* * *

Портрет мальчишки: длинный рот,
торчат два уха, как две сливы,
веснушки водят хоровод.
Но в руки палку он берёт.
Или не палку – прутик ивы,
и по крапиве лихо бьёт.
И на руках – огонь крапивы.
А он, рыжулею счастливым,
над злом поверженным встаёт.
И, весь в царапинах, идёт,
сливаясь с желтизной прилива,
которую нетерпеливо
бросает осень в огород.

 

* * *

Полесье – детства материк –
он светит мне издалека.
На лавочке сидит старик –
я знаю: он сидит века.

Он мой отец. Бессмертен он,
как этот синий небосклон,
как эти жёлтые поля,
где, может быть, бессмертен я.

 

* * *

На перекрёстке лет,
средь радостей и бед,
средь темноты и света
пишу автопортрет
души на фоне века.

Пути её круты
под звон и свист металла.
И времени черты –
огня и доброты, любви и красоты –
она в себя впитала.

 

* * *

Мне приснилась весёлая добрая мама
с просветлённым библейским лицом.
И возникла как будто она из тумана,
вся обрызганная дождём.

Дождь вплетён в её рыжие длинные косы.
И горят молодые глаза.
И ещё на земле довоенная осень,
и ещё за горами гроза,

что ворвётся в июне средь ласковой сини,
будет душу сжигать и жнивьё.
Но грозе не согнуть, но грозе не осилить
материнскую душу её.

И потом предстоят ей крутые дороги,
горький жизненный круговорот.
А пока в этот день у судьбы на пороге
пусть она хоть во сне отдохнёт.

 

* * *

Дешёвого платьица ситчик
мелькает в примятой траве –
и пять необычных косичек
подпрыгивают на голове.

Я слышу: «А ну, догоняй-ка!» –
и сразу косички, дразня,
как ящериц юркая стайка,
куда-то бегут от меня.

А я отстаю, догоняю,
ловлю, словно эхо: «Ау!»
И знаю, как будто не знаю,
что всё это в дальнем тылу,

где плова горячего миску,
подняв у арыковых лент,
детей опалённого Минска
встречает и кормит Ташкент.

Мне лишь через годы постичь их –
то братство, добро, красоту
и пять необычных косичек,
венчающих девочку ту.

 

* * *

Нине Городецкой

Жили беженцы в каждом доме.
Через годы бед и разлук
вижу я тебя, как на ладони,
тыловой городок Бузулук.

Бузина сметает ограды –
как бузинная горечь остра.
И нежданно из Сталинграда
появляется на день сестра.

Гимнастёрка, значок гвардейский –
командир госпитальных палат.
И тогда вошёл в моё детство
полыхающий Сталинград.

Там, над Волгой, за дымом горьким
был твой госпиталь, был твой дом…
Сталинградскую гимнастёрку
я донашивать буду потом.

И однажды июльским полднем,
после тысячи бед и ран,
я военное детство вспомню,
лишь взойду на Мамаев курган.

 

* * *

Изе Газману,
Зяме Рахлевскому,
Лёне Шухману

В переулочке – ин дэр гесэлэ,
где лепечет на идише сад,
было фрейлэх мне – было весело
полстолетья тому назад.

Но сметён жестокой войной
переулочек детства мой.
Дом сожжён и вырублен сад.
И невесело звёзды глядят…

Переулочек тот – ды гесэлэ,
что с собой унесла война,
никогда не забыть – ныт фаргесн мне,
как друзей моих имена.

 

Три Алёны

Игорю Лученку

Три дивчины по дороге идут:
– Как зовут? – А нас Алёнами зовут!
– А откуда вы, Алёны, вы чьи?
– Наша родина – Алёновичи.

Деревенька в Беларуси на меже.
Деревенька в России уже.
А войдёшь в её новую треть –
в Украину можешь поспеть.

Три дивчины по дороге идут.
– Как зовут? – А нас Алёнами зовут!
И слова у нас светлы, как заря:
то «сябры» звучит, то «друзи», то «друзья».

Три Алёны – три славянских языка.
А деревня-то совсем невелика.
Но зато в ней глубок и велик
нашей дружбы и братства язык.

 

* * *

Сбережённые от пуль,
от огня и медсанбата,
лейтенант и два солдата –
шёл по улице патруль.

Были молоды они,
хоть прошли седые дали,
чтоб теперь такие дни
небывалые настали.

Трое шли – рука к руке
над рекой в последнем дыме.
И в полесском городке
следом я бежал за ними.

Белым цветом, как весна,
в сердце радость бушевала.
Только кончилась война,
мира брезжило начало.

Было мне двенадцать лет.
И у жизни на пороге,
заслонив меня от бед,
шёл патруль прямой и строгий.

 

* * *

И сказал Шагал, чуть дыша,
в час последний вдали от родины:
«Там осталась моя душа…» –
и глаза его синие дрогнули.

И припомнил он о былом,
и увидел дворик с берёзкою,
где грустит покинутый дом –
29, Большая Покровская.

Там окраина. Чад. Глядят
окна в мир еврейскими ликами,
козы прыгают у оград,
скрипачи на крышах пиликают

так, что ходит земля ходуном,
вся с деревьями и дорогами.
И летят они с Беллой вдвоём
над церквами и синагогами.

Наяву, как во сне, летят
над Двиной и ратушей старою.
Я кричу через рай, через ад:
«С возвращением, Марк Захарович!»

Между жизнью и смертью – межа.
И уже бессмертье наградою…
Здесь осталась его душа
незапятнанная, неразгаданная.