У Эфроима Севелы была Инвалидная улица в Бобруйске, а у Михаила Хайкина – Гончарная в Витебске. Эта небольшая улица в довоенном городе пролегла через всю его жизнь. Наш журнал продолжает публиковать рассказы Михаила Хайкина из цикла «Истории Гончарной улицы».

Михаил Хайкин родился в 1927 году в г. Витебске. Окончил артиллерийскую спецшколу и Московское гвардейское артучилище. Тридцать лет прослужил в строевых частях Вооруженных Сил СССР. Заочно окончил филологический факультет Калининградского университета. Печатался в газетах и журналах Беларуси, России, США. В настоящее время живет в США, г. Массачусетс.

 

Когда на Гончарной раздавалось: «Сахар и мороз! Сахар и мороз!», со всех дворов высыпали дети. Все бежали. Кто куда. Одни туда, откуда звучал этот призыв, другие домой, чтобы выклянчить пару копеек, третьи, у которых не было ни копеек, ни надежды их выклянчить, тоже бежали.

Это Фима-мороженщик созывал ребятишек. Как мы завидовали Фиме!

«Оф унз гезоген вэрэн (Нам бы это – идиш), – говорили мы. – Представляете, сколько мороженого он съедает за день?»

Фима толкает тележку. На тележке ящик. В ящике во льду бидоны с фруктовым, сливочным, яичным мороженым и даже недоступным для нас мороженым «Крем Брюле».

Фима накладывает мороженое в круглую формочку. Щелк – и из нее выскакивает твое мороженое, аппетитно зажатое между двумя хрустящими вафельками.

Однажды со мной приключилось то, о чем я теперь вспоминаю с улыбкой, но тогда мне было не до смеха. Почему? Сейчас расскажу. Но вначале скажите, кто из мальчишек хотя бы один раз не был влюблен? Если говорить про меня, то в кого я только не влюблялся? Но так как мне понравилась одна девчонка из Ленинграда, мне не нравился еще никто. Из-за нее все и произошло.

Моя бабушка, Либе Хана, обещала дать мне десять копеек на рыболовные крючки. За это я должен был натаскать ей бочку воды для поливки огурцов. Я шел таскать эту воду. Подхожу я к бабушкиному дому и вижу, что у ее соседей, Лахерманов, полно народу. Одним словом, тутцэх хейшик (суета – идиш). Хейшик так хейшик. Мне какое дело? У меня своя проблема. Я хотел уже войти в дом, как вдруг увидел девочку, которая о чем-то говорила с Ехой Лахерман и громко смеялась. Эта девочка так мне понравилась, что я забыл, куда и зачем иду. Я стоял и таращился на нее. Девочка заметила меня: «Бабушка, – сказала она по-русски без нашего акцента, – глянь-ка, какой чудной мальчик стоит». Что она еще сказала, я уже не слышал. Я забежал к бабушке. Она готовилась печь хлеб, и в доме пахло кислым тестом. О, если бы вы знали, какой вкусный хлеб выпекала бабушка. Она, засучив рукава, месила тесто, которое аппетитно чмякало.

– Бобелэ (бабушка – идиш), – спросил я, совсем позабыв, за чем пришел, – кто это приехал к Лахерманам?

– А, это ихняя прыцтэ (принцесса – идиш), Малке. Правда, теперь она уже не Малке. Теперь она, видите ли, Майя.

– А что это за девочка у них во дворе? – спросил я, переминаясь с ноги на ногу.

Бабушка бросила месить, посмотрела на меня и все поняла. Вот такая у меня была бабушка.

– Это Малкина дочка Кира. Тьфу! А идиш кинд (еврейскому ребенку – идиш) дать такое имя.

Откуда могла знать моя бабушка, что это имя дали ей в честь ленинградского вождя Сергея Мироновича Кирова?..

– Хочешь с ней познакомиться? Вот испеку хлеб, отнесешь им буханку. Такого хлеба в ихнем Ленинграде нет.

Я не знал, как поступить. С одной стороны, я обрадовался случаю познакомиться с этой девочкой, но с другой, опасался Ехиного языка. Эта Еха каждый раз, когда встречала меня, начинала: «Ой, Мойшелэ, какой ты большой стал, койн айнгоре (чтоб не сглазить – идиш). Но когда ты был еще маленьким, я однажды взяла тебя на руки, а ты на меня написал». Это она могла сказать при всех. Поэтому я старался не попадаться ей на глаза.

Но когда хлеб был испечен, я все же понес его к Лахерманам.

Еха увидела меня, когда я вошел во двор. «Кирочка, – позвала она внучку, – посмотри, кто к нам пришел. Это Мойша, он очень хороший мальчик, познакомься с ним. Я его очень люблю. Знаешь, когда он был еще маленький, – завела она свою шарманку, – я однажды…», – но внучка ее перебила «Мойша? Какое странное имя. Да посмотри же, бабуля, – затараторила она. Но Еха ее оборвала: «Ты можешь помолчать, когда я говорю? Так вот, когда он был еще маленький, то я однажды взяла его на руки, а он… Мойшеле, куда ты побежал?» А я бежал со двора Лахерманов и слышал смех этой девчонки.

«Золст дайнэр цунг гешволэн вэрун, алтэ бгоймэ!» (Чтоб у тебя язык опух, старая дура – идиш) – цедил я сквозь зубы. Когда я забежал в дом, в моих ушах все еще звучал смех и слова этой девчонки: «Какой он смешной. Какой он смешной». Что она нашла во мне смешного?

У бабушки в спальне стоял шкаф с зеркалом, который еще сделал мой зейде (дедушка – идиш) Абрам. Я подошел к зеркалу. Из него на меня смотрел худющий, черный от загара, остриженный наголо мальчишка с облупленным носом и лицом, усыпанным веснушками. Эти веснушки достались мне от другого зейды (дедушка – идиш) Моисея, который был, как говорил мой папа, рыжий, как медь. Моя мама безуспешно пыталась вывести веснушки кремом «Метаморфоза», от которого я чуть не ослеп, когда он ночью попал мне в глаза. На этом мальчишке была надета неопределенного цвета вытянутая майка и короткие черные штаны из «чертовой кожи». Так называли материю, которая была чуть мягче брезента. Из другой материи мне штанов хватало только на месяц. Когда до меня дошло, что я в таком виде пошел знакомиться, мне стало, как говорится, нит нихе дэр лэбун (никакого удовольствия от жизни – идиш). Бабушка увидела, что со мной что-то не так.

– Ты что, не понравился этой девочке? – спросила она.

– Понравился, не понравился, – пробурчал я. – Дело большое…

– А ну, рассказывай, что произошло!

И попробуй ей не расскажи. Бабушка посмотрела на меня и рассмеялась.

– Да, – сказала она, – на бохера (ухажера – идиш) ты похож, как я на жену Рокфеллера. Успокойся. С Ехой я сама поговорю, а с тобой мы сделаем так. – Она ушла и вернулась с узелком в руках. – Здесь тебе новая рубашка и штаны. Это я тебе ко дню рождения приготовила, но бери сейчас и трог эс гезунтэр гэйт (носи на здоровье – идиш). Завтра в этом приходи. Скажешь маме, что я так велела, а то я ее знаю.

И вот я во всем новом иду к Лахерманам. Кира была во дворе.

«Ой, Мойшенька, какой ты нарядный! Как хорошо, что ты пришел, а то мне очень скучно, – трещала она. – Сейчас мы будем играть. Хорошо?»

А я чувствовал, что вот-вот взлечу в воздух от переполнявшего меня незнакомого чувства. И я зашел к Лахерманам. Мы играли в лото, рассматривали ленинградские открытки и ее фантики (обертки от диковинных конфет, которых я никогда не видел). Мы договорились встретиться завтра. Что вам сказать? Я летал, как на крыльях. Я позабыл о своих товарищах. За эти дни на меня даже никто не пожаловался. Бабушка улыбалась с намеком, а папа спрашивал у мамы:

– Шепсэлэ (ягненочек – идиш), что случилось с Моисеем? Представь себе, я его просто не узнаю.

– Их вэйс (я знаю – идиш)? – пожимала мама плечами. – Я сама в большом удивлении. Представляешь, он даже еще не порвал и не запачкал новые штаны и рубашку, что дала ему моя мама.

Так продолжалось несколько дней. Мне казалось, что нам уже никто не помешает проводить вместе время, но получилось иначе. Однажды я побежал к Кире со сказками братьев Гримм, которые мы собирались почитать. Я уже подходил к ее дому, как вдруг меня кто-то окликнул. Это был Еська Кац. Оказывается, он шел узнать, куда я пропал. И хотя Еська был моим лучшим другом, видеть его сейчас я совсем не хотел.

– Куда это ты подевался? Я уже думал, что ты заболел. И что это за книга у тебя? – спросил Еська.

– Да так, – промямлил я.

А сам думаю, как бы от него отвязаться. Не заходить же мне к Кире при нем.

– Что это ты, Мойша, сегодня такой оусгепутцтэр ви а бохэр (расфуфыренный, как жених – идиш)? – спросил Еська ехидно.

На эти нахальные слова я уже собрался ответить ему как следует, но вдруг к Лахерманам подкатил на велосипеде сын часового мастера Рудермана – Изя. Он подкатил и, не обращая на нас внимания, будто нас и нет, позвонил звоночком и закричал: «Кирочка! Я уже приехал». Та тут же выскочила из дому, крикнула нам: «Привет мальчики!», и подбежала к Изе. Он помог ей сесть на раму, запрыгал на одной ноге, разгоняя велосипед, сел в седло, и они укатили. А я стоял, оторопев, и вид у меня, наверно, был, как у человека, который выбежал в пижаме из станционного буфета и увидел хвост своего поезда. Только вместо жареной курицы у меня в руках были сказки братьев Гримм. Такого вероломства я не ожидал. А Еська все понял.

«Как тебе нравится на этого нахала? – сказал он. – А она: “Привет, мальчики…” – передразнил он Киру. – Знаешь, Мойша, ты хоть злишься на меня, но не трать зря время. Ты что не видишь, что у нее на уме этот ангеблозтэр эндык (надутый индюк – идиш)?»

Я молчал. Понимал, что Еська прав, но сдаваться не хотел.

«А что, – подумал я, – если угостить ее чем-нибудь. Девчонки любят, когда их угощают».

И я сказал Еське, что угощу ее Фиминым мороженым, причем самым дорогим, «Крем Брюле», аж за двадцать копеек. И тогда еще посмотрим, кто кого. В ее Ленинграде велосипедами никого не удивишь, а вот такого мороженого, как у Фимы, там наверняка нет. А когда Еська сказал, что у меня все равно ничего не выйдет, я брякнул, что спорю с ним «на американку», когда проигравший выполняет любое желание выигравшего. Брякнул и тут же пожалел, но назад только раки ходят, говорили у нас. «Хорошо, – сказал Еська, – мы посмотрим…» Это означало, что он будет смотреть не один.

И я стал думать, как это осуществить. Деньги я как-нибудь достану, в крайнем случае, продам Муле панцирь от черепахи, он давно хотел его купить. А с мороженым сделаю так. Фима появляется у нас по средам. Я встречу его на Канатной, первым куплю мороженое и побегу угощать Киру. Главное, чтобы она никуда не ушла.

Когда я пришел домой, стянул с себя рубашку, штаны и забросил все в угол.

– Нечего. И так узнает, – решил я.

– Что ты делаешь? – удивилась мама.

– Надо мне это. Все время бойся, что запачкаешь или порвешь.

Ожидая Фиму, я представлял, как я с гордым видом, на глазах товарищей, протяну Кире мороженое. А потом повернусь и молча уйду. А она будет бежать за мной и умолять меня простить ее. Но я буду тверд и непреклонен. И только после того, как ее и моя бабушка попросят меня, я ее прощу.

И вот наступил день, когда на Канатной появился Фима со своим мороженым. Когда я протянул Фиме двадцать копеек и сказал: «Крем Брюле», он удивился на меня два раза: почему я покупаю мороженое не на своей улице и откуда у меня деньги на «Крем Брюле». Фима хотел удивиться на меня третий раз, но я уже мчался на Гончарную, и ветер свистел у меня в ушах. Я бежал к Лахерманам, но если бы я знал, что меня ожидает, то, честное слово, я съел бы это мороженое сам. И все это из-за Барсика, собаки Шнеера Фабриканта.

Барсик был симпатичный и ласковый пес с волнистой черной шерстью и белым пятном на груди. Он ни на кого не лаял и не рычал, хотя детвора мучила его изрядно. Но такого ганэфа (ворюги – идиш) надо было еще поискать. Шнеер его почти не кормил, и Барсик все время шнырял по дворам в поисках, что плохо лежит. За это ему не раз доставалось. Промышлял он и нахальным грабежом. Стоило какому-нибудь малышу показаться на улице с халой или штруделем, как Барсик тут же начинал увиваться возле него, делая вид, что хочет с ним поиграть, но потом, улучив минуту, выхватывал лакомство из рук и был таков. Однажды он даже ухитрился съесть у Шифры Кавалерчик целый горшок топленного гусиного жира со шкварками, который она выставила на мороз, чтобы быстрее застыл. Шифра застала Барсика, когда тот уже вылизывал дно и стенки горшка. Это событие разрушило наметившиеся между ней и Шнеером особые отношения.

Дело в том, что сапожник Шнеер был алтер бохер (старый холостяк – идиш). И хотя фамилия у него была Фабрикант, кроме Барсика у него в хозяйстве не было даже курицы. Вот уж правильно говорили: «Алэ шустэрс геен борвэс» (Все сапожники ходят босиком – идиш). А Шифра была алтэ мойд (старая дева – идиш), и вся Гончарная старалась выдать ее за Шнеера. Дело уже начало продвигаться, как вдруг этот Барсик и горшок с гусиным жиром.

По правде сказать, характер у Шифрочки был не цимес (блюдо еврейской кухни из тушеной моркови). Мужчин она презирала, хотя смотрела на них с тайной надеждой. Женщинам она не могла простить их заботу о своих мужчинах. «Им же нельзя верить, – говорила она. – У них же только одно на уме. Но со мной у них этот номер не выйдет!» И если кто-нибудь с ней не соглашался, она тут же его обрывала: «Ви говорите чепуха!» Это был почти весь запас ее русских слов. Но этих слов было достаточно, чтобы вы почувствовали себя не в своей тарелке. Шифра была совсем не похожа на женщин с Гончарной. Она была по тогдашним меркам, как теперь говорят, совсем не сексуальная. Худощавая, длинноногая. Ей бы родиться сейчас, она могла бы быть моделью. Но в то время была другая мода. Тогда, если хотели сделать женщине приятное, говорили:

– Ой, Гиндочка! Я вас не видела сто лет. Вы так поправились, койн айнгоре (чтоб не сглазить – идиш), Вы так пополнели, что на вас просто глаз не оторвать.

А Гиндочка, потупив от смущения глазки и краснея от удовольствия, говорила:

– Спасибо большое. Нет, вы не поверите, но на мне таки ни одна кофточка уже не застегивается.

Попробуйте теперь сказать так даже лучшей подруге. Она тоже покраснеет, но не от удовольствия, и вы получите врага на всю жизнь.

Когда Шифра увидела Барсика у пустого горшка, она схватила кочергу и с криком: «Убью!» помчалась за ним. Барсик встретил ее у дома Шнеера злобным лаем. Удивленный таким необычным поведением Барсика, Шнеер вышел посмотреть, в чем дело. И вот тут Шифра показала собравшимся (ну, какой еврей упустит случай посмотреть на скандал) свой характер. Размахивая кочергой, она кричала, что сейчас убьет не только собаку, но и ее елдоватого придурка-хозяина. Когда Шнеер понял, в чем дело, он сказал: «И вы хотите мне сказать, уважаемая Шифра, что мой собака съел целый горшок гусиного жира, да еще со шкварками? За кого вы меня держите? Придумайте что-нибудь поумней».

В это время Барсик, который прятался за его ногами, икнул, и на снег вылетела порция гусиного жира.

– Что вы теперь на это скажете? – закричала Шифра, ткнув кочергой в желтое пятно на снегу. – Немедленно заплатите мне за все!

Но Шифра плохо знала Шнеера. На него где сядешь, там и слезешь.

– Знаете что, – сказал он, – во-первых, перестаньте махать кочергой у меня под носом, во-вторых, я ничего платить вам не буду, а в- третьих, можете забирать моего собаку вместе с вашим гусиным жиром.

Сказал и ушел в дом.

Ой, что тут началось! Шифра обрушила на него водопад слов, самыми мягкими из которых были: шмендрик, шлимазул, босяк недоделанный. Под конец, пожелав ему ваксун ви а цибелэ мит а коп ин дрэрд (расти как луковица, головой в землю – идиш), она выскочила со двора.

Так кто виноват, что у них ничего не сложилось? Я считаю, что Барсик. Из-за этой собаки пострадал и я. Я прибежал к дому Лахерманов и сразу увидел, напротив, у забора Карасиков, моих хавэйрим (товарищей – идиш). Пришли все-таки. Что ж, сейчас вы увидите. «Вперед, Мойша!» –скомандовал я себе и громко позвал Киру. Та выскочила из дома и, увидев меня, подбежала к калитке. Мороженое уже стало подтаивать, поэтому я сразу перешел к делу.

– Кира, хочешь, я угощу тебя таким мороженым, какого ты никогда не пробовала?

– Ой! Конечно, хочу!

– Тогда держи.

И только я это сказал, как кто-то, ткнувшись чем-то теплым в мою ладонь, выхватил из нее мороженое. Я обернулся. Вдоль Гончарной во все лопатки улепетывал Барсик с мороженым «Крем Брюле».

Вот такая картина: посреди улицы стоит, остолбенев от неожиданности и раскрыв от растерянности рот, лопоухий мальчишка. Он в недоумении хлопает глазами, глядя вслед убегающей собаке. А у забора Карасиков, держась за животы, хохочут его товарищи. Звонким смехом заливается Кирочка. Конечно, смешно. Но мне было не до смеха. Я не знал, куда деваться. На мое счастье, на Гончарной раздалось: «Сахар и мороз! Сахар и мороз!», и все побежали к Фиме.

Несколько дней я боялся нос высунуть на улицу. Мне немного полегчало, когда я узнал, что Кира укатила в свой Ленинград. Но мои товарищи то остались, и я представлял себе, как они меня встретят. Что мне, драться с ними? Но, во-первых, со всеми не передерешься, а во-вторых, от этого еще хуже будет. И я придумал вот что. Когда я пришел к Еське, вся наша хевра (компания – идиш) была в сборе. Увидев меня, их лица расплылись в ехидной улыбке.

– Ну что, Мойша? – начал Еська.

Но я не дал ему продолжить и захохотал. Все с удивлением посмотрели на меня, а я продолжал выжимать из себя смех.

– Послушай, Мойша, что ты так смеешься, как ненормальный? – спросил Муля.

– Ой, не могу! Ой, умираю! – хохотал я.

– Нет, ты, наконец, скажешь, в чем дело? – не выдержал Хаим.

– Ой, не спрашивай. Этот Барсик… Ой, мне, таки, конец... – заливался я.

– Что Барсик? Что? – спросил Арон.

– Как он схватил мороженое… Нет, я сейчас умру, – продолжал я корчиться от смеха.

– Вы только посмотрите на этого малохольного, – сказал Еська, – нашел, над чем смеяться. Что здесь смешного, я у тебя спрашиваю?

Действительно, что здесь смешного?