Гершон Фельдман родился в Белоруссии в 1948 году. По профессии историк, филолог. Работал директором различных учебных заведений Белоруссии. С 1990 года – в Израиле. В течение 13 лет был заместителем директора школы-интерната «Канот». Избирался депутатом муниципалитета города Ашдода. Был заместителем мэра города Ашдода.

Автор трилогии «Сады на крышах». Последняя книга трилогии Гершона Фельдмана «На грани лезвия», отрывок из которой мы публикуем, посвящена жизни семьи Дубицких на Обетованной земле.

...Девяностые годы прошлого, двадцатого века. Семья Дубицких уезжает в Израиль и поселяется в Ашдоде. С массовым приездом репатриантов город энергично строится, превращаясь в красивейший город-сад.

Главный герой романа – Григорий Дубицкий. Повествование часто превращается в его внутренний монолог. И тогда возникают яркие воспоминания о жизни семьи в Белоруссии, о тяжких годах Второй мировой войны.

Значительная часть романа посвящена работе Григория в школе-интернате «Канот».

 

Григорий, при всей занятости, часто заходил проведать деревья-переселенцы. Обычно он старался делать это рано утром в выходной день, когда в парке было еще безлюдно, не надо было никуда спешить и можно было посидеть наедине с самим собой, предаться раздумьям и воспоминаниям.

Деревья за прошедшие пять лет не просто прижились на новом месте, они укрепились и прочно заняли бывший пустырь. Казалось, они здесь родились и эта земля принадлежала им всегда. Люди полюбили это место – все чаще Григорий видел здесь знакомые лица. Огромные кроны вселяли в сердца людей уверенность, которой так не хватало в реальном мире. Широкие зеленые листья скрывали раны, нанесенные деревьям при переезде на новое место. Только наблюдательный человек мог бы обнаружить на могучих стволах и толстых ветвях рубцы, которые у деревьев, как и у людей, остаются на теле. У людей раны остаются еще и в душе. Интересно, как у деревьев? Ведь если взвесить хорошо все созданное природой, или Богом, то можно прийти к выводу: деревья, как и люди, имеют душу, чувствуют боль, радуются – цветут, болеют и даже плачут. В зависимости от настроения и цвет листвы: весной – ярко-зеленый, полный жизни, осенью – желто-красный от грусти, переживаний, боли, становящийся постепенно коричневым и, наконец, какой-то темной, чуть ли не серо-черный, пепельный – к зиме. Наверное, не все деревья, как и не все люди, могут любить, переживать, даже ненавидеть. Взять, к примеру, лозу, пусть и виноградную – для нее главное – тепло и влага, растет себе, размножается, только огради ее от разной напасти. Возьмешь веточку лозы – поставишь на время в воду, и потом сажай ее в землю – начнет расти, как ни в чем не бывало. А дубы, клены, березы – им нужна, в первую очередь, земля, где растут их сородичи. Деревья, как и люди, верны своей родине, своей земле, с кем попало не станут даже соседствовать.

Вот и мы за первые годы жизни в Израиле сумели пустить корни, укрепиться на этой земле. Помогаем нашим малышам, нашим саженцам, оберегаем их от ненастий, учим и воспитываем выдерживать сильный ветер, переносить хамсины, передаем им наши традиции, наш характер, наши жизненные принципы, учим защищать наше государство, беречь нашу честь, наш дом!

С работы Григорий приезжал, как правило, очень поздно. Хотя в его прямые обязанности не входило опекать учеников после учебных занятий, но, следуя старой привычке директора школы-интерната, он чувствовал необходимость быть в школе как можно дольше. А разве может быть иначе? Ведь после учебных занятий, буквально через час, начинались самоподготовка, работа кружков, различные воспитательные мероприятия, поездки, экскурсии. И если директор школы и учителя в этом процессе не участвуют, то разве смогут они узнать ученика, его характер, возможности, круг интересов?..

До прихода Григория в «Канот» так и было: школа и интернат жили как два суверенных государства. Соответственно и руководство, и педагоги были каждый сам по себе, более того – существовала даже некая конкуренция между этими звеньями общей цепи. Это мешало в работе. Григорий, несмотря на сложившуюся за десятилетия традицию «Канота», повел войну против существующего порядка. В школе работали высокообразованные педагоги, а в интернате воспитателями – молодые ребята, студенты, вчерашние молодые офицеры и солдаты, как правило, служившие в элитных боевых вой­сках, и после службы еще не определившиеся с выбором профессии. Наблюдалась большая текучесть кадров, но это никого из начальства не беспокоило. Григорий считал, что в интернате ребятам нужен не только старший товарищ, но, в первую очередь, опытный педагог, и не просто учитель, а человек, который мог бы в какой-то мере заменить им родителей. Всякое может случиться с подростком четырнадцати-пятнадцати лет, если до этого родители контролировали его каждый шаг, а тут он получил полную самостоятельность. Если это касалось ребят из бывшего Союза, то многие из них до своего приезда в Израиль нигде без родителей, кроме пионерских лагерей, не были, да и то навещали их там раз в неделю, а то и чаще.

В школе было несколько многочисленных групп детей, которые приехали в страну самостоятельно. Может, потому что в «Каноте» раньше с таким не сталкивались, а может, просто от излишней беспечности и самонадеянности наработанная годами руководством практика воспитания начала давать сбои.

Многолетний опыт израильской школы доказал, что интеграция учеников в новом коллективе, а репатриантов в стране, лучше всего происходит в условиях так называемого «плавильного котла». Что это за «котел»? Вновь прибывший ученик без знания языка, с другим менталитетом вливался в класс, в группу и там под воздействием товарищей и окружающей его действительности переплавлялся в израильтянина. При этом он должен был забыть все, что было в его жизни ранее. Если говорить языком сталеваров, а не педагогов, то дети вместо должной закалки и обжига получали тяжелые ожоги, а иногда, как хрупкий незакаленный металл, вообще ломались.

Когда ребятам из России, Грузии, Аргентины или Эфиопии предлагалось забыть в одночасье свой язык и культуру, это, по мнению Григория, было насилием над ранимой детской душой. Находились даже педагоги-новаторы, которые утверждали, что в целях быстрейшего изучения иврита необходимо запретить воспитанникам говорить между собой на родном языке. О каком индивидуальном подходе здесь можно говорить – делай, как все!

Григорий считал, что если не изменить сложившуюся в «Каноте» систему, то произойдет взрыв. Он чувствовал это с каждым днем все сильнее и сильнее. Начинались конфликты между воспитателями интерната, молодыми, горячими, уверенными в себе педагогами и воспитанниками – как отдельными учениками, так и целыми этническими группами. Дети начинали грубить, бороться за свою независимость от педагогов, кучковаться по признаку языка и страны исхода. Появились случаи драк между ребятами: местными и новыми репатриантами – назревал педагогический кризис.

Григорий много размышлял, как использовать свой огромный опыт, чтобы убедить руководство центра и Министерство просвещения пересмотреть теорию «плавильного котла». Иногда ему казалось, что завтра он получит приказ об увольнении, его поблагодарят за проделанную работу и откажутся от дальнейших услуг, он останется без любимого занятия. Но такой уж был у него характер: он не мог молчать и не мог спокойно видеть приближающуюся катастрофу, даже если вмешательство грозило его карьере, а значит, могло значительно ухудшить качество жизни.

И все же, несмотря на трудности, на натянутые отношения с руководством, инспекторами и многими педагогами, в школе-интернате произошли революционные преобразования как в кадровой политике, так и во всем учебно-воспитательном процессе. Стали принимать на работу воспитателями только специалистов с педагогическим образованием. Более того, при приеме на работу предпочтение отдавалось тому, кто кроме иврита знал другие языки: русский, испанский, французский, грузинский и другие. В каждой группе НААЛЕ появился, как минимум, один воспитатель, владеющий тем же языком, что и данная группа. Детей-репатриантов первые год-два не селили отдельно друг от друга без их согласия. В свободное от занятий время дети разговаривали на своем родном языке как между собой, так и с воспитателями. В школе появилось много новых учителей – выходцев из России, Аргентины, Франции, Эфиопии. Некоторые учебные дисциплины в первый год преподавались на родном языке, в частности, все точные науки. Обстановка резко изменилась: дети почувствовали, что они не одни, с ними считаются. Они гордились, что кроме иврита знают и другой язык, хотя, довольно быстро овладев ивритом, предпочитали общаться на нем. Дети стали терпимее друг к другу, с удовольствием узнавали традиции и культуру других народов. И конечно же, традиции и обычаи новой Родины. Государство также начинало искать более разумные подходы к новым юным гражданам. Страна прокладывала себе самостоятельно дорогу, не имея возможности позаимствовать опыт у других стран – репатриация в таких масштабах беспрецедентна и не имеет мировых аналогов.

Однажды, выходя из кабинета начальника отдела образования Ашдодского муниципалитета, Григорий обратил внимание на женщину и девочку, стоявших в приемной. Несмотря на то, что в «предбаннике» толпилось много людей, взгляд Григория выхватил из толпы почему-то эту пару. Что привлекло его внимание и заставило обратиться к ним? Глаза!

Женщине на вид было лет сорок, а дочке лет пятнадцать. Если женщина ничем не выделялась среди посетителей, ни одеждой, ни внешностью, вообще – обыкновенная репатриантка из «русских», то девочка, лучше сказать девушка, была редкой красоты: стройная, с тяжелой длинной косой, а главное – глаза: огромные, карие, глубокие и очень печальные, даже страдающие. В них было столько боли, что казалось, девочка прожила несколько жизней. Эти глаза были единственным, что указывало на ее близкое родство с женщиной, стоящей с ней рядом.

– Женщина, вы чем-то озабочены? – спросил Григорий.

– Да, у нас большое горе, и мы не знаем, кто бы мог нам помочь, – ответила женщина.

– Расскажите мне вашу историю, возможно, мне удастся помочь.

Они отошли в сторону и тетя этой красивой девочки-подростка рассказала свою печальную историю. Евгения, так звали женщину, приехала в Израиль с семьей несколько лет тому назад, а вот сейчас должна была приехать  из Ялты сестра с дочкой Даной – девочкой пятнадцати лет.

В Крыму, где они прожили всю жизнь, никого из близких не осталось. Отец Даны оставил семью сразу после рождения дочери, а бабушка, которая жила вместе с ними и помогала растить внучку, умерла. Бог наделил малышку и красотой, и умом, и талантом. Ко времени отъезда в Израиль Дана окончила с отличием восьмой класс, а также музыкальную школу по классам вокала и фортепиано. Музыка – самое большое счастье и увлечение Даны. Девочка, не по годам взрослая, имела внешность очень романтическую, под стать характеру: внешне загадочная и таинственная, но из-под длинных ресниц вдруг блеснет веселый озорной огонек больших карих глаз, и звонкий голос веселым колокольчиком зазвенит окрест. Дана была очень прилежна, училась и в школе, и в «музыкалке» легко, поражая учителей своими способностями. И среди товарищей всегда была организатором и выдумщицей всяких затей и веселья, да и немалой проказницей.

Правда, иногда задумывалась, и нельзя было понять, о чем Дана мечтала, грустила или вдруг – звонко смеялась. Людям казалось, что перед ними два разных человека: одна – веселунья, заводила, красивая, уверенная в себе девочка, другая – не по годам взрослая красавица, с глубокими, печальными глазами, таинственная и загадочная.

Решение матери об отъезде Дана восприняла без особого восторга. Но жизнь в Крыму стала резко меняться: росли, как грибы, частные предприятия, магазины, появились новые понятия – «рэкет», «беспредел», а с ними и новые отношения между людьми. Во главу всего теперь ставились деньги, и считалась нормальным добывать их любым способом. В магазинах картина тоже изменилась – новые импортные товары, полные прилавки деликатесов; но средств у большинства населения не было, а имеющиеся накопления улетучились. Люди не успевали разбираться во всех финансовых комбинациях, которые устраивали власти и новые бизнесмены. Обращаться куда-либо за помощью или советом было бесполезно – лишняя трата денег, которых и так не хватало. Мать Даны работала медсестрой, и ее скудного жалованья едва хватало, чтобы как-нибудь сводить концы с концами. Она понимала: надо что-то предпринимать, менять в жизни, грядут еще более тяжелые времена, опасно за жизнь подрастающей дочери. Преступность в городе, особенно среди молодежи, росла с каждым днем, а защитить свою красавицу-дочь от беспредела и насилия одинокая женщина просто была не в состоянии. Вместе с тем, мать Даны, где-то на профессиональном уровне чувствовала, что, хотя ей еще нет и сорока лет, к ней подкрадывается страшная болезнь, которая наступает на ее хрупкое здоровье, заставляя принять какое-то судьбоносное решение, понимая, что времени остается катастрофически мало и Даночка может остаться круглой сиротой в самом начале жизни. Ни состоятельных родственников, ни влиятельных друзей у Ирины (так звали мать) не было, и страшные мысли о будущем единственной дочери не давали покоя.

Картины, одна страшнее другой, лезли в голову, лишая возможности спокойно спать, жить. Решение пришло не случайно: тысячи евреев в эти дни покидали Советский Союз, и семья Зотовых оказалась в огромном водовороте, втянутой в него не по своей воле, а в поиске выхода из жизненного тупика.

После очередной медицинской проверки Ирине был поставлен окончательный и страшный диагноз – саркома лимфоузлов. Операцию необходимо проводить немедленно, и врачи настоятельно советовали оперироваться в Германии или в Израиле.

Вот все эти причины, обрушившиеся на Зотовых, и заставили их оказаться в самолете по пути в неизведанность. То ли последние тяжелые переживания, то ли скоротечность страшной болезни, то ли все это вместе, привели к тому, что в полете Ирине стало очень плохо, и она скончалась прямо в самолете. В Тель-Авив Дана прилетела уже сиротой, и тетя Евгения вместо воссоединения с сестрой распрощалась с ней навсегда. Дана не подозревала, что все это может случиться с матерью так неожиданно. Девочка оказалась совершенно не готовой воспринять это страшное горе. Она как бы впала в какой-то сон, не понимая, как выйти из него и приспособиться к этой страшной ситуации.

Необходимо было жить у тети, которая и сама была не устроена в Израиле: нет работы, двое детей – подростков, нет мужа, а теперь еще кроме страшного горя необходимо взвалить на себя ответственность за судьбу Даны.

Первые трудности – это устройство девочки в школу, оформление различных документов, определяющих ее статус в новом положении. Что будет с учебой Даны, с музыкой, которой необходимо продолжать заниматься? Откуда взять на это средства? В муниципалитете чиновник, не понимая должным образом, что происходит с девочкой-сиротой, предложил обыкновенную школу с «ульпаном», но только после оформления всех документов. А их у Даны пока не было – ни паспорта, ни прописки, ни всего прочего. Тетя Евгения понимала, что главное сейчас – это душевное состояние девочки, надо вернуть ее к жизни, окружить заботой, теплом.

...Прошло несколько недель, а вопросы Даны не решались. Отсутствие иврита, незнание израильских законов, нервозность, плюс бюрократы во всех учреждениях обращали Евгению в отчаяние. Племянница наблюдала за всем происходящим спокойно и безразлично, даже отрешенно, как будто это происходило не с ней, решалась не ее судьба. Вся эта беготня по кабинетам за очередными справками, копиями свидетельств рождений, смерти, образования и других документов... Она была безразлична ко всему, что происходит.

В очередной раз они пришли за направлением в школу и принесли временные документы, удостоверяющие личность и статус Даны Зотовой в стране – оказалось, опять не хватает какой-то справки. Не слушая перевода чиновника, находясь в состоянии близком к инфаркту, Евгения вышла с Даной из кабинета, не зная, что предпринять – силы оставляли ее.

В этом положении их и встретил Григорий. Спустя много лет Дана скажет: «Григория мне в тот момент послал Бог и моя Мама».

Услышав исповедь, Григорий немедля принял решение – без документов, без паспорта, приютить девочку. Он видел, что Евгения не может ни физически, ни морально справиться с горем, и может случиться еще одна беда – и ее, Евгении, дети – станут сиротами.

Усадив в свою машину Евгению и Дану, Григорий отправился в «Канот», где после недолгих объяснений с Дрором и Ави Кастром оформил девочку в школу-интернат, определив в группу «Наале», к которой Дана никакого отношения не имела. Ави Кастро – директор «Канота», лишних вопросов не задавал и на свой страх и риск, в нарушение всяких запретов и положений, зачислил девочку-сироту.

В группе были ребята одного и того же возраста, что и Дана, прибыли годом раньше в страну из городов Сибири как туристы, без родителей, которые в перспективе должны репатриироваться в Израиль и воссоединиться с детьми. Эти дети прошли специальный отбор, экзамены в Сохнуте, Министерстве образования и учились по специальной программе, закрытой для обыкновенных репатриантов.

Шли недели, месяцы, Дана ничем не отличалась от остальных ребят в группе, находилась на полном государственном обеспечении, включая питание, одежду, учебу и занятия в Музыкальной академии Израиля. Никто, кроме руководства «Канота», не знал о прошлом Даны, о ее особом статусе. Некоторые учителя, да и ученики поговаривали, что Дана – дочь или какая-то близкая родственница Григория.

Трудно представить, что пришлось преодолеть руководителям «Канота», чтобы, наконец, Дана Зотова, имея все необходимые документы, законно воспитывалась и обучалась в школе.

Девочка за короткий срок догнала и перегнала в знании иврита приехавших годом раньше ее подростков. С первых дней с ней постоянно занимались социальные работники, психологи, и это растопило ее душу, помогло хоть немного забыть о страшном горе. Неизвестно, на какие финансовые нарушения пошли Ави Кастро и Дрор, но, услышав, как поет Дана на школьном вечере «Ха-Тикву», они решили разрешить Дане заниматься в Музыкальной академии в Тель-Авиве, причем для поездок специально заказывалось такси.

Шло время.... Дана была первой ученицей и отличницей, и уже часто на педсоветах учителя жаловались, что она мешает проводить занятия, поправляет их, спорит и очень громко смеется. Эти учителя давали понять, что это только благодаря попустительству Григория и Дрора она стала так себя вести, а ведь совсем недавно из нее нельзя было выдавить лишнего слова. «Ну и что, что она первая ученица, красавица и певица, всеобщая любимица и заводила среди ребят. Скромнее надо быть, скромнее. Даже если она чья-то родственница, – выступающая поглядывала в сторону Григория. – Подрывает дисциплину на уроках». Как правило, эти замечания были от учителей, которым давно уже пора было идти на заслуженный отдых.

– Григорий! Неужели действительно Дана смеется на уроках? – пряча от учителей глаза, строго спрашивал Ави у своего заместителя. Несмотря на строгость, в голосе была слышна радость. – Это, Григорий, ну, совсем нехорошо, как говорят: «Меньше года, а уже позволяет вести себя так, как будто она дома!»

Дана окончила с отличием школу «Канот», Музыкальную академию Израиля, служила в боевых войсках ЦАХАЛа и получила академическую степень.

Читателю может показаться, что судьбы у всех новых репатриантов в Израиле сложились удачно, не было разочарований и тяжелых утрат, не было ностальгии, боли от потери друзей, любимой работы, родной природы. Это не так!

Каждая семья преодолевала ежедневно и ежечасно свои проблемы и продолжала вгрызаться в новую жизнь, концентрируя все духовные и физические силы, чтобы выжить во имя детей, родных и близких. Динамика жизни, особенно в первые годы репатриации, не давала возможности расслабиться, опустить в бессилии руки. Тот, кто это себе позволял, не мог выстоять в новой жизни. К счастью, таких людей было не много. Большинство понимало, что это жестокая реальность и в этих условиях необходимо жить. Безусловно, многовековой опыт в борьбе за выживание, моральные тяготы, преследования, пресловутое «не пущать» выковали в народе те особенные черты характера, которые давали силы бороться за лучшую жизнь, оттачивали ум, чтобы постигать науки, приобретать современные, нужные, пользующиеся спросом профессии, вкладывать в образование детей все имеющиеся средства, передавать им свой жизненный опыт.

В эти тяжелые годы Страна продолжала воевать, если не в открытом противостоянии с врагом, то воевать с террором, который ни на миг не прекращался. Теракты врывались в мирные семьи страшными трагедиями, обрывая все надежды, все мечтания.

Гибли старики, гибли, самое страшное, дети, и это, к сожалению, продолжает оставаться реальностью и сегодня. Все чаще в списках погибших мелькали «русские» фамилии солдат, а позже и офицеров, теракты уносили жизни мирных людей. К этому нельзя привыкнуть, с этим невозможно жить, но необходимо! Человек, не живущий в Израиле, никогда не может понять глубины этой трагедии, а газетные сообщения и информация зарубежных журналистов… Кровь начинает закипать от горечи, обиды и несправедливости.

Терял Григорий своих учеников, когда они еще были школьниками и когда уже служили в армии. За каждым именем – воспитанник, его ребенок, с которым так много связано, пережито. И жертвы в «Дельфинарии», и жертвы на улицах городов, в автобусах и кинотеатрах.

Последним в списке, который выбит на мраморной стеле в центре молодежной деревни «Канот», был Евгений Тимофеев, погибший в последний день, хотелось бы добавить, последней войны.

Этот белокурый мальчик в пятнадцать лет прибыл в Израиль с младшим братом и матерью. Отец Жени незадолго до отъезда погиб в Чечне. Светлыми были густые кудри мальчика, еще светлее были его поступки, его отношение к друзьям, к учителям. Он был общим любимцем, «рекламой» алии в «Каноте». Евгений – очень способный, легко и быстро освоил иврит. Его считали своим ребята, прибывшие в Страну и из Аргентины, и из Грузии, и из Эфиопии. Он имел поистине светлую, добрую душу, у него хватало света и тепла на всех. В любой ситуации он находил добрые, искренние слова для товарищей, пытался поддержать их в трудную минуту, не давал повода для грусти и тревоги, был всегда весел и жизнерадостен.

Только немногие знали, что не все так безоб­лачно в душе Евгения: мать тяжело болеет, работать не может, живет с братом на пособие, денег катастрофически не хватает. Григорий помог устроиться мальчику на работу официантом в «русский» ресторан на выходные и предпраздничные дни, на время каникул.

Все деньги, до копейки, Женя отдавал матери. Каждое утро до начала занятий он приходил в кабинет к Григорию. Женьке разрешали бесплатно позвонить маме. Он справлялся о ее здоровье, подбадривал, делал «вливание» младшему братишке. Женька успевал участвовать везде: редактор и он же художник школьного литературного журнала, вратарь футбольной команды; ведущий на школьных вечерах художественной самодеятельности. Поражало, откуда в нем столько энергии... Блестяще окончив школу и получив аттестат зрелости, Евгений ушел служить в армию. С какой гордостью и радостью он с боевым оружием, в парадной форме, приехал в свой «Канот». Его встречали в школе с радостью и гордостью.

Не было педагога и воспитателя, который бы не преподнес Жене подарок, не было в школе человека, у которого не светились бы счастливым блеском и не наполнились слезами радости глаза при виде этого, уже не белокурого, а подстриженного под «котовского» солдата, вытянувшегося, похудевшего, но с той же, прежней лучезарной, доброжелательной улыбкой.

Администрация «Канота» учредила стипендии для своих бывших воспитанников – круг­лых сирот, служивших в боевых войсках.

Жене также была вручена такая стипендия. Хотя он не был круглым сиротой, но этот «грех» Бог нам простит!

Евгений заканчивал службу в армии, уже успев окончить курсы офицеров, строя планы на будущее: поступление в университет, помощь семье, лечение матери, свой дом...

Григорий возвращался домой поздно вечером, первым делом включал радио и телевизор, чтобы прослушать сводку с места боев. Каждая сводка в вечерней программе заканчивалась списком и фотографиями солдат и офицеров, погибших в этот день. Иногда данные были не полными: не успели уточнить звание, имя или фамилию, недоставало фотографии.

Вот и в этот день в конце передачи появились фотографии с именами погибших. Григорий взглянул на экран, и у него похолодело все внутри: ноги приросли к полу, глаза заволокло, в голове застучали не молоточки, а кувалды. Ни фотографии, ни имени, только фамилия «Тимофеев», но Григорий почувствовал, что это Женька, его Женька, и нет в этом ошибки.

Наташа, увидев, как побледнел ее муж, подбежала к нему и услышала только: «Это наш Женька!»

Она принялась отпаивать Григория «валокордином» и убеждать: «Ну, скажи, пожалуйста, с чего ты взял, что это твой Женька? Нет ведь имени, нет фотографии?»

В семье Дубицких в ту ночь никто не спал: ждали утреннюю газету, беспокоились за состояние Григория.

Рано утром под дверь Дубицких легла газета «Маарив». На первой странице сообщалось, что война закончена, боевые действия прекращены, а ниже – погибшие в последний день войны. На одной из шести фотографий был помещен портрет Женьки с яркой, лучезарной улыбкой и широко распахнутыми, глядящими прямо в души людей глазами. Не хватало только белокурых кудрей. Он был подстрижен под «котовского»...