Мишпоха №30    Инесса Ганкина * Inessa Gankina. Лестница от юности до зрелости * STAIRS FROM YOUTH TO ADULTHOOD

Лестница от юности до зрелости


Инесса Ганкина

Борис Ганкин Борис Ганкин

Борис Ганкин с отцом и матерью, 1939 г. Борис Ганкин с отцом и матерью, 1939 г.

Борис с женой Ритой и старшим сыном Михаилом, 1964 г. Борис с женой Ритой и старшим сыном Михаилом, 1964 г.

Борис, Аляска, 2004 г. Борис, Аляска, 2004 г.

Рисунок Натальи Тараскиной Рисунок Натальи Тараскиной

Рисунок Натальи Тараскиной Рисунок Натальи Тараскиной

Инесса Ганкина * Inessa Gankina. Лестница от юности до зрелости * STAIRS FROM YOUTH TO ADULTHOOD

Ганкин Борис Аронович родился 12 мая 1936 года в Гомеле, умер в Анн Арборе (Мичиган, США) 13 февраля 2008 года. В США Ганкин перебрался на постоянное место жительства в начале 1996 года.

Поэт, автор 10 поэтических книг. Стихи публиковались в Беларуси, России. Переводил на русский язык произведения белорусских поэтов. Лауреат конкурсов Международного Пушкинского общества, победитель конкурса, посвященного 300-летию Санкт-Петербурга. За последнюю книгу «Одуванчиковой порой» и другие публикации Общество пушкинистов США присвоило ему звание «Поэт-2005». Стихи поэта публиковались в русскоязычных периодических изданиях США, в том числе в альманахах «Побережье» (Филадельфия), «Поэзия» (Сан-Хосе), «Зеркало» (Лос-Анджелес), в антологии «Нам не дано предугадать» (Нью-Йорк).

Первая книга поэта «Восхождение» вышла в Минске в 1972 году, когда Борис работал главным конструктором в одном из конструкторских бюро столицы. За время профессиональной деятельности он стал автором более пятидесяти изобретений.

Вот, вроде, и все основные события этой внешне неброской жизни.

Биография Бориса является типичной историей жизни еврейского интеллигента-шестидесятника. Его десять поэтических книг превращаются в лестницу, зафиксировавшую движение от юности к зрелости, от трогательной наивности к глубоким размышлениям о себе и мире. Этим размышлениям во многом способствовало изменение точки отсчета – перемещение в пространстве на американский континент, знакомство с другим стилем жизни. Новое общение, путешествия и впечатления обострили все чувства поэта, добавили мудрости его всегда классически отточенным текстам.

Поэтический стиль Бориса Ганкина – это точная рифма, разнообразный, всегда выверенный ритм, лексическое богатство. И все это для того, чтобы передать красоту окружающей поэта действительности. Тонкая наблюдательность позволяла автору сосредоточить внимание читателя на бидоне с малиной и горном леднике, тени на мартовском снегу и рыжей крыше городского дома – одним словом, на прекрасных мгновениях обычной жизни.

Особой стала для Бориса тема войны. Пятилетним мальчиком он узнал ее вкус: первая бомбежка родного города; расставание с отцом, ушедшим на фронт; голодное детство в эвакуации; похоронка, навеки осиротившая школьного друга.

Затем к этой теме добавилась другая – еврейская. Она неразрывно связана с молитвами дедушки, с мамиными рассказами, со вкусом мацы и болью Холокоста. У еврейской темы был терпкий запах. Она вместила все цвета палитры и воплотилась в двух написанных Борисом родословных – веселой и грустной.

Неутомимый путешественник – на поезде и самолете, автобусе и пешком по горным кручам и городским кварталам, царским дворцам и скромным переулкам, музейным залам и шумным улицам – таким был стиль его жизни. Обычно люди более избирательны в своих интересах, Борис же вспоминается мне по-детски всеядным. Его равно восхищали дворцовые комплексы Петербурга и небоскребы Америки, его радовали скромные цветы, выросшие на клумбе возле дома, и величественные горные пики. Мне кажется, что и две жизни не сделали бы из него равнодушного наблюдателя красот природы и искусства.

Не менее, чем искусство и природа, восхищали поэта и люди. В первую очередь, люди-творцы. В его произведениях оживают Бах и Рембрандт, Пушкин и Левитан, Рафаэль и Рублев. Причем, это не бездумный перечень великих имен, а успешная попытка творческого диалога, поэтическая интерпретация музыкального и изобразительного языка, перевод бессмертных творений прошлого на язык современного слушателя, зрителя или читателя.

Невероятно широк был круг дружеского общения поэта. Его с неизменной теплотой вспоминают очень разные люди: друзья детства и коллеги по работе; белорусские поэты и суровые покорители горных вершин; друзья его двух сыновей и люди, прошедшие войну; соседи по дому в Минске и русская община Анн Арбора.

Его дом был всегда заполнен друзьями и песнями, а сам он был человеком, устремленным вперед – к новым жизненным впечатлениям и творческим идеям, мечтающем о встречах и путешествиях, щедро дарящим свою любовь не только родным и близким, но и всем встретившимся на пути людям.

Только тяжелейшая болезнь сумела остановить в пути этого активнейшего человека. Он встретил ее, как подобает мужчине.

Сейчас родные и близкие поэта готовят к пуб­ликации книгу Бориса Ганкина. В нее войдут не только поэтические строки, но и воспоминания разных людей, хорошо знавших поэта.

Инесса Ганкина

Стихи Бориса Ганкина

 

ЯСНОЕ УТРО СЕНТЯБРЯ

Спицей солнечных лучей
связан полог неба синий,
утренний хрустальный иней,
стайка тающих грачей.

В необычном макраме
вырисованы искусно
рос
серебряные бусы,
райских яблок карамель.

Я влюбленно восхищен
каждой ниточкой той вязи,
молча постою вод вязом,
спрячусь в тень под красный клен.

Тянутся за лес столбы,
озеро сверкает ярко
К
ажется, других подарков
и не нужно от судьбы.

А когда шафары протрубят
И наступит Новый год счастливый,
буду я издалека, незримый,
радоваться за моих внучат:

Дай-то Бог хоть им покой и свет
после многих черных Холокостов,
пусть живется им легко и просто
первый раз за много тысяч лет!..

Размечтался! Видно, стал я старым:
в грезах оторвался от земли.
Наши годы под трубу прошли.
Может, внукам протрубят шафары?..

 

МАЛИНОВОЕ ЛЕТО

Малиновый закат.
Бидон с лесной малиной.
Малиновый берет
на голове у сына.

Малиново вдали
окошки догорали.
Домой мы тихо шли:
за долгий день устали.

Малиново стога
светились в отдаленье,
и были облака,
как пенка на варенье.

И сладко спал мой сын
до самого рассвета.
Баюкало его
малиновое лето.

 

 

* * *

Когда на детство пошатнулось небо
и рухнуло со звоном с высоты,
я вдруг узнал,
что счастье пахнет хлебом,
надеждой – писем мятые листы.

Давно уж солнце в ясном небе светит,
но, чтобы мир беспечный не ослеп,
настойчиво рассказываю детям,
каким высоким счастьем пахнет хлеб.

 

* * *

Отодвинувшись от детства,
вспоминаю я все чаще
небогатое наследство –
комнатку в бараке нашу,
голод, холод, игры с другом...
Но над этим – мамы нежность,
мудрость папы,
дождь и вьюги,
книги – мудрости безбрежность.

Отодвинувшись далеко,
стал я в мыслях возвращаться
в тот неяркий свет из окон,
в ту способность наслаждаться
малым:
хлебом иль жмыхами,
вечерами у буржуйки,
первой книгой и снегами,
даже песней вьюги жуткой...

Что меня там привлекает?
Сам не знаю...
Вновь не спится.
Прошлое перебираю:
дни... события… и лица...

 

 

 

ПЕРЕД СНОМ

Ангелом на цыпочках
подойди ко мне,
поиграй на скрипочке,
успокой во сне –
сны мои тревожные
отойдут в туман.
Сделай невозможное:
подари обман,
все, мол, стало радостным,
в мире нет разлук,
не натянут яростно
смертоносный лук,
и стрела нацелена
вовсе не в меня,
меряно не меряно
счастья и огня…

Скрипнула калиточка,
звякнула вдали…
Ангелы на цыпочках
от меня ушли…

 

* * *

Улетает клин журавлиный,
тонкой нитью тает вдали.
Виснет ягодой-журавиной,
клюквой солнышко у земли.

Журавину... ягоду клюкву...
нынче «крэнберри» здесь зовут.
«Крэйн» – журавль,
«бэрри» – ягода...

В буквах –
перекличка народов тут.
Потому что едины на свете
журавлиные клинья, закат,
и болотные ягоды эти,
что на тонких нитках висят.

И на всех языках едины
песни осени,
первый лед,
клюква,
крэнберри,
журавина,
журавлиного клина полет...

 

* * *

Золото высыпал клен
на кладбищенский вечер –
плиты засыпаны,
даже имен не прочесть...
Ветер ведет над могилами тихие речи:
что-то про память,
а что-то – про веру и честь.
Годы прибавили
много потерь невозвратных.
Только с упорством безумца
я верую вновь:
помнят
ушедшие жизни прекрасные даты,
золото листьев и ягод рябиновых кровь.

Верю,
что слышат они наше доброе слово,
знают,
что любят и помнят о них на земле...
Клен осыпается.
Золото сыплется снова.
Ветер о чем-то поет
в золотой полумгле...

 

* * *

И все же с последней горы,
и все же с последней вершины,
с последней осенней поры
под небом, пронзительно синим,

Мне кажется светлым мой путь,
все встречи и все расставанья,
и воздух, наполнивший грудь
восторгами или страданьем.

Продлить бы опять и опять
дни ясные и дождевые,
у тихой реки постоять,
пройти через склоны крутые.

От теплой шершавой коры
набраться тепла понемногу –
и глянуть с последней горы
с любовью назад, на дорогу…

   © Мишпоха-А. 1995-2012 г. Историко-публицистический журнал.