Родилась в 1977 году в Гомеле. Окончила филологический факультет Гомельского государственного университета имени Ф. Скорины. В 2000 году переехала в Израиль (г. Петах-Тиква), где и живет сейчас. Преподает английский язык в школе в старших классах.

 

ПОЙДЕМ

Пойдем, я покажу тебе места

на самом дне житейского колодца,

где каждый вечер – с чистого листа,

на случай, если утро не начнется,

где боль уходит на ночь только в стих,

где каждый слог поэтому неистов,

где солнце смертоносно для своих,

но воплощает радость для туристов,

где полной тишины на полчаса

навряд дождешься, терпелив и кроток,

где режут слух густые голоса

прокуренных насквозь восточных теток,

где, веря, что останутся в раю,

спешат занять места в воротах рая,

как те, что проживают жизнь свою,

молитвенником книги заменяя,

где, выбрав подешевле из отрав,

я, нетрезва, разнузданно-игрива,

как девка, стыд и совесть потеряв,

вползаю на колени Тель-Авива,

где умирать умеют налегке,

нарочно не зализывая раны,

где, думая на русском языке,

я так устала жить на иностранном,

где по ночам бормочет на луну

какой-то полоумный местный тесла...

Пойдем, я покажу тебе страну,

в которой, вопреки всему, воскресла.

 

***

Там, где память устала
и в гости не ждет человека,
там, где воздух замешан
на запахе скошенных трав,
я ищу свое детство вне рамок контекста и века,
аналитику текста судьбы беспардонно поправ.
Там родительский дом,
и балкон, и фонарные пятна
желтизной опадают на двор, где гудит ребятня,
там структура простых
предложений легка и понятна.
Незатейливый синтаксис
прошлого странно храня,
там пространству потворствует время.
Там я, черноброва, черноглаза, чумаза,
чрезмерна, смешна и боса,
под балконом кричу свое самое первое слово,
попадая – минуя балкон – прямиком в небеса.

Я пойду туда снова, к подножию первого храма,
и опять, заглушив на мгновение уличный гам,
словно тысячу лет не прошло,
полнозвучное «Ма-ма!»прокричу.
Прохриплю, прошепчу, промолчу по слогам…

И мелькнет постаревшая мама
в проеме оконном,
посылая обратный сигнал за земной окоем:
там мой голос живет,
как и прежде, под синим балконом
на фонемы рассыпав бесхозное детство мое…

 

***

Мне пять веселых лет.
Автопортреты, каракули, пространство-решето
и на резинке варежки,
продеты сквозь рвущуюся вешалку пальто.
Еще я всех горластей и вихрастей,
ни страхов нет, ни бед, ни горьких дат,
меня хранит от всяческих напастей
веселый симпатичный Бог-солдат.

Дворовые гуляния на ужин,
зачитанная книжка вместо сна,
мне транспорт никакой пока не нужен,
мне так по нраву пешая весна.
И, презирая время-лженауку,
я отпускаю свой кабриолет:
Бог-лейтенант ведет меня за руку,
как и бывает в десять с лишним лет.

Как будто на себя карикатура,
смешная у любви в большой горсти,
как тысячи других, как просто дура,
как женщина неполных двадцати,
срываю якоря, молчит охрана,
плевать, что по дороге утону:
в сопровожденье Бога-капитана
пока не страшно даже на луну.

Отсчитываю время – четверть века,
и хохочу, судьбу перемолов,
а Бог-майор с глазами человека
опять идет со мной без лишних слов
туда, где в золотых семейных клетях,
как на душе – один переполох,
где нет спасенья, только если в детях,
недолгое, длиной в последний вдох.

Но к тридцати опять забудешь, кто ты,
да зеркало твердит «не тот, не тот»,
кривляясь, отражаются пустоты,
и хочется подальше от пустот бежать,
как обреченный уголовник от следствия.
А где-то за спиной
немолодой угрюмый Бог-полковник,
уже не поспевающий за мной.

Зайдем в кафе, усталый мой смотритель,
прости меня, шальную, не серчай...
И Бог, снимая генеральский китель,
из рук моих берет горячий чай.
И мы вдвоем на побережье Леты,
два клоуна под крышей шапито,
болтаемся, как варежки,
продеты сквозь рвущуюся вешалку пальто.

 

***

Это где-то послышалось звонкое «дзынь»
под мотив полуночного вальса
крепкий ян расколол утонченную инь
и нечаянно с нею смешался.

Это рухнула, будто расстрельная, высь,
не стерпев непосильной нагрузки,
эсперанто и русский внезапно слились
в неродной диалект «эсперуски».

Это мир – неуклюж и на мир не похож –
просто глобус в цветистом декоре,
заблудился на карте серебряный Сож
да и впал в Средиземное море.

Это застит глаза то ли пыль, то ли дым –
растворяются в облаке дыма
все земные дороги, ведущие в Рим,
исходя из Иерусалима.

И несешься, как будто планета пуста…
Только в зеркале заднего вида
собираются в форму святого креста
поднебесные звезды Давида.

 

ЧЕТВЕРТАЯ РАСА

Срывается день,
как с балкона журавль «оригами»,
и жмется израненным клювом
 к случайным ногам.
Неслышны мои обертоны
в предпятничной гамме,
которая – гомон и смех, перебранки и гам,
веселый и гулкий шумок населенных кофеен.

Надеясь на чудо из барских его обшлагов,
я, глупо доверив себя проходимцу Морфею,
ушла по дешевке с его виртуальных торгов
туда, где каленое солнце окраса густого
под вечер стекает –
в секунду; где, счастлив и пьян,
еврейский сапожник,
рябой старичок из Ростова,
к ночи расчехляет с войны уцелевший баян;

где медом – давно не течет, а засохшие соты
сдувает хамсин в паутинный колючий осот;
туда, где на залитых кровью Голанских высотах
осталось не так уж и много невзятых высот;
где южные зимы промозглы, грязны и дождливы;
где в темном бездонном овраге
меж двух берегов вздымаются вместе
морские седые разливы с разливом вины
из моих потайных погребов;

где нет и потуг на рождение истины в спорах;
где спаяны время с пространством
в закатном бордо дорожными пробками,
где-то в одной из которых
на сотовом в «Тетрис»
играет скептичный Годо.

Я русская до подреберья.
Какая вакцина способна ослабить печаль
по тому, что родней?
Моя Дизенгоф,
тель-авивский бульвар капуцинов –
мой цинковый гроб до утра.
В ореоле огней – четвертая раса:
мы все на лицо – иностранцы.

Но, Господи Боже,
упрочь наш бумажный редут...
Куда гильденстерны твои и твои розенкранцы
в горячечный доменный зной
по пустыне бредут?
И я среди них, словно перст-одиночка в тумане,
ищу хоть какое-то алиби,
чтобы не зря укрыться, сбежать,
раствориться в садах Гефсимани
с начала июня до поздней тоски октября.

Я русская в этой земле,
но в прокуренном небе над ней, не спросив,
для меня разложили постель.
И слышно: в пустой синагоге
 молоденький ребе
бормочет свое безнадежное
«Шма Исраэль»...