Работа в еврейской газете «Авив» неоднократно сводила с этими людьми – ее авторами и моими единоверцами. Давно уже понял: перо  – сильное оружие, и как важно, чтобы оно было в руках не только умелых, но добрых и честных. А без этого просто не мыслю настоящих ни литераторов, ни журналистов.

Михаил Шибалис

Вряд ли найдется другой из знакомых мне журналистов с таким огромным хронологическим диапазоном. Брал интервью у жены Николая Островского, фотографировал маршала Василия Блюхера, встречался с Петром Заломовым – прототипом Павла Власова из романа Горького «Мать», со знаменитым донецким шахтером Алексеем Стахановым… Судьба одарила его общением с поэтами и писателями Иосифом Уткиным, Максимом Танком, Петрусём Бровкой, Пименом Панченко, Виктором Некрасовым, председателем колхоза «Рассвет» дважды Героем Кириллом Орловским и многими, многими другими яркими людьми. Больше 70-ти лет в журналистике – по меркам нашего времени этот стаж впору занести в «Книгу рекордов Гиннесса».

Начинал 18-летним в 1931 году в выездной редакции «Орловской правды». Затем работа в районке, политотделе МТС (машинно-тракторная станция), курской молодежной газете «Молодая гвардия», в дальневосточной военной газете «Тревога», в Орловском областном издательстве…

Энергия у этого парня била через край. Прыгал с парашютом, учился в школе верховой езды, стал «Ворошиловским стрелком»…

Добрым словом вспомнил все это, когда грянула война.

Показал мне снимок. Он – в солдатской шинели, с винтовкой на плече. Пилотка лихо сдвинута к виску. Задорная улыбка. Сентябрь 1941-го, Брянский фронт. Михаил Шибалис – красноармеец и одновременно политбоец. Была в то время такая должность в армии – что-то среднее между взводным агитатором и политруком. Главный метод работы политбойца – личный пример.

Вскоре профессионального журналиста взяли в дивизионную газету, а затем – во фронтовую «На разгром врага». На петлицах его гимнастерки уже «кубари», на рукаве – пятиконечная звезда: политрук. С осени 42-го он редактор газеты «В атаку» 132-й стрелковой дивизии. С этой дивизией дошел до Берлина.

Редактором был пишущим. Делал все, что требовали газета и командование. Писал заметки, репортажи, корреспонденции, очерки, придумывал «шапки», сочинял стихи. Не раз приходилось откладывать блокнот и браться за оружие. Уже в Берлине, неподалеку от крепости Шпандау, где расположились политотдел и редакция, прорвалась колонна противника. А за небольшой каменной оградой – несколько десятков повозочных, шоферов, легкораненных. Один из работников политотдела предложил затаиться: авось, пронесет. Михаил Шибалис решил по-другому. Колонна отчаявшихся, озлобленных гитлеровцев, оказавшись в наших тылах, могла бы наделать много бед. Крикнул во весь голос:

– С оружием все ко мне!

Через проломы в стене с криком «Ура!» устремились в атаку. Колонна рассеяна, взяты пленные.

За этот бой был представлен к ордену Красного Знамени. Оформление наградных листов поручили тому самому политотдельцу, который в критический момент струсил. Шибалис остался без награды.

Конечно, у него есть боевые ордена и медали. Но самая большая награда на войне – жизнь. Сколько раз был под пулями, бомбежками, артиллерийскими и минометными обстрелами – и только единожды ранен. Ну, разве не везение!

После войны продолжал работать в военных газетах. Последняя из них – «Во славу Родины». Многие годы проработал в «Сельской газете», был помощником Председателя Президиума Верховного Совета БССР И.Е. Полякова.

Всюду, где бы ни трудился, признавали: журналист высокого класса. Когда приносил в редакции свои рукописи, править их не было никакой надобности. Строка у него точная и емкая. А уж проницательность журналистского глаза отменная.

Одну из своих книг назвал: «Мгновения в памяти и сердце». Ее содержание охватывает почти семь десятилетий – от начала 30-х годов до середины 90-х. Это встречи с разными людьми, памятные события или просто жизненные коллизии, порой грустные, а то и курьезные.

Главка в две малоформатных странички называется «И комдив, и аккордеонист, и поэт, и наборщик».

«В дивизии – свадьба. Бывало и такое. Все чин-чином, комдив благословил, брак оформлен в отделе кадров штаба дивизии. Начальник клуба и связистка стали мужем и женой. Сидим, приглашенные, за свадебным столом в просторном польском доме поселка Струга, что недалеко от Варшавы, громко повторяем: «Горько! Горько!» Вдруг дверь отворяется, и на пороге – командир дивизии полковник Соловьев. Глядит на нас как бы с укором.

– В моей дивизии – свадьба, а я не приглашен. Что, полковник не подходит в свадебные генералы?

Начальник клуба старший лейтенант Зарипов аж обомлел от неожиданности. Слова сказать не может. Не пригласил комдива, потому что постеснялся. Но Соловьев сменил укор на улыбку.

– Шампанского и закусок!»

И далее автор повествует… Комдив взял аккордеон и спел тогда еще малоизвестную песню «В лесу прифронтовом», а затем и романсы. Свадьба получилась что надо.

Однажды во время затишья комдив пригласил в свой блиндаж сотрудников дивизионки. Разговор зашел о литературе. Под настроение полковник прочитал свои стихи о переднем крае.

Здесь зло обнаженней и проще.
Вот земля и зовется ничьей…
Над кудрявой березовой рощей
Говорливая стая грачей.
Прилетели домой на рассвете.
Бедолаги! Откуда им знать
То, что роща на чьем-то планшете
Не гнездовье, а цель номер пять.

Комдив – поэт! Это стало для Михаила Шибалиса и его друзей еще одним открытием. Предложил Соловьеву напечатать стихотворение в дивизионке. Полковник воспротивился. Еще чего не хватало! Разве это хорошо, если его стихи появятся в подчиненной ему газете!

После освобождения Варшавы комдив вручал боевые награды. Закончив процедуру, поднялся в редакционный ЗИС и собрал из наборной кассы: «Поздравляю журналистов с орденами!»

«Мы, конечно, рты разинули. Соловьев спрашивает меня и остальных сотрудников: умеем ли набирать? Не умеем… Соловьев деланно строго:

– А если наборщик выйдет из строя? Так что, комдиву газету набирать?»

А как он воевал, как командовал дивизией, о том говорит Золотая Звезда Героя.

И, наконец, последний штрих в той зарисовке.

«Как только наступили мирные дни, и дивизия оказалась на Эльбе, комдив сколотил футбольную команду, сам себя назначил капитаном и сам забил первый гол в ворота соседней дивизии».

Всего две странички. Несколько штрихов. Но какой при этом проглядывает темперамент, какой характер, какая крупная личность!

Или взять его зарисовку о Кирилле Орловском. И здесь верен себе: фиксирует такие «мгновенья», которые лучше всяких многословных описаний высвечивают облик человека. Будучи корреспондентом «Калгаснай праўды» Шибалис приехал в колхоз «Рассвет» к знаменитому председателю. В Минске ждали Хрущева, и к его приезду решено было дать статью Орловского.

«…Выслушав меня, Кирилл Прокофьевич пошел крыть Никиту Сергеевича за его «прожекты», непродуманные директивы. Нет, статью на сей раз не подпишет! Но узнав, что, если я вернусь без его статьи, меня из редакции попросят, Орловский сменил гнев на милость. При этом предупредил:

– Особо сильно не расхваливай, знай меру. Запиши и мои ошибки. Пусть другим наука будет. И чтобы между строк, как вы говорите, поняли, что надо жить своим умом, а не только по команде «сверху»!

Уже сами заголовки главок привлекают внимание: «Яблоко Заломова», «Из первых уст о Павке Корчагине», «Снимаю маршала Блюхера», «Улыбка Иосифа Уткина», «И чтоб к утру была песня!», «Нахлобучка от Чуйкова», «Автограф Виктора Некрасова», «Робинзон Крузо спился»… Россыпь имен, поистине ярких, неповторимых «мгновений». Надо обладать не только острой приметливостью, но и талантом вдумчивого рассказчика, чтобы так много сказать на столь малой книжной площади, проложив прямую дорожку к сердцу читателя.

Примерно половину книги занимают стихи. Шибалис не причисляет их к разряду поэзии.

Не очень, знаю, хороши,
Но кое-что в них от души.
И слышу вдруг такой совет:
– Пусть ты – газетчик, не поэт,
Но если рифмам в сердце тесно,
То, может, в книжке им уместно?

Уместно, очень даже уместно. Ведь его стихи – в сущности – те же «мгновенья» из прожитой эпохи. Автор не пытается задним числом что-то в них подправить, приспособить к сегодняшнему дню. Как написалось в 1934-м на смерть Кирова или в 1941-м о сержанте Минакове, герое рукопашного боя, пусть так и останется. Читатель, считает Шибалис, должен почувствовать колорит того времени, его дыхание. Эти стихи, предназначенные для «внут­реннего пользования», интересны, полагаю, и широкому читателю – содержанием и творческим накалом. От наивно-восторженных, написанных молодым журналистом еще в 30-е годы, до глубоко вдумчивых, родившихся в 80–90-е, адресованных близким, коллегам по редакции, однополчанам, детям – все они по-журналистски мастеровиты, в них чувствуется внимательный, добрый взгляд человека умного и неравнодушного. А собранные вместе, они помогают глубже осмыслить бурную противоречивую эпоху.

Есть у автора стихи, посвященные его поколению:

Такие нам выпали годы,
О них наши гулкие сны.
Атаки, могилы, невзгоды…
Суровые лики войны.
Толкуют, что это под старость
Извечное свойство души,
Ее неотвязная странность –
Минувшее ворошить.
Но в нас ли угасли пожары
Под ливнями прожитых лет?
Да, мы – поколение старое,
Но не устаревшее, нет!...

Годы на долю этого поколения действительно выпали куда как крутые. Сколько всего прошло перед его глазами! Гражданская война, НЭП, первые пятилетки, коллективизация, 37-й год и 38-й – девятый вал сталинских репрессий, Вторая мировая война, восстановление народного хозяйства, «борьба с безродными космополитами», «дело врачей», хрущевская «оттепель» и брежневский «застой», горбачевская «перестройка», распад СССР и, наконец, наше, тоже далеко не лучезарное, время. Не потерять лица в этом вихре мог только совестливый, душевно чистый человек.

Не раз он был на волоске от гибели. И не только на войне. А уж упечь в ГУЛАГ могли и без особого повода – просто по злой воле. На него писали доносы, исключали из комсомола, таскали в особый отдел, за недоносительство выбросили в полном расцвете сил из армии. А он наперекор всему не сломался, по-бойцовски держал удар. И работал истово, с вдохновением, куда бы ни бросала судьба.

Михаил Шибалис был большим другом газеты «Авив». 12 февраля 1998-го выступил на читательской конференции. То, что тогда сказал о газете, мне особенно дорого, ибо исходило от человека с колоссальным журналистским и, в частности, редакторским опытом.

Из его выступления (записано на диктофон):

«Я присутствовал на том собрании в 91-м году, когда Михаилу предложили стать редактором еврейской газеты. И тогда ты сказал, что редактором никогда не был, а был только корреспондентом.

Что такое быть редактором, я немножко знаю. Так вот, перефразировав некрасовскую фразу, скажу: “Корреспондентом можешь и не быть, но быть редактором обязан!” Так что же такое редактор? Это мотор. И топливом, если говорить образно, ему служит чувство долга, любовь к своему народу. И наша всеобщая поддержка. Без этого даже самый мощный мотор не может работать.

Каких только газет нынче не встретишь! Но вот «Авив» – это какая-то особая газета. По теплоте к людям, о которых она пишет, по проникновению в самые разные стороны еврейской жизни. В ней много интересного, современного. Газета держит слово, которое дала в одном из обращений к читателям: писать о еврейской духовности, истории и традициях нашего народа, об Израиле и вместе с тем о нынешних проблемах…»

И далее – о публикациях, которые произвели на него сильное впечатление.

Спустя восемь с лишним лет я вручил Михаилу книгу первую «Рубиконов». Он сказал, что очень бы хотел быть на ее презентации, но болезнь не позволяет выходить из дома. Я вздохнул про себя: жаль, очень жаль… Слово такого профессионала, как Шибалис, особенно ценно.

Велико же было мое удивление, когда организатор вечера Людмила Дорофеева извлекла из целлофановой обложки бумажный лист.

– А вам сюрприз, вернее, подарок… – И зачитала стихотворный отзыв Михаила Шибалиса.

Нет, это не было шутливым дружеским посланием, вполне уместным и на презентации. Было его понимание книги, проникновение в ее глубинную суть.

По известной причине мне неловко цитировать эти строки. Но они послужили мощной поддержкой в моих сомнениях – так ли написал, сумел ли донести до читателя то, что хотел? А к чему стремиться, если в твоих руках перо, – об этом у Шибалиса в его книге, о которой я рассказывал. Надо «не уничтожать им, а главным образом возвышать человека».

Вот именно, возвышать, что он и делал всегда в своем творчестве. И опять же его словами:

Мечтать до последних мгновений,
Шагать до последней черты…

Вечером 15 ноября 2006-го Михаил позвонил главному редактору «Авива» Виктору Лясковскому: дал высокую оценку только что вышедшему номеру. А ночью отказало сердце…

Он прожил 93 года, так и не став стариком. Такая вот многолетняя упругость, а точнее, работа души, мужественной и щедрой.

Михаил Бурштейн

Тоже из фронтового поколения. Многие подробности его биографии я узнал лишь после того, как мы стали друзьями.

Еще служа в армии, он активно писал в дивизионную газету «За Родину». Это и определило будущую профессию.

Журналист… Тогда на заре этого заманчивого, окутанного романтической дымкой поприща, Миша еще не знал, сколь оно опасно для человека с совестью, перед каким нравственным выбором может поставить.

Январь 1953-го, «дело врачей». Его, корреспондента газеты «Строитель транспорта», срочно послали в Брест – за «откликами». Начальник Брестского отделения железной дороги пригласил в свой кабинет и показал пачку машинописных страниц – протоколы рабочих собраний в паровозном депо, вагонном участке, дистанциях пути и связи. Резолюции требовали «сурово покарать подлых убийц в белых халатах».

На молочном заводе, где он тоже побывал, все проходило по тому же обкатанному сценарию. За столом президиума – директор, секретари партийной и комсомольской организаций, передовики производства. Обличительные речи с дежурным набором слов. И вдруг…

К столу решительно подошел молодой специалист, недавно окончивший институт.

– Прекратите провокацию! Какие убийцы? Это выдающиеся медики. Этингер спас жизнь моей жены. Вы же знаете, что я Зою возил в Москву. Здесь, в Бресте, врачи сказали, что она обречена…

Парторг не дал ему досказать.

– Что вы несете? Это выпад против нашей партии!

Других аргументов у него не было.

Поднялся шум. Некоторые стали говорить, что есть и хорошие врачи-евреи. Лечились у них.

Михаил прекрасно понимал: правдивый отчет с этого собрания ни один редактор не пропустит. Конечно, можно пойти на другие предприятия, где собрания прошли «благополучно», или, на худой конец, взять «отклики» у отдельных рабочих. А если скажут не совсем то, что «надо», и подправить. Практика известная.

Но ничего этого делать не стал.

Видимо, и у редактора Василия Трушина не лежала душа ко всей этой истеричной свистопляске, поднявшейся в печати. «Строитель транспорта» вышел без «откликов»

На заседании парткома редактору и корреспонденту объявили по строгому выговору. Но на этом дело не кончилось. Одному из членов партбюро поручили проверить, как у коммуниста Бурштейна с уплатой членских взносов. Выступает по радио, печатается в других республиканских изданиях. Значит, получает гонорары.

Партвзносы он платил исправно. Но бдительный проверяющий установил: недоплачены три рубля. Сумма по тому времени мизерная. Но важен факт. Утаил от партии!

Закрутилось новое персональное дело. Партбюро снова объявило ему строгий выговор. Однако на партийном собрании не усмотрели крамольного умысла – недоплатить злополучную трешку. Бурштейн – не из тех, кто пытается словчить. Мог просто ошибиться в подсчетах, что нередко бывает и у других. Ограничились разговором. Но мстительное начальство передало «дело» в райком. Секретарь райкома настаивал на исключении из партии. У него к Бурштейну были свои счеты. Руководство треста строило себе дачи за счет государства. Дармовая дача досталась и секретарю райкома. Об этой неприглядной истории Бурштейн написал в «Советскую Белоруссию» фельетон «Сами садик мы садили».

Члены бюро райкома, видимо, поняли, почему их секретарь жаждет крови «подсудимого», и пошли на компромисс: дали «строгача без занесения».

Стал ли после этого молодой журналист покладистее? Ничуть. Руководствовался извечным: совестью. Здесь ему было, на кого равняться.

Его отца в 1929-м на республиканском партийном съезде избрали членом ЦК КПБ. Работал в Коллегии по расследованию партийных дел. К нему попало несколько анонимок на председателя исполкома Крупского района Анатолия Цвика. Дескать, скрыл от партии, что был анархистом, построил дом на государст­венные средства, потакает врагам народа…

Соломон Бурштейн приехал в Крупки и тщательно разобрался во всех обвинениях. Все они оказались ложными. На заседании партийной комиссии решительно встал на защиту безвинного человека. Но по стране катился вал сталинских репрессий. Цвика исключили из партии и арестовали. А Соломона Бурштейна «за дружбу с врагом народа» вывели из партийной комиссии. Ему еще повезло: могли арестовать, но каким-то чудом эта участь обошла стороной.

Через месяц после начала войны Цвика освободили. Видимо, заступничество Бурштейна, его убедительные аргументы все-таки сыграли свою роль. Бывшего узника восстановили в партии. Он ушел на фронт и вскоре погиб. После войны Соломон помог восстановиться в партии и устроиться на работу его жене.

Миша показал мне фотокарточку: 1942-й год, он – с отцом, когда после ранения вышел из госпиталя. Оба в военной форме. В петлицах Миши – три треугольничка (сержант), у отца – три «кубаря» (старший лейтенант). Руки сына – на отцовском плече. Два воина, два единоверца, хорошо усвоившие, что такое долг – воинский и просто человеческий.

В памятном для Бурштейна-младшего 1953-м его вызвали в военкомат. Причину не сказали. Он недоумевал: по какому поводу? Уж не на сборы ли вызывают? Но военком сразу же внес ясность:

– Ну, герой, принимай награду…

И вручил ему орден Красной Звезды – за мужество и отвагу, проявленные в воздушном десанте. Задержка с вручением ордена на 11 лет объяснялась просто: когда приказ о награждении пришел в часть, Миша уже был в госпитале.

Многие годы работал в различных газетах, на радио, телевидении. Исколесил всю Беларусь. Писал на белорусском языке (всегда был благодарен отцу, настоявшему на зачислении сына в белорусскую школу).

Естественно, наши дороги пересеклись. И не только журналистские. Бурштейна избрали председателем Белорусского союза евреев-ветеранов войны, а вскоре он принял предложение Леонида Левина стать его помощником в организационных делах. Таким образом, Миша тоже оказался в эпицентре еврейской жизни в республике. Мы вместе бывали на различных собраниях, встречах, презентациях книг и на прочих мероприятиях, ходили по чиновным кабинетам.

Он старше меня на семь лет, воевал, когда я был мальчишкой, но это не помешало нашей дружбе. Признаюсь, любовался им. По-юношески стройный, всегда чисто выбритый, при галстуке, он был элегантен и подтянут. А какое красивое лицо! Высокий лоб обрамляла густая, зачесанная назад шевелюра, еще не успевшая окончательно поседеть. Из-под черных роговых очков – внимательный взгляд, в котором угадывались доброжелательность, живой интерес к собеседнику. Вот уж кому как нельзя лучше подходило слово-характеристика: интеллигентность. Тут и внешний облик, и манера общения, а главное – уважение к людям, деликатность, которых так не хватает в нашей жизни. Опытнейший журналист, перед тем как написать в «Авив», он советовался со мной.

– Помнишь, рассказывал тебе, как в июне 41-го вывозили с другими вожатыми детей из пионерского лагеря?

– Помню, Миша. Удивлен, почему ты до сих пор не написал очерк о том, как все это было.

– Я думал об этом. Но вот какая штука… Писать о спасении детей – значит, и себя упоминать. А удобно ли это?

Я рассердился.

– Что за постановка вопроса: «удобно», «неудобно»! Ты – участник событий, тебе и карты в руки. Пиши правду. Надеюсь, уж как-нибудь обойдешься без фразы «под моим чутким руководством», или, скажем, «благодаря моему исключительному героизму дело завершилось блестящим успехом». А не обойдешься, все равно вычеркну.

Он засмеялся:

– Ох, и жесткий ты редактор! Ну, хорошо. Попробую.

– Нет уж, голубчик, ты не пробуй, а напиши. Неделю тебе сроку – и в номер! Я этот материал буду планировать.

Очерк «Последний эшелон» появился в «Авиве».

– Ну, как тебе показался мой материал? – спросил он. – Не очень плохо написан?

– Кокетничаешь, Миша. Ведь знаешь сам: твой «Эшелон» очень даже неплох. А был бы плох, не стал бы печатать. Так что, дружище, давай и дальше ищи интересные темы, интересных людей…

Долго их искать – такой нужды у него не было. В Союзе евреев-ветеранов войны немало людей с геройскими биографиями или с какой-нибудь изюминкой, которая так и просится в очерк.

И Миша постарался – написал о бывшем узнике гетто, партизане и фронтовике Семене Голубе, которого знал, работая в журнале «Транспортник Белоруссии», как одного из лучших таксистов треста. О 13-летнем подпольщике в Минском гетто и партизанском разведчике Вилике Рубежине. О храбром солдате, ставшем поваром у маршала Жукова, – Модесте Сиротине. О «линии жизни» связиста Леонида Черницкого на войне и вне войны… Некоторые очерки и зарисовки подписывал своим старым псевдонимом Михась Бурый. Не хотел, чтобы в газете часто мелькала его фамилия. Но один из крупных материалов дал под своей – об их 10-м классе, шагнувшем с выпускного вечера в войну. Принес фотографии, и я их заверстал в очерк. С какой теплотой, можно сказать нежностью, писал он об одноклассниках! Для этого самому надо иметь душу чуткую и щедрую.

Сколько раз я ощущал его надежное плечо! Зная, что «Авив» выходит в трудных условиях, он всячески убеждал еврейское руководство: газете надо уделять больше внимания.

– Разве это дело! – гремел Миша на заседании координационного совета, – редактор еврейской газеты (несколько лестных эпитетов в ее адрес) вынужден ходить с протянутой рукой!

Куда девалась обычная Мишина деликатность! В голосе – гневные нотки. А я представил его в солдатской ушанке и полушубке с автоматом. Командир отделения, десантник.

Верным другом был он и в своей семье – в одном лице муж, отец, дед и прадед. Делился со мной сокровенным. Однажды рассказал…

К его внучке, работающей в офисе солидного учреждения, пристает шеф. Сулит ей повышение зарплаты, если уступит его домогательст­вам. Она ответила решительным отказом. Он усилил натиск, угрожал, что в противном случае выгонит с работы. Желающих на ее место – с избытком. И снова твердое «Нет!». Бурштейновская порода.

Не раз бывал у Миши дома, знаком и с его внучкой. Красавица. Шеф совсем потерял голову: преследовал ее с какой-то маниакальной настойчивостью. Убедившись, что все его домогательства напрасны, стал придираться, готовя почву для увольнения.

Обрисовав ситуацию, Миша заключил:

– Таню в обиду не дам! Недолго этому мерзавцу сидеть в своем кресле.

Так оно и было. Разразился скандал. Шефа с треском убрали.

На праздниках в Хэсэде Миша неизменно появлялся с женой Лилей. Более полувека прожили душа в душу. К концу 90-х она уже плохо видела, и Миша бережно водил ее под руку.

После смерти жены так и не смог оправиться. Исхудал и быстро стал угасать. Как ни пытались дочь, внучка, друзья, и я в их числе, вывести его из этого состояния, не помогло. Мне сказал:

– Смерть Лили для меня – полная катаст­рофа. Понимаю, что так нельзя, что надо как-то держаться, но ничего не могу с собой поделать. Все-таки я – однолюб…

Это и без его признания было видно.

Он пережил Лилю лишь на полгода.

Незадолго до смерти успел написать в «Мишпоху» о своих родовых корнях. В очерке на пять журнальных страниц есть крохотная главка «И немного о себе». Всего четыре абзаца, что-то вроде служебной автобиографии, где предельно скупо – основные его жизненные вехи. Я давно заметил: о себе, своих заслугах Миша распространяться не любил. Другое дело – писать о близких.

Историю своей семьи завершил так:

«Я рассказал о судьбе далеко не всех членов моей многочисленной мишпохи… Те же, кто жил в Беларуси, добросовестно трудились на фабриках и заводах, в колхозах, школах и институтах… Все мужчины служили в армии в годы войны. Все отмечены орденами и медалями. Никто не спекулировал своей совестью. По этому принципу живут сегодня и, надеюсь, будут жить наши потомки».

Это был последний его очерк, последний выполненный им долг перед близкими. Впрочем, почему только перед близкими? Прочитать и задуматься над чьими-то жизнями, прожитыми по совести, – значит, хоть чуточку подняться над собой.

Михаил Нордштейн,
г. Кобленц, Германия