось уезжать в санаторий. За день до отъезда он сбежал и спрятался в сарае, под пыльными корзинами. Но его быстро нашли. Когда ехали в отцовской служебной машине (он был первым секретарем Рогачевского райкома партии) к поезду, отец долго уговаривал: «Всего на пару недель. Я разберусь с делами – и мы будем все вместе...»

Только это и примирило Володю с необходимостью впервые уехать от родителей так далеко. Впрочем, вскоре обида прошла. В санатории оказалось весело: горны, зарницы, игры и такой симпатичный летний пионерский костюмчик, который выдали каждому. Теперь все были похожи на ребят с открыток, которые лежали на папином столе в райкоме.

Было это 17 июня 1941 года.

* * *

Война началась спокойно, без хаоса. Сначала ушли воспитатели. Осталось лишь несколько человек да заведующая. Она отпустила ребят постарше – тех, кто мог сам добраться до дома. За многими в первые военные месяцы приходили родители. Никто не пришел только за еврейскими ребятишками. Во многих городах и поселках Белоруссии уже были оцеплены территории гетто. Сделали свое маленькое гетто и в детском санатории: всех еврейских детей согнали в большой зал. В нем, неотапливаемом, и проживут они жуткую зиму 1941–1942 годов. На летнюю пионерскую форму (некоторым выдали одежду, в которой они приехали в санаторий, тоже летнюю) пришили желтые звезды.

Вскоре и весь санаторий «Крынки» превратили в некое подобие детского концлагеря. Сюда свезли детей из Дарагановского, Корытнянского, Лапичского, Осиповичского детских домов. В осенний период всех гоняли на сельхозработы.

– Еврейские дети убирали только капусту и свеклу. Это и была наша основная еда, – вспоминает Владимир Семенович.

Совсем худо стало, когда началась зима. Возможности подкормиться больше не было. В день выдавали 100 граммов хлеба. Детей в комнате было так много, что раскладушки для всех просто не помещались. Спали прямо на полу, подстелив опавшую листву. Но от холода это не спасало. В самом конце ноября, когда уже трещали морозы, на обогрев огромного зала стали выдавать по три полена в день.

– Во дворе стоял ящик с отходами, – вспоминает Владимир Семенович, – предмет нашего вожделения. Когда кому-то удавалось в него залезть, добытые очистки и объедки делили на всех. Самый старший из нас – мой друг Яша двенадцати лет – всегда следил, чтоб больше доставалось маленьким и ослабленным. Когда видел, что кому-то совсем плохо, просил каждого отщипнуть от хлебушка по крошке. Только мало это помогало. В январе–феврале почти каждое утро выносили из нашего зала умершего ребенка. Мы-то сами не видели, а местные рассказывали, что их даже не хоронили. Зачем мерзлую землю долбить? Спускали на Птичи в лунку, под лед. Мы уже не боялись. Стало все безразлично. От голода ведь умирают нестрашно, тихо. От холода не было спасения. Выдыхаешь воздух, а он сосульками в носу застывает. Хотелось только одного: чтоб быстрее все закончилось. Мы перестали разговаривать, перестали узнавать друг друга – заросшие, запущенные, больные, похожие на скелеты. «Сегодня умер Абрам. Кто умрет завтра?» Вот и все, что говорили мы в те дни друг другу.

* * *

В этом доме-концлагере немцы не работали. Директором был бывший майор Красной Армии Шипенко, украинец, попавший в плен. Но злым гением являлся не он. Женская жестокость бывает порой куда изощреннее и страшнее... Заместителя директора по хозчасти Веру Жданович дети называли «немкой». Еще в конце осени у многих детей появились обморожения. Владимир Свердлов вспоминает, что когда ему, наконец, выдали одежду, в которой он приехал, ботинок уже не было – только калоши. В них он и ходил всю зиму. В «санатории» оборудовали карцер. Угодить туда можно было за малейшую провинность. Подкинул лишнее полено в печку – на трое суток. Стащил картошку у свиньи – пять суток карцера. Для пущего эффекта туда регулярно подсыпали снег.

«Дети были очень непослушные. Если их не контролировать, они сожгли бы всю постройку», – скажет садистка на допросе после войны.

– Жданович принимала немецких офицеров, – Владимир Киселев, расследуя судьбу крынковского детского лагеря, изучал уголовные дела воспитателей-садистов, наказанных после войны. – Они веселились, пили самогон, жарили свинину. От этого запаха дети падали в обморок. Поклонники приносили ей торты, привезенные специально из Германии. Дети Веру Жданович ненавидели. Однажды партизаны избили ее до полусмерти. Об этом факте, кстати, на следствии она не сказала ни разу. Зачем усугублять свое положение и подтверждать, что было за что? Невероятно верткая женщина. Ей и дали-то всего 10 лет – судя по протоколам допросов, ее сложно было на чем-то поймать.

От больных избавлялись быстро. Обмороженных отправляли в Осиповичи, в больницу. Не лечить. За подтверждением, что лечить не стоит. Их расстреливали в тот же день, на городском кладбище.

Следить за порядком в детдоме был приставлен полицейский, который никогда не расставался с плеточкой, сделанной из распущенного троса. Как-то застукал он Володю Свердлова у ящика с отходами. Стал его избивать. Мальчик в отчаянии сорвал звезду и стал ее втаптывать в снег.

– Избил он меня тогда до полусмерти и злобно прошипел: «Будь моя воля, я бы тебя расстрелял», – рассказывает Владимир Семенович. – Вероятно, не было у него такой воли. Не было приказа. А я где-то с месяц не поднимался, под себя ходил.

Впрочем, это никого не шокировало. Напомним, санаторий был для детей, которые «без горшка – никуда», для энурезников. В зале стоял такой удушающий запах аммиака, что воспитатели лишний раз без повода не заглядывали. А дети не спешили выносить ночные горшки...

* * *

Началась весна 1942 года. И всеобщая апатия сменилась надеждой. Изможденные дети будто ожили. Щипали набухшие почки и иголки растущей во дворе не то пихты, не то ели и убеждали друг дружку, что это морозы задержали Красную Армию. А нынче, по теплу, всех вот-вот освободят.

Это было в апреле...

Перед рассветом в комнату-гетто пришли полицейские и воспитатели. Стали поднимать и выводить ничего не понимающих детей.

– Вас переведут в другой детский дом, где будет светло, тепло и сытно, – сказал кто-то из полицейских.

Детей постарше построили во дворе в колонну по двое. Самых маленьких – от нескольких месяцев до трех лет – погрузили на две подводы. Зачитали список. Две девочки – Валя Фридлянд и Рая Винник под шумок убежали. Только куда ребенок спрячется? Под кровать, конечно. Воспитатели вытащили их и привели обратно. Собственно, благодаря этому эпизоду, который вспомнили потом на допросах воспитатели, их имена стали известны.

Колонна тронулась в сторону Крынок. В темноте было непонятно, сколько вокруг людей. Слышны были только немецкая речь и гогот. Шедший сзади Яша прошептал: «Вова, нас никуда не переводят. Если бы мы переезжали, это сделали бы днем! Нас ведут убивать».

Вместе с детьми шли и взрослые – рентгенолог по фамилии Рохлина и медсестра, присматривавшая за ясельными детьми, по имени Мария (фамилия ее, к сожалению, не установлена). Мария – польская еврейка, принявшая в браке католичество. Сюда она бежала из Польши в 39-м, когда туда пришли немцы. Ее, как католичку, не собирались расстреливать. Несколько раз полицай отталкивал Марию прикладом. Но в колонне был ее 10-летний сын. Мария пошла на расстрел вместе с ним.

Дорога петляла мимо молодого сосняка. Низкорослого и густого. Взрослому человеку в нем не укрыться, но для 11-летнего изможденного мальчишки – в самый раз. Володя шепнул Яше о своем плане.

– Куда мне? – грустно улыбнулся тот. – С моей внешностью добежишь до первого немца. А вот ты на еврея не сильно похож: убегай.

…В лесном урочище «Гаюны» с утра местные жители копали яму.

– А кто же с нами разговаривал? – вспоминает старейшая жительница Крынок, 86-летняя Алеся Ярошевич. – Автомат в спину, и погнали копать. Всех мужиков повыгоняли, какие были. Помню, как детей этих гнали. Под вечер уже, они еле ноги тянули, пылища такая стояла. Но мы и поглядеть туда боялись...

У ямы выстроились полицейские. А на лесной дороге стоял крытый грузовик бобруйского СД. Это прибыла расстрельная команда.

Полицейские оцепили детей. Один зачитывал список – по 7–8 имен. Названных ребят подводили к яме и сбрасывали в нее. Немцы становились на краю и стреляли. Ясельных детей – тех, которые еще не ходили, прямо с подводы швыряли в яму, будто котят.

– Почему? – будто сам у себя спрашивает Киселев. – Все очень прагматично. Стреляли детей быстро. Если расстреливать у ямы, наверху, – это ж после каждого выстрела куча тел будет, их потом спихивать надо, а это кровь, грязь, время.

Засыпали могилу полицейские и старшие дети, пригнанные из бывшего санатория «Крынки».

А Владимир Свердлов в это время убегал от собственной смерти.

– Я не помню, сколько бежал. Пока не потерял сознание. Когда пришел в себя, не знаю. То ли тот день был, то ли следующий. Жутко болела развороченная нога…»

Встреча через 70 лет

Рассказывает Владимир Свердлов

После прочтения статьи Светланы Лицкевич «Гетто для ангелов» я решил дописать вторую главу к рассказу о жизни Владимира Свердлова.

Наша новая встреча началась с рассказа о событиях минувшего лета. Спустя почти семьдесят лет Владимир Семенович встретил человека, который вместе с ним был в детском санатории «Крынки», превращенном фашистами и их прислужниками в концлагерь.

– Много лет я езжу в Дараганово. Когда там стал работать краеведческий музей, всегда задавал его сотрудникам вопрос: «Неужели никто из детей, которые отдыхали здесь к началу войны, не отозвался?»

Нашлись, правда, восемь человек, которые были в «Крынках» в годы войны, но это были ребята из разных детских домов, которых немцы в 1942 году и позднее сгоняли сюда. А из тех, кто здесь встретил вой­ну, Свердлов не мог найти никого. Пробовал через телепередачу «Жди меня». Прошло лет семь-восемь, по-прежнему, тишина.

– Вдруг летом 2010 года у меня дома раздался телефонный звонок, – рассказывает Владимир Семенович. – Говорила какая-то женщина. Она преподаватель Гомельского университета, ведет математику. Ее девичья фамилия Жебровская, сейчас Мицкевич. Рассказала, что «копалась» в интернете и набрела на сайт Дарагановского музея. Увидела рассказ про санаторий «Крынки». Она из довоенного заезда. В 1941 году ей было 8 лет. В музее дали мой адрес, телефон.

Мицкевич прислала письмо. Там есть слова: «Я к вам иду уже 69 лет. Я все-таки дошла и теперь боюсь потерять». Она приехала в Минск. Встреча была неописуемая. Я что-то рассказывал, Мицкевич дополняла, когда она рассказывала, я дополнял. Мы вспоминали весь вечер и плакали.

Она не была из того гетто, что немцы сделали внутри детского санатория, Мицкевич жила, если можно так сказать, «на русской стороне». Но мы пережили очень много общего. Сейчас мы перезваниваемся – нас осталось только двое.

Владимир Семенович поставил памятник на месте расстрела еврейских детей из санатория «Крынки», ухаживает за ним, ежегодно приезжает сюда.

– Обязательно укажите: помощь мне оказывали власти Осиповичского района и Дарагановского сельского совета, – сказал Свердлов. – Без этой помощи мне тяжело пришлось бы.

Памятник, который называют «Детским камнем», он поставил за деньги, которые ежемесячно откладывал от пенсии. Если бы ходил по кабинетам, офисам, вероятно, нашел бы спонсоров. Но решил за свои, кровные. Потому что по фашистскому приговору он должен был лежать здесь, в этом лесу, и чувствует внутреннюю обязанность перед погибшими сверстниками.

У Свердлова обязательный, ответственный характер, и это, наверное, передалось по наследству от отца.

Отец Самуил Моносович Свердлов в 1937 году был назначен секретарем Рогачевского райкома партии. Район был одним из самых крупных в Бело­руссии, и Свердлова избрали членом ЦК КП(б)Б. Большая должность для человека, которому не было еще и сорока лет. Впрочем, в те годы продвигались по служебной лестнице быстро…

Когда в 1962 году Самуил Моносович вышел на пенсию, он вернулся в Рогачев, хотя ему предлагали квартиру в Минске, хороший дом был в Янове под Богушевском, где он с 1948 по 1962 год работал директором спиртзавода. Но он сказал жене:

– Я за Рогачев кровь проливал, доживать свой век будем там.

Броня Хононовна не любила больших городов, она выросла в полесском местечке, и с радостью согласилась с предложением мужа.

С первого дня Самуил Моносович занялся созданием Рогачевского музея народной славы. Делал это по доброй воле. Вся квартира была буквально завалена экспонатами будущего музея, которые прибывали из всех концов страны.

В годы войны Самуил Свердлов вел дневники. Его оставили в подполье, он организовывал первый партизанский отряд в Рогачевском районе, был его комиссаром, секретарем подпольного райкома партии – сюда входили Рогачевский и Кличевский районы.

В дневниках описывались не боевые действия партизан, а их быт, повседневная жизнь. В отряде воевали два художника, ставшие после войны известными людьми: Романов и Липень. Они сопровождали дневник своими рисунками. Самуил Свердлов очень хотел, чтобы партизанский дневник стал экспонатом Рогачевского музея.

Как-то к нему приехали два молодых парня, представились сотрудниками Московского музея Советской армии и попросили разрешения познакомиться с дневником. Сказали, возьмут на ночь в гостиницу, а утром вернут. Так и не вернули, и кто были эти люди, Свердлов не знал. Он был очень расстроен, вскоре у него случился инфаркт.

Отец и мать Владимира Свердлова были людьми, как сейчас говорят, «с активной жизненной позицией».

– Девичья фамилия мамы Гриншпар. Она из Ельска – небольшого городка в Полесье. У мамы была большая семья: четыре сестры и три брата. – Владимир Семенович перечислил их имена: Маня, Люба, Броня, Лиза, Мойша, Гирш, Ефим. Их отец, мой дед, погиб молодым. Это было в 1913 году. Он занимался торговыми делами. В Наровле была ярмарка, он поехал с товаром. Дело было зимой. Дорога шла через замерзшую Припять. На обратном пути на него напали бандиты, убили и труп спустили под лед. Бабушка Шейна – мамина мама – погибла в годы войны. Она отказалась уезжать на восток. Говорила: «Что мне сделают немцы? Я их видела в Первую мировую войну. Ничего страшного. Я старый человек, им не опасный».

Маме было шесть лет, когда погиб ее отец. Баба Шейна осталась одна с детьми. Надо было выживать, и все дети начали рано работать. Мама устроилась на кондитерскую фабрику в Наровле. Сначала была «на подхвате». Потом ее поставили делать конфеты. Посмотрели: трудолюбивая, аккуратная, с выдумкой – стала технологом, хорошим специалистом. Ее перевели в Минск на кондитерскую фабрику «Коммунарка». Она была членом партии, активистом.

Отец тоже рано стал самостоятельным. Семья Свердловых жила в деревне Рожна под Бегомлем – нынешняя Витебская область. У родителей было девять детей: семеро сыновей и две дочки. Родители умерли в 1905 году, когда старшему сыну исполнилось только 19 лет. В те годы была очень большая волна эмиграции в Америку. Пятеро старших братьев Свердловых уехали за океан. Самуилу тогда было всего два года. Его взяли на воспитание русские соседи. Когда пришло время идти в школу, забрали в Плещеницы родственники. Там у родственников уже жили сестры Циля, Фира и брат Фима. Самуил был способным человеком. В 15 лет стал мастером по выработке леса, у него было несколько бригад. Считал и соображал здорово. В бригадах про него говорили: «Еврейская голова».

Потом Самуил подался в Минск на кожевенный завод. Был рабочим. Активного молодого парня выдвинули в заводской профсоюз, а потом и в профсоюз работников кожевенной промышленности.

Говорят, что половина половину находит. Мама и папа были на какой-то конференции и там познакомились.

В семье у Свердловых до войны было трое братьев: Миша, Феликс и Владимир.

– Отца оставили организовывать подпольную работу. А как же семья? – спросил я.

– На лето детей отправляли в лагеря, на дачу. Миша, он был на два года младше меня (умер в 2008 году), отдыхал в лагере километрах в пятнадцати от Рогачева. Феликс, он сейчас живет в Нью-Йорке, был на ясельной даче в тридцати километрах от Рогачева. Их мама успела забрать, когда началась война. Я был в «Крынках», которые за 250 километров от нашего дома. Так получилось, что эвакуировалась мама с двумя моими братьями в Татарию, а я остался на оккупированной территории.

Самуил Свердлов воевал в партизанском отряде до 18 марта 1943 года. В этот день он был тяжело ранен в бою у деревни Лозово – Рогачевский район. Ему перебило руку и выбило глаз. Его отправили на лечение в Москву. Полгода был в госпитале, потом вернулся в отряд и воевал до самого освобождения. Когда немцев прогнали, Свердлов снова стал секретарем Рогачевского райкома партии. Работал на этой должности до 1946 года.

Он рассказывал Владимиру, что было очень трудно с одним глазом и одной действующей рукой ежедневно ездить по большому району. Самуил Свердлов написал заявление, и его перевели на работу в Березинский райком партии. Но и там он проработал всего два года. По собственному желанию его направили директором на Богушевский спиртзавод.

Так это или верный партиец не хотел рассказывать сыну, что наступили сталинские антисемитские времена, когда от евреев, которые были на руководящих должностях, старались поскорее избавиться. В Янове под Богушевском было относительно спокойно, и Самуил Моносович проработал там четырнадцать лет.

– Ваши родители не знали, что вы остались живы, а вам сказали, что все евреи в Рогачеве погибли. Как вы нашли друг друга?

– Сначала меня нашла в лесу баба Алеся. Ей я благодарен, что остался жив. Я убежал, когда еврейских детей из санатория «Крынки» вели по лесу на расстрел. Бежал, куда глаза глядят. Почти два месяца я скитался по лесам, деревням. Нога распухла, гноилась. То ли я ударился обо что-то, то ли пулей меня задело, когда убегал. Не знаю. Заходил в деревни, кто-то давал кусок хлеба, а кто-то, увидев на одежде отпечаток от шестиконечной звезды, гнал скорее от своего дома. Звезда девять месяцев была на моей одежде, и когда ее первый же встречный мужчина сорвал, отпечаток все равно остался.

Расстрел был 2 апреля, к бабе Алесе я попал 27 мая. Слава Богу, что теплые дни стояли, а так бы замерз в лесу.

– У бабы Алеси были свои дети?

– Три дочери. Когда началась война, Катя лечилась в Минске. Баба Алеся пришла в Минск за ней и никого там не нашла. Она ходила по всем детским домам, где только могли быть дети из Минска, искала дочку. В очередной раз шла из Дарагановского детского дома. И на меня напоролась в лесу. Вот такое счастливое совпадение. А после войны она нашла Катю в Пензе, куда эвакуировали детей из Минска.

Когда Владимир Семенович рассказывал об этом, я подумал, что Всевышний за спасение чужого ребенка вернул бабе Алесе собственную дочь. Она не просто нашла в лесу раненого голодного мальчика. Она видела, что это еврейский мальчик, и знала, что за его спасение наградой может стать не только собственная жизнь, но и жизнь двух дочерей. Много ли людей на земле отважится на такой поступок? Маленькой дочке было всего два месяца, а Насте – шесть лет. Муж Алеси к этому времени уже погиб. Его в июле 1941 года должны были мобилизовать в армию, он догонял военкоматы. Оказался в Глуске – там уже тоже не было военкомата. Попал под бомбежку…

– Какая же она баба? – удивился я. – Молодая женщина…

– Баба Алеся страдала сильными головными болями. И весь год носила теплые платки. Так укутывала голову, что только глаза оставались открытыми. А для меня, городского мальчишки, раз в платке – значит, баба. Потому что моя баба Шейна также в платках ходила. И баба Шейна и баба Алеся были маленького роста.

Когда Белоруссию освободила Красная Армия, Владимир Свердлов тут же поехал в Рогачев искать родителей. Весь город лежал в руинах. До войны Свердловы жили на Советской улице. Владимир пришел туда, спрашивает: «Где люди, что здесь жили?» Он был грязный и оборванный. Ехал в Рогачев на платформе с углем. От него скорее отмахнуться хотели.

– Евреев ищешь? – спрашивали у него.

– Да, евреев.

– Евреев всех поубивали, мы тут новые люди.

Что делать мальчишке? Он вернулся к бабе Алесе в деревню Макарычи, это Стародорожский район. Пожил там немного и стал ездить по республике, искать, где бы устроиться учиться или работать. В ремесленное училище его не брали, всего два класса образования, а там надо – пять. Был в Бобруйске, Витебске, Минске, Барановичах, Бресте, Гомеле. Узнают, что нет документов, и прекращают дальнейший разговор. А у Владимира никаких документов, да и откуда они могли быть... Он снова к бабе Алесе.

– Однажды я сходил в Дараганово, – рассказывает Владимир Семенович Свердлов. – Расспросил в соседних деревнях, по какой дороге вели детей на расстрел. У меня это всегда болело… Мне рассказали. Я нашел место. Никакой отметки, только по песку можно было определить, что здесь копали. Когда я уже вернулся из армии, поехал на это место и увидел, что кто-то поставил столбик. Кто? Не знаю. Может, еще кто-то считал, что должен был лежать здесь...

В августе 1945 года Владимир снова ушел из Макарычей. В деревне было голодно. Кто-то сказал бабе Алесе, что в Западной Белоруссии легче прокормиться. Свердлов подался туда. Дядька-сосед, вернувшийся с фронта на костылях, сказал на прощание: «Главное, милиции на глаза не попадайся. Без документов в тюрьму заберут». Владимир был маленький, худенький, на него и так не очень обращали внимание. Но как только он видел милиционеров, сразу убегал.

Добрался до Западной Белоруссии и до 1947 года жил на хуторе в приграничной зоне, буквально в полутора километрах от границы с Польшей. Ему шел 17-й год. В деревнях тогда паспорта не выдавали, а в приграничной зоне они нужны были. Владимир помогал хозяевам, за это его кормили, давали ночлег. Он думал, что в глуши никто про него ничего не узнает. Но однажды пришел участковый милиционер и сказал: «Давно за тобой присматриваю. Где документы?» Владимир ему все рассказал. Участковый говорит: «Езжай в Рогачев. Иди в милицию и все расскажи. Тебе восстановят документы. Потом захочешь – приезжай обратно».

– Я так и сделал, – рассказывает Свердлов. – В Рогачеве отдел милиции занимал обычный деревенский дом: стол, печка. Сидят три человека. Я стал рассказывать. Поднялся из-за соседнего стола милиционер и говорит: «Ты Вова?» – «Откуда Вы знаете?» – «Отец тебя ищет, и на все запросы получает ответ: дети из Крынок погибли».

Этот милиционер дал отцу в Березино телеграмму.

Мне потом отец рассказывал: мама не верила, что я жив. Говорила: «Что-то напутали, вот увидишь, с того света не возвращаются». Когда я зашел в дом, у нее речь отняло. Я шесть с половиной лет не видел родных.

Брат Миша учился в политехникуме в Минске, Фима – маленький, сестра Света родилась. Я сказал родителям: «Давайте не будем ничего вспоминать. У меня все так болит, не могу об этом говорить».

Отец предложил мне идти в школу. Пошел в третий класс. А мне уже 17 лет. Надо мной все издеваются. Походил три дня и решил: больше ходить не буду. Отец говорит: «Учителя будут приходить на дом». Я ему: «У тебя зарплата 750 рублей и 113 рублей за инвалидность. Ты – единственный кормилец в семье. Чтобы я сидел на твоей шее...» Я был не по годам взрослый. Уехал в школу фабрично-заводского обучения. Работали, строили автозавод. Потом я служил в армии. Вернулся в Минск, четверть века работал на предприятии «Белсантехмонтаж», потом в мастерских Министерства культуры. Делали музеи. У меня много было идей, которые использовали в работе, много предложений…

Военных документов не было, сам Свердлов человек не пробивной, и только помощь директора Музея истории и культуры евреев Беларуси Инны Герасимовой помогли Владимиру Семеновичу восстановить справедливость.

Бабе Алесе – Александре Кирилловне Звоник присвоено звание «Праведник Народов Мира». В Бобруйске на Аллее праведников увековечено ее имя.

Аркадий Шульман