Это повесть из  цикла «Американские краснопольцы» – еще одна еврейская судьба. А еврейская судьба, как говорил мой папа, это бричка балагулы, которая скрипит на ухабах, дрожит на брусчатке, хлюпает по лужам и карабкается по бездорожью и никогда не унывает, потому что у нее на облучке сидит неунывающий Балагула...

 

Мiнулае жыццё ўспамiнаю,
Перабiраю ласкава па днях.
Янка Сипаков

Мизинкул

Как сказано в Торе: соберитесь и слушайте! Но, чтобы слушать, надо иметь время. А здесь все всегда заняты! Родной дочке звоню:

– Белочка, поговори с мамой!

И что Вы думаете – одной минуты не поговорили, а у нее уже вторая линия. Все, отключилась. Жди, мама! Я не жду, я кладу трубку, потому что знаю, что Белочка уже забыла про меня. Она бизи, как говорит моя внучка Раечка. Они все бизи: дети, внуки, знакомые... А я не привыкла весь день молчать, мне хочется поговорить. Особенно тогда, когда есть о чем. когда на душе болит, то хочется с кем-то поделиться... Я так привыкла в нашем Краснополье. А здесь сиди и молчи! Слава Б-гу, что Вас нашла в этом Нью-Йорке и могу с вами пару минут поговорить. Вы же писатель, Вы должны слушать людей, и, может, у Вас получится из моей истории что-нибудь интересное. Когда-то в краснопольской газете обо мне писали. Заметка в десять строчек – мать-героиня из Краснополья! У нас в Краснополье я была героиней – восемь детей! А здесь, у нас в Боро Парке в каждом доме героиня! И никаких президиумов! Я Вам честно скажу: там у нас на меня смотрели, как на сумасшедшего Макуту, а здесь обыкновенная еврейская семья. У хозяина моего дома, где я живу, детей в два раза больше и никаких медалей! А мне вручили медаль за подписью самого Сталина! Вейзмир! Рохл а героине! Одна еврейка с медалью на все Краснополье! И кто сделал мне эту медаль? Нохэм! Я Вам расскажу, как все это было. С самого начала. Вы, конечно, не помните моего Нохэма, а ваши родители его, конечно, помнят. Его все в Краснополье знали. Пришел он с фронта – не человек, а пособие по хирургии, как говорил краснопольский хирург Матусевич. В общем, весь в ранах: живого места на нем не было. Так вот, этот герой в первый же день нашего знакомства говорит:

– Я хочу тебя предупредить, Рохл, что в моем доме должно быть много детей! Так что подумай, прежде чем сказать мне «Да»!

Вы понимаете, он не говорит на какой вопрос ему надо ответить «Да», а сразу начинает с детей! И я не говоря «да», сразу спрашиваю: «Почему?»

Хороший еврейский разговор! И он мне рассказывает историю:

– Ты знаешь, Рохл, когда у меня в руке взорвалась мина и я уже умирал, я увидел ЕГО! – Нохэм так произнес это слово, что я поняла, кого он имеет в виду, и выпалила:

– Сталина!

– Нет, – помотал головой Нохэм и повторил: – ЕГО! Готуню, сказал я, дай мне пожить еще немного! Ведь у меня нет продолжения, нет детей! И ОН сказал: – Хорошо, Нохэм, живи, но детей у тебя должно быть столько, сколько Б-г тебе даст!..

И пошла наша жизнь. Что ни год, то мэйдалэ! Одни девочки. Родильный дом стал родным домом, а акушерка Лида – родной мамой. Каждый раз, когда она отдавала меня Нохэму, она говорила нам не до свидания, а до встречи! И мы все вместе, втроем смеялись! Белочка, Полечка, Златочка, Симочка, Двойрочка, Сонечка, Идочка! Семь лет, как один день! Весь дом на мне. Нохэм работал конюхом на молокозаводе – с утра до ночи со своей лошадью: то ее надо напоить, то ее надо накормить, то надо развезти молоко по магазинам, то молоко надо собрать по дворам, то надо бухгалтера в банк отвезти, то директора домой на обед доставить: не лошадь, а персональная машина, как у секретаря райкома! И Нохэм при ней!

– Советский балагола, – как он любил шутить, – еврейская профессия, разрешенная Советской властью!

Его шуточки знало все Краснополье, и ,может, от этого пошли все наши беды.

И вот этот шутник вдруг стал каждый день одну шутку повторять:

– Рохл, а кому я передам вожжи, когда не смогу взобраться на телегу?

– Нохэм, – отвечаю,  – это не твоя персональная лошадь. Найдут на твое место другого. Как сказал товарищ Сталин: «Незаменимых у нас нет!»

А он не успокаивается:

– А кого я вместо себя в саперы отправлю?

– Тьфу, – три раза плюю, чтоб больше вой­ны не было! – обойдутся как-нибудь без твоей помощи – у товарища Сталина много соколов!

И Вы думаете, он на этом успокоился? Нет! Будит он меня однажды среди ночи и говорит:

– Рохл, я ЕГО опять видел!

– Ну и что? – говорю. – сказал тебе остановиться и дать мне наконец выспаться?

– ОН сказал другое, – говорит. – ОН сказал, что у нас будет мальчик! Но после этого я ИСЧЕЗНУ.

– Вос? – переспрашиваю. – Как это исчезну?

И что Вы думаете, он мне говорит:

– Не знаю!

Хорошенький ответ, который может оторвать полжизни.

– Все, – говорю, – хватит! Ты за свое спасение уже отработал! Как сказано в Торе, семь – святое число!

– Рохл, – останавливает он меня, – но кому-то надо передать вожжи!

– Хорошо, – соглашаюсь, – когда тебе стукнет восемьдесят лет, я рожу тебе мальчика!

– Что ты говоришь, Рохл? я же еще не а мишугенер!

– Но в Торе сказано, – говорю, – и жил Лэмэх сто восемьдесят лет, и родила ему Хая сына. Я это помню, мне бабушка читала! Но я не говорю тебе сто восемьдесят, хватит нам просто восемьдесят! Если ты с НИМ разговариваешь, значит, ты ОТТУДА! И будешь жить, как они!

– Что ты придумала? – говорит. – откуда я? Я из Краснополья! Ты же знаешь меня с пеленок!

 – Все равно, ОТТУДА! – отвечаю. – и мне не надо, чтобы ты исчез! И все! Поворачивайся на бок и спи!

И Вы думаете, он успокоился? Не тот характер! Полчаса полежал тихо и надумал:

– Рохл, ду слофст? Рохл, ты спишь?

– Нет, – говорю, – я танцую!

– Рохл, – говорит, – я все это придумал!

– И долго ты думал, чтобы мне про это сказать?! – спрашиваю.

– Долго, – говорит, – и теперь решил сказать: я все это придумал. И про НЕГО, и про детей, и сегодня про мальчика...

 – Я так и думала, – вспыхиваю, – но почему ты придумал эту историю про исчезновение? Чтобы меня напугать? Что ты думаешь, что от испуга рождаются мальчики!

В ту ночь я ему перемыла все косточки: вспомнила, что было и не было! Меня только завести надо! А он молчал! Он меня знал: я покричу, выкричусь и успокоюсь, и все забуду. Он говорил всегда, что я маленькая бомбочка, которую можно разминировать только одним способом: дать мне накричаться.

А наутро у нас пошла жизнь, как ни в чем не бывало...

И пришел тот вечер. Я его, как сейчас, помню. Сидим с Нохэмом, как всегда, допоздна: он свои «Известия» читает, я детям что-то зашиваю и с Нохэмом словами перебрасываюсь.

– Нохэм, ду вэйст, Нохэм, ты знаешь? – говорю. – у нас скоро опять пополнение будет.

– Вос ду зогст? – переспрашивает. – Что ты говоришь?

– Ничего особенного, – говорю, – обычное для нас дело. У людей прибавляются деньги, а у нас дети.

– Это Еселе, – говорит.

– Какой Еселе? – спрашиваю.

– Наш сыночек, Иосифка, – говорит, – в честь моего дедушки.

– А я думала, в честь Иосифа Виссарионовича, – говорю.

– Нет, – говорит, – у нас, у евреев, в честь родни называют, сама знаешь. А какая мне родня товарищ Сталин?

– Если не в честь Сталина, тогда назовем сыночка Сендером, по имени моего дедушки Сендера-Боруха. Послушай, как звучит: Сендерул, Сендерка... Я всегда мечтала, что если у нас будет сын, то я назову его Сендером.

– Рохл, у нас семь детей, и у всех имена твоих родственников! Могу я назвать хоть одного ребенка именем моего дедушки?

– Ты что, считаешь, что это у нас уже последний ребенок? Будет еще и для твоего дедушки! А этого назовем Сендером! Спроси кого хочешь, реб Сендер-Борух был самый умный человек в Краснополье, и я хочу, чтобы наш сыночек был такой же умница!

Вы думаете, меня можно переспорить, когда я заведусь? Сейчас, правда, можно, но тогда я могла переспорить даже нашего краснопольского ребе!

Как говорил Нохэм:

– Пока вся мука не перемелется, мельница не остановится!

Но в тот вечер мне пришлось остановиться, так и не закончив разговора.

Вы знаете, что такое «черный ворон»! Или уже забыли? Это машина, на которой написано «Хлеб», но вместо хлеба внутри люди! Вот такая машина и подъехала к нашему дому. Вошли четверо и перевернули все верх дном. И дом, и жизнь!

И увели Нохэма. Навсегда. Он ИСЧЕЗ! Может быть, и вправду он знал, что исчезнет. Как Вы думаете?

А знаете, что он сказал, когда его уводили?

– Рохл, хорошо, я согласен на Сендера!

Тогда я думала, что еще его увижу, что это не навсегда. Что можно что-то изменить. И я побежала к нашему участковому Феде. Он жил через два дома от нас и был в нашем доме как свой. На наших глазах вырос, в наш дом, как к себе, приходил. На еврейскую пасху, когда ему поручали пройтись по еврейским домам и посмотреть, празднуют ли работники государст­венных учреждений, а мой Нохэм считался таким работником, Федя долго топтался у дверей, стучал сапогами на крыльце, дожидаясь, пока мы уберем со стола мацу, и тогда входил, услышав нашу застольную по такому случаю:

– Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем за наш урожай!

В общем, свой человек! И побежала к нему за спасением.

– Тетя Рахиля, – сказал он, – это хапун. Сёння взяли вашего Нохэма, а завтра могут взять меня! Приехали они из области, по «Делу врачей». Читали в газетах?

– А при чем тут мой Нохэм? – говорю. – Он же не врач!

– Я видал бумагу: там написано, что у нас на молокозаводе действовала группа отравителей. Хотели отравить секретаря райкома. В общем, десять человек, и среди них Нохэм.

– И ты веришь, что Нохэм отравитель? – спрашиваю.

 – Нет, – сказал он и опустил глаза. – Но кто я и кто они? Тетя Рахиля, я для Вас большой человек, а для них я мураш! А может мураш остановить машину?

И я все поняла. И пошла домой...

И про что, Вы думаете, я думала в ту ночь? Я вспоминала нашу жизнь с Нохэмом. Восемь лет, как один день. И почему-то вспоминалось совсем не то, что хотелось: я сидела и думала, почему это я каждый день находила причину, что бы накричать на Нохэма? И за что? Сейчас стыдно кому-нибудь сказать: было бы за что ругаться? То он не ту рубашку надел, то вышел из дома, не причесавшись, то, извините меня, высморкался не так... И я взрывалась... Вы думаете, я со зла? Просто такой у меня был характер. Через минуту я все забывала! Но в ту секунду я кипела, как говорил мой Нохэм, как чайник на припечке! А Вы представляете, сколько мне стоило здоровья, чтобы он надел новый костюм! Он готов был идти в клуб в рваном пиджаке! Вот такая была у меня удача! И я шумела! Для его же пользы!

И в тот вечер я вспоминала каждый свой крик и впервые подумала, что, наверное, Нохэму от этих моих криков было на душе не сладко. И было за что кричать? Но мне хотелось, как лучше! Мне казалось, что я делаю все это для его же пользы! А сколько я потратила нервов на его еду! У людей проблема, муж много ест, а у меня наоборот: уговорить его покушать была целая проблема – если бы я не шумела, он мог бы целый день ходить голодный! Кстати, сыночек весь в него: посмотреть на него – один скелет!

– Я сейчас физически работаю и поэтому мне нельзя много кушать. Иначе в мышцах образуется жир и я не смогу работать.

Слово в слово Нохэма слова. Я всегда знала, что как покушаешь, так потрудишься, а у них не так! Как тут не кричать?

...В общем, вся жизнь прошла в ту ночь передо мной... И в ту ночь я решила, что сына, который родится у нас, я назову Иосифом. Как он хотел. И думаете, так оно и вышло? Нет! Пока я шла в ЗАГС, я всю дорогу шептала: Еселе, Иоселе, Еселька, Иосифка... А когда пришла, то почему-то выпалила: «Сендер!» И когда девочка уже записала в бумагу, до меня дошло – что я говорю?!

– Дочечка, – схватилась я за голову. – Я ошиблась! Сыночка Иосифом надо назвать, а не Сендером!

– Я в бланках исправлять не имею права, – девочка подняла на меня большие голубые глаза, я запомнила их на всю жизнь! И сказала:

– И вообще, имя Иосиф не могут носить дети врагов народа!

И я пошла домой... Что я могла сделать?!

А Нохэма, как увели в ту ночь, так он и пропал. И куда я ни писала тогда, и куда ни писали дети потом – всюду один ответ: документы потеряны ввиду пожара! Какого пожара? Никто не знает! А человека нет! Может, он еще вернется? Как Вы думаете? Как Мошиах. Придет он в Краснополье, к нашему дому.

– Здравствуй, Рохл! – скажет.

А меня уже нет там. Я в Америке. И никого из нашей родни нет.

А Сендер весь в Нохэма пошел. и лицом, и характером. И, как у Нохэма, жизнь у него пошла ви а дрэйдул. И голова – Дом Советов, и характером – теленок, а жизнь не пошла... Но вначале я думала, что все у него будет о’кей, как здесь говорят. И так оно и было вначале: в школе одни грамоты, на выпускном вечере я на почетном месте сидела! А потом он поступил в институт. На кого Вы думаете? Все еврейские дети кто на доктора, кто на учителя, кто на инженера... А Сендер нашел неизвестно что – философию! Кому это здесь в Америке надо? Но тогда, когда он поступил, я ничего не сказала, только ночь проплакала. Нохэм тоже любил пофилософствовать. И что из этого вышло, Вы знаете. Но что Сендеру скажешь?! яблочко не далеко от дерева катится. Я только спросила:

– А на лэках ты сможешь заработать своей философией?

Он честно сказал:

– Не знаю, мама.

Но не буду забегать вперед. Вначале все было хорошо. Как говорил Нохэм, была хала, и было к хале. Сендера оставили в институте работать!

Вы представляете, что это была за история для Краснополья? Об этом говорили в каждом доме. Я стала первым человеком в Краснополье, не считая, конечно, секретаря райкома. И Вы сами представляете: мой Сендерка стал первым женихом в Краснополье! Со мной когда-нибудь заговорила бы жена нашего председателя райпотреб­союза? Ни в жизнь! А тут подходит на базаре его Хая-Броня и первой начинает разговор:

– Рахиля, это правда, что вашего сына оставили в Минске работать?

– Да, – говорю, и сияю, как самовар на Песах.

Слово за слово, и через полчаса разговор перешел на их дочку Галочку. Началось с того, что Галочка тоже учится в Минске, а кончилось тем, что надо познакомить наших детей!

Прихожу домой, рассказываю девочкам моим про этот разговор, порассуждали и с той стороны, и с этой и решили, что гут! А шэйнер поным, а гутэ фигурэ, а гутэ элтэрун! Хорошее лицо, хорошая фигура, хорошие родители! Что еще надо! Одна дочка, все будет ей! А что у нашего Сендера? Одна голова и та философствует! И большая мишпоха в придачу!

– Это то, что нужно нашему Сендеру, – сказала Симочка, – ему надо такая именно жена, чтобы она была шея и ворочала им куда надо! Иначе он пропадет со своей философией! Он же совершенно не приспособлен к жизни! А их Галочку я знаю: она из-под курицы яичко достанет!

– Они все такие, – подтвердила Двойрочка, – я была у них один раз дома: там все есть! А ты бы, мама, посмотрела, что у них на столе: то, что у нас на праздники, у них каждый день! Черный хлеб они вообще не покупают!

В общем, что Вам говорить: у нас глаза разбежались от их богатства, и мы больше ничего не видели. А что мы могли видеть в жизни? Вы думаете, это так просто – вырастить одной восьмерых детей! Слава Б-гу, что у нас были на столе хлеб и бульба! А остальное, что придется...

Не буду кривить душой: вначале было все хорошо, как у людей – свадьбу сыграли не хуже, чем у других, и кооператив им купили в Минске: живите дети, радуйте родителей! Честно скажу, все ее родители сделали! А откуда мне было что взять! Правда, я, как и раньше, только на улице встречалась с Хаей-Броней, так и потом то же самое. На улице встретимся, поговорим о детях и все.

Что я? не понимала, что мы ей не ровня? Понимала! И что мне от них надо? Главное, чтобы Сендеру было хорошо! Как говорил Нохэм: «наша задача – телегу на горку втащить, а вниз она сама побежит!» Он всегда мечтал: детей вырастим и будем радоваться на них глядя!.. Я так и жила. Все мои радости – это детей радости. У Сендера родился сынок – Вам мою радость не передать! И Вы знаете, его в честь Нохэма Коленькой назвали. Конечно, мне хотелось, чтобы Нохэм был Нохэмом, но другие времена... И надо, чтобы по-русски. Все так делают, Галочка мне объяснила. И я согласилась. Что мне? не все равно? Мы же знаем, что наш Коленька – это Нохэмка! В общем, и на нашей улице стали радости: дочки по своим семьям разошлись, у дочек свои дочки пошли. Все на ноги стали: один лучше, другой хуже, но все неплохо...

И тут началась Америка. Первой уехала моя средненькая Симочка: у ее мужа тетка нашлась в Нью-Йорке. Сколько я тогда проплакала, один Б-г знает. Думала, никогда ее больше не увижу. Все, навсегда распрощалась с дочкой. Вы знаете те времена: когда она уезжала, на нее наши соседи смотрели, как на врага народа. А когда мы уезжали, они провожали нас со слезами и смотрели на нас, как на счастливцев. Но что было тогда... Как я ждала от нее весточек. Когда приходило письмо, было целое событие, праздник! Я читала его и перечитывала... Все у нее вначале было, как говорил Нохэм: и хазеррет, и харросет! Но стала на ноги, и сейчас живет, дай Б-г другим так жить! И всех нас перетянула сюда. И всю нашу мишпоху взвалила на свои плечи. Дай ей Б-г здоровья! Приехали мы – целый самолет! Кстати, когда уезжала Симочка. Хая-Броня не вышла провожать: нам нельзя, Борух ответст­венный работник, а когда мы тронулись, она стала нашей лучшей родней, и Симочка перевернула все вверх дном, чтобы их включили в нашу семью – и мы могли поехать все вместе.

И вот мы приехали. И сразу Симочка стала всех устраивать!

– Здесь, в Америке, как в Союзе, нужны знакомства! – объяснила она нам. – И слава Б-гу, что они у меня есть!

И я Вам скажу, что всех сестер она устроила более-менее, и только Сендеру она ничего не смогла найти. Кому здесь нужен философ, и к тому же, с немецким языком? Своих хватает, чтобы философствовать!

В конце концов, она нашла ему работу грузчика на какой-то фабрике. Ни сесть, ни встать! Как говорил мой Нохэм, дареному коню в зубы не смотрят! Что есть, тому радуйся!

– Пока будет на велфере, на фабрике будут платить кешью, – успокоила Симочка. – Здесь, в Америке, все работы хороши. Главное – чтобы платили! – пояснила она мне.

И я промолчала. Я сейчас вообще молчу: тут я не главная в семье. Здесь, в Америке, умнее и главнее тот, кто больше зарабатывает. Я не глупая, я это вижу. Раньше мои девочки во всем советовались со мною, а сейчас они бегут к Симочке.

– Ты, мама, не понимаешь Америки, – один ответ.

Конечно, я не понимаю. А Вы понимаете? Вы знаете, что такое сепарэйт? Обыкновенный развод! Это же позор для семьи! А здесь это нормальная жизнь! И моя дочечка Симочка устроила Сендеру этот сепарэйт.

 – Ты, – говорит ему, – останешься вместе с сыном на велфере, а Галочку я устрою на чек. Моему знакомому требуется бухгалтер! Очень перспективная работа! Не волнуйтесь – сепарэйт для бумаг! Чтобы не забрали велфер!

Смотрю я на все это и молчу, как наша корова, у которой забрали теленка. И вот-вот замычу! И Сендер вдруг забыл про свою философию и тоже молчит, как рыба.

И они устроили Галочку в какой-то бизнес. Все хорошо пошло. В семье появились деньги. А потом появились командировки.

Я говорю Симочке:

– Тохтэрул, дочечка, мне это не нравится. Молодая женщина уезжает из дома неизвестно с кем неизвестно куда.

Но мне один ответ:

– Это Америка! Радуйся, что у детей есть работа! У Галочки рост. Она понравилась хозяину. Я думаю, ее скоро повысят. Они смогут купить дом!

И что Вы думаете? Симочка, как всегда, оказалась права!

Галочку повысили: она стала женой балабоса. И заимела двухэтажный дом.

Ее мама сказала:

– Она не может губить свой лайф с вашим сыном! У него же нет здесь фьючче! Америка показывает каждому, что он стоит! Там мы все были что-то. Но это там. А здесь все другое. У каждого свой левел!

Хая закончила какие-то курсы при синагоге и сейчас американская дама: каждое второе слово по-английски. А я слушаю и ушами хлопаю.

Вечером спрашиваю у Белочки: «Что такое левел?»

– Ой, мама, – говорит, – ты что, английский учить стала?

– Нет, – говорю, – просто мне интересно, что Хаечка про нашего Сендера сказала.

И тогда мне Белочка объяснила: оказывается, это ступенька, на которой ты стоишь. Я все поняла. Раньше говорили: не твоего поля ягодка, а теперь говорят: не твой левел!

Нохэм всегда тоже самое говорил:

– На поле твоем, Готуню, есть и деревья, есть и трава... И кто знает, от кого больше пользы полю: от деревьев или от травы?

А Вы как думаете, мистер Баскин? Я всегда у Нохэма спрашивала про это, а он всегда отшучивался:

– Это, – говорит, – смотря у кого спросить: у дерева или у травы!

Так я и не узнала ответа. Может, у нашего ребе спросить? Как Вы посоветуете?

Ой, заговорила я Вас и сама заговорилась, а мне уже домой пора: скоро Сендер с работы придет! И внучка Анечка обещала прийти: я ее блинцами угощу! Так что, зайт гезунт! Я теперь знаю, где Вас встретить, так что хотите или не хотите, а я у Вас еще полчаса следующий раз отниму. Я выскажусь, мне на душе легче станет, и Вам для ваших книжек пригодится...

Дочки

Давно я Вас что-то не встречала, мистер Бас­кин. Все всегда заняты, у всех всегда дела. И как у Вас дела? Средне. А у меня как дела, сама не знаю. Если посмотреть с одной стороны, то лучше некуда, а если посмотреть с другой, то совсем плохо. Сендер мне говорит:

– А ты, мама, не смотри вправо, не смотри влево, а смотри прямо на Менджерицкого!

Я и смотрю телевизор. Только глаза видят, а голова думает. Ей есть о чем подумать. Как говорил Нохэм:

– Человек пришел на свет, чтобы тащить телегу забот! Правда, один тащит эту телегу в гору, а другой с горы. Вот и вся разница между Ротшильдом и балаголой!

И я Вам скажу. С каждым днем заботы не уменьшаются, а прибавляются. Я люблю по телевизору слушать, как говорит Менджерицкий. Мне кажется, что он понимает жизнь, как я. А мои дети понимают ее иначе. У них здесь все по-другому, и они говорят: «Так надо. Это Америка!» Только я одного не понимаю: почему здесь мы должны быть другими? Я приведу Вам маленький пример: когда у нас были праздники, у нас дома был полный стол: чтобы не было стыдно людям в глаза смотреть, а здесь мои детки берут телефон, звонят, и им приносят что-то, сами не пробовали и, пожалуйста, угощают этим гостей! А на чем они подают? У меня был один сервиз, но на праздники он всегда был в деле, а здесь раз-два, бумажные тарелки и готово! Зато легко: выбросил – и посуда помыта! Им надо, чтобы все легко было, потому что у них работа тяжелая.

– У нас и без этого проблем хватает, – объяс­няет мне Сонечка. – И так у всех! Время – деньги! Посидели, поболтали и разошлись! Каждый к своим заботам.

Она права. У каждого свои заботы. Маленькие дети – одна семья, большие дети – много семей. И что тут ни делай, в одну семью не соберешь. У каждого из них свои заботы. Это у меня заботы обо всех.

– Мама, у тебя не должно быть здесь забот, – говорит Сонечка, самая занятая из моих детей: я вижу ее раз в месяц, и это хорошо, потому что она учится, и это значит – ночь и день дела! Зачеты, тесты, практика – я все это на память знаю. Потому что я работаю ее будильником:

– Мама, разбуди в два часа, мама, разбуди в четыре часа...

Она или спит, или учит. Как говорит Сендер:

– Наша Соня будет большим человеком! Помощником главного помощника!

Все шутят, всем весело. А я гляжу на Сендера и плакать хочется, а он шутит:

– Ты знаешь, мама, что говорили древние греки?

Я все должна знать, потому что я мама.

– Знаю, – говорю. – Они говорили, что пора тебе перестать шутить.

– Правильно, – соглашается, – но, когда я шучу, мне легче на душе! А ты ведь знаешь, что у меня на душе!

Я знаю. Помните, я Вам рассказывала, что от него ушла Галочка. Так вот теперь она возвращается. И что лучше, я не знаю. На этой неделе звонит телефон, беру трубку. и кто же Вы думаете? собственной персоной Хая-Броня – Галочкина мама. Что такое, думаю? Как Галочка ушла, они все пропали, как растворились. К сыночку даже Сендера не пускали. И вдруг этот звонок.

– Рахиль, ты знаешь, он издевается над Ником!

– Кто? – спрашиваю, – издевается? – и вся дрожу.

Они знают, чем меня купить.

– Этот новый ее муж! – объясняет Хая и тут же переходит к главному: – Галочка решила вернуться к Сендеру. Вы должны посодействовать ради Ника!

Они думают, что я ничего не знаю, а мне Симочка уже неделю назад рассказала всю майсу: этот балабос, ее новый муж, нашел себе уже новую красавицу, и сейчас Галочка вылетела с работы и из двухэтажного дома и в придачу на девятом месяце! И теперь им нужен опять Сендер! Здрасте и приехали, как говорили у нас в Краснополье.

Вечером я рассказываю про этот разговор Сендеру, а он, оказывается, уже сам все знает: Галочка с Коленькой его встретили после работы.

– Ну и что ты думаешь? – спрашиваю.

 – Не знаю, – говорит, – но я не могу без Коли.

И сейчас он стал шутить без остановки. А у меня голова трещит. И Вы думаете, это у меня одна забота? Ошибаетесь. Как говорил Нохэм, счастье одному в руки идет, другому на голову валится! Так и у меня. И откуда, Вы думаете, второе счастийко свалилось? Не угадаете! От Симочки. Но я расскажу все по порядку. Детей своих всех вместе я вижу только в праздники. Только тогда я могу поговорить с ними без спешки и второй линии. И о чем, Вы думаете, они говорят с мамой в праздничный день? Они выплескивают на меня свои проблемы. Как говорил Нохэм, теленок бежит к коровке, когда ему кушать хочется. Так и дети! Когда у них болит на душе, они бегут ко мне высказаться. Тогда им нужна мама. А я наоборот, свои болячки держу при себе, не могу я их перекладывать на детей, у них своих хватает. Так вот, расскажу Вам про Симочку: у нее большой магазин в Манхеттене. И Вы думаете, это большая радость? Это большая проблема! Она уезжает из дома в пять утра и возвращается в полночь! И с этим магазином проблем больше, чем размеры магазина! А сейчас на нас свалилась история, от которой то ли плакать надо, то ли радоваться.

Когда праздновали бар-мицву Двойрочкиному сыну, вижу – Симочка расстроена. Что такое? Оказывается, с бизнесом плохо. Какой-то типчик открыл рядом с ее магазином такой же! И продает в два раза дешевле! И это не просто наш типчик, а ихний, американский, у которого десятки таких магазинов по всей Америке и даже Европе. Как сказал Сендер:

– Конкуренция в действии! Первый закон капитализма!

А что мне до этого закона, если пожар в родном доме. И нету сна у всех. Все думают. И придумали бы без меня, так нет! Надо же было мне вспомнить про нашего краснопольского сапожника Ичу. Вы помните? он сидел в будочке возле аптеки. Так вот, у него тоже была проблема с конкуренцией. Приехал Розин сынок из Жлобина, и на тебе – в Краснополье появился второй сапожник! Ичу надо кормить семью, а этому молодому человеку нужны деньги на гульки! Пожалуйста, работай, но не в Краснополье: два сапожника для нашего штэтла – это много! И Ичина жена Рива приходит к этому красавчику из Жлобина и устраивает ему маленький театрик. Она заказывает у него сапожки. Сапожки в мое время – это был шик моды! Красные, хромовые, с бантиком на боку – в таких ходила даже жена нашего секретаря райкома. Но я Вам скажу, чтобы их пошить, нужен талант! Мне Нохэм такие на день рождения подарил: Иче шил. Так я их относила и еще дочки в них на танцы бегали. И этот без года неделя мастер взялся их пошить?! И что, Вы думаете, у него получилось? Азохун вэй! Ни на ногу одеть, ни людям показать! Рива эти сапожки дала померить всем дамочкам в Краснополье. И все.

– Вос ис дос? Это называется – испортить хороший материал! Попробуйте, оденьте и Вам гарантирую удобный мазольчик на правом пальчике! А что за голенище? Это не женские сапожки, а кирзяки.., – в общем, Рива знала, что говорила.

И конкурента не стало. Был и нету. Он уехал назад в свой Жлобин. Розочка, конечно, устроила Риве скандал, о котором говорило полгода Краснополье, но Иче остался единственным сапожником до пенсии.

Рассказала я девочкам своим эту историю, и Симочка ухватилась за нее, как за панацею.

– Мы ему устроим а гутэ лебун, – сказала Симочка, имея ввиду этого мамазула-конкурента. – Мы ему будем устраивать скандальчики каждый день! Мы ему устроим гастроли русского балета на льду!

И первой на гастроль отправили Белочку. Она перемерила в магазине все платья и решительно заявила на весь магазин, что это не магазин, а склад гарбича.

– Мисс, посмотрите, как они шьют, – обращалась она ко всем покупательницам. – Это разве шов? Он же разорвется в самый неудобный момент! А что это за пуговицы? Они совершенно не подходят к этому цвету...

Белочка поговорить может. Она пересказала нам все это в лицах, и мы падали от смеха: менеджер бегал вокруг нашей Белочки ви амишугинер! А Вы знаете, что такое менеджер? Это вроде нашего директора. Я запомнила это слово, потому что каждый день мне его повторяли все: Белочка, Двойрочка, Златочка... Амелхоме!

– Менеджер хватался за голову!

– Менеджер предлагал взять платье бесплатно, только успокоиться!

– Менеджер упал в обморок, приезжала амбуланца!

– Менеджер уволился!

– Это еще ягодки, – подводила итоги вой­ны Симочка. – Мы им еще устроим цветочки: у нас мишпоха большая...

И я думаю, что мы бы победили, но, как говорил Нохэм, в начале поездки не всегда знаешь, чем она закончится!

Вы знали мою Идочку? Бедная девочка, о ней все Краснополье говорило с нехорошей стороны: сколько я от этого наплакалась, а в чем дело потом оказалось? Как в романе! Но расскажу все сначала: Идочка с детства была у меня артистка! Так ее и звали. У нас в клубе она выступала с первого класса. Вы помните Митникевича, гармониста нашего клуба? Его куплеты про Касьяна пело все Краснополье: «Касьян-жучок управлял конторой главсметана...» Так вот он про Идочку говорил:

– Тетя Рахиля! ваша дочка – цымус нашего клуба! У нее одна дорога – в театральный!

И Вы думаете, она туда поступила? Конечно, нет! Кто возьмет еврейскую девочку в театральный? И она поступила в культпросветучилище. И после этого училища ее направили в деревню на Полесье: весной и осенью оттуда не выбраться. Домой приезжала раз в год, и дня на два: поговорить, как следует, не успевали! А потом вообще два года не приезжает: то она готовит хор к какому-то конкурсу, то ее на курсы какие-то посылают... И наконец, заявляется домой с ребенком!

– От кого он? – спрашиваю.

– От любви, – говорит.

И все. Больше от нее я ни слова не узнала. А клог цу мир! Краснополье ходуном ходит. Доигралась артисточка! А я молчу: свое горе! А внучечку растить надо! А девочка красавица! Беленькая, русявенькая, Анечкой ее Идочка назвала. А она в деревне к другому имени привыкла. Зовешь:

– Анечка, Анечка!

Она обернется, посмотрит на меня и говорит, как взрослая:

– Это меня?

– Да, – говорю.

– А меня в вёске Ганулькой звали.

Как она выросла, мы это всегда на день ее рождения вспоминали: Ганулька с вески... Выросла, просто в красавицу превратилась.

У нас на улице, в конце, перед самой школой жил Степан Дзядуля. может, Вы его помните? так он всегда Анечку спрашивает:

– Штой-то все ваши яўреи чернявые, а ты русявая? З чаго б гэта?

– Всех детей в капусте находят, а меня в горлаче с молоком нашли, – она всегда отвечала.

Так до Америки и дожили. А как начали собираться сюда, пошли в ОВИР: «здравствуйте, приехали!»

 – А эта девочка не ваша, – дамочка из ОВИРА на Анечкины документы показывает. – Она удочеренная, и на ее отъезд надо разрешение ее родственников!

Ехали, ехали и приехали. Я в тот вечер устроила Идочке хорошие годы. От родной матери скрывать пятнадцать лет! Разве я была бы против, что она чужого ребенка пожалела? Что, у меня сердца нет? Оказывается, Анечка – ее хозяйки дочечка. Хозяйка с мужем на тракторе работала, и трактор на мину наехал! Еще с вой­ны лежала. И осталась Анечка одна.

 – Оба они детдомовские, – Идочка плачет и рассказывает, прерывая крики. – Так неужели и девочке в детдоме расти?

– Разве я тебя за это корю? – говорю. – Я бы тоже так поступила. Но зачем от мамы скрывать надо было?

И что Вы думаете, она мне отвечает?

– А я боялась, что ты ее не так, как остальных внучат, любить будешь, потому что она гоечка?!

Тут я ей еще больше перцу всыпала: разве в нашей семье такое когда-нибудь было? В общем, накричалась и наплакалась, и Анечка вместе с нами наплакалась...

А потом поехали в ту деревню, где работала Идочка. Встретили ее там, как родную: сколько там слез было, не передать. Председатель сельсовета выписал нам справку для ОВИРа и, обняв меня на прощание, сказал:

– Не дачка у вас, маци, а золатца! Бог ёй за ўсе аддзяча!

И знаете, так оно и вышло. Но не все сразу делается. Приехали мы в Америку, и Идочка в первый же день не сидела без дела: пошла к соседям дом убирать, после ремонта. Как она смеется, стала главной уборщицей в Нью-Йорке. А что делать: иной работой деньги не заработаешь: кому тут нужна артистка погорелого театра, как Идочка говорит. И Анечка вместе с ней по уборкам бегает! Я Вам скажу, и учиться хорошо успевает, и для меня у нее всегда время есть. У меня пять внучек и три внука, но попробуйте кого-нибудь о чем-то попросить. Все в один голос:

– Бабушка, я тебя люблю, но ни грамулечки нет времени!

И только Анечка всегда находит время: среди ночи прибежит, я ее потом одну домой пускать боюся... Пусть все внучата будут здороВы и счастливы, но характеры у них разные.

Так вот, подошла я к самому главному в этой истории: пришла пора идти на гастроль Идочке. Симочка по этому случаю дала ей самое лучшее платье из своего магазина. И Идочка отправилась на дело. Вы бы посмотрели на нее в этом платье? А притцтэ! И надо было случиться, чтобы в этот день в магазин приехал сам балабос! Ему, наверное, кто-то доложил, что в магазине творится что-то непонятное. А может, просто потянуло... И что Вы думаете, происходит? Он видит и влюбляется в нее! Любовь с первого взгляда! Как в кино! И она в него тоже! Будто так и суждено было встретиться! Судьба! Не мог он найти красавицу в Америке, и надо было выписывать из Краснополья! Вы можете в это поверить? Я не верю еще сейчас! Мы все ждем Идочку с победным рассказом и получаем на тарелочке эту историю!

– Мистер Дэвид, мистер Дэвид! – имя это не сходит у нее со рта.

Какой он хороший, какой он умный, какой у него чудесный магазин, и Симочке надо поучиться у него, как надо работать!

Симочка в истерике, Идочка сияет, а все остальные замерли, ожидая, чем это кончится. И Вы знаете, чем? Хупой!

– Моей ноги там не будет! – кричит Симочка. – Я от родной сестры этого не ожидала! Я вытащила ее из Краснополья и на тебе – получила благодарность! Мама, скажи ей это!

– А что мне всю жизнь заниматься уборками, – говорит Ида. – Со стороны все легко! Идочка всегда веселая, у Идочки нет проблем! А что Идочка ночами плачет, вам не видно. Что моя Анечка хуже всех одевается, а девочке уже шестнадцать лет, вы не видите? А ей тоже хочется быть, как твоим дочкам, Симочка! Мама, скажи ей это!

А что я могу сказать?! Мне все дочки одинаковы. Мне жалко Иду. Выпало один раз счастье, так что, она должна его упустить? И мне жалко Симочку, у нее горит бизнес и вытянула она его на своем горбу!... Как сказано в Талмуде: и радость пришла, и радости нет.

Мой Нохэм всегда говорил:

– Если кому-то досталась хорошая лошадь, значит, кому-то плохая!

Дочки молчат, а Сендер, как всегда, смеется:

– Мама, посмотри на картинки из американской жизни.

И я смотрю. Что мне остается делать? У них свой подход к любому делу.

– Белочка, – говорю я старшей, – ты же тоже бизнес держишь. Значит, по американским меркам умная: разбери их! В нашей семье все всегда помогали друг другу, а здесь что? Мои глаза бы этого не видели! И чего я вспомнила про Ичу? Нашла, кого вспомнить!

– А что? – говорит Белочка. – Идочке твое воспоминание помогло! А что? Счастье, оно здесь текучее: у одних побыло, к другим перешло! Не вечно Симочке быть самой умной!

– Что ты говоришь? – говорю. – Она же всем Вам помогала. Всех Вас устроила, и так Вы ей благодарны?

– Мамочка, это там было спасибо: спасибо партии родной, что солнце грело нас зимой. Кем она меня устроила? маникюршей к своей подружке, и та из меня прислугу сделала!? А мой Игорь в ее магазине стал дворником?! Хорошо, что мы на все плюнули и купили ландромашку! Рвать последние жилы, так хоть на себя. Я ей ничего плохого не желаю, но Идочка не должна упускать свое!

И я ее слушаю и молчу: всех послушать – все правы! Правы, если бы были чужими! А ведь все родные! Моя голова не понимает всего этого! Делайте со мной, что хотите, но я не понимаю. Неужели жизнь так устроена, что нет в ней середины, чтобы всем было хорошо? Вот Вы писатель. можете мне объяснить, почему так? И там не понимала и тут не понимаю. И Вы не можете объяснить, и никто, наверное, не может! Забила я Вам голову своими заботами, а у Вас, как и у всех нас, своих хватает! Вы не обижайтесь на старую женщину: у меня сердце болит от всего этого! Как у нас, у евреев: там, где радость, там и слезы! И что делать? С одной дочкой радуйся, как говорит Сендер, а с другой немножко поплачь!

– А что с тобой, сыночек, делать? – спрашиваю. – Плакать или смеяться?

– Со мной танцевать, – говорит.

Нохэм

– Але! Ит ыз Марат? Ит ыз я! Е-е, Рохл! Где я пропадала столько времени? Здесь, дома. Они меня сейчас не выпускают на улицу. Я стала а мишугине! Они водили меня к доктору, заплатили ему большие деньги, и он сказал, что я сумасшедшая! Что тут за доктора?! У нас в Краснополье был доктор Пузенков, так это был доктор! Он смотрел на человека и все сразу знал! А здесь доктор смотрит сначала на твой кошелек и потом говорит, что ты больной!

Я Вам скажу, мистер Марат, я и вправду сумасшедшая. Почему? Потому что все рассказала детям! Что все? Что ко мне стал приходить Нохэм! Он же сказал, что вернется. И вернулся! И знаете что? Он меня сразу предупредил:

– Рохл, никому не говори, что я приходил! Они из тебя сумасшедшую сделают!

Так оно и вышло.

И знаете, когда он появился? Когда я пришла домой с Идочкиной хупы. Я только легла и немножко вздремнула, как вдруг слышу, что кто-то заходит в мою комнату. Думала, что Сендерку не спится, решил с мамой поговорить. У нас бывают такие ночные разговоры. Открываю глаза, а это Нохэм. В той же клетчатой бумазейке, как в тот вечер, когда его забрали. И в тех же галифе, что я ему перешила с шинели, и в сапогах, что пошил ему Иче.

– Рохл, – говорит, – тише! Не шуми! Пусть Сендерка спит! Ему завтра рано вставать на работу.

 – Нохэмке, – спрашиваю, – как ты узнал, что я в Америке? И на чем ты приехал?

– Соседка сказала, Каменщикова, что напротив нас жила, – говорит. – Сказала, что Вы все в Америку уехали. Ну, я и подался сюда. Сходил в Краснополье на кладбище, всех наших проведал и поехал. На чем, спрашиваешь? На лошади. И знаешь, на какой? На моем Орлике.

– А тебе беженца дали? – я, как та дура, спрашиваю. – А если по паролю, то АСИСАЙ не дадут! Сейчас здесь проблема с этим.

– Дали мне вечного беженца, – засмеялся. – Все мы евреи – вечные беженцы. Такова наша доля!

– Беженец  – это хорошо, – говорю. – на пять лет пенсией обеспечен.

– Обеспечен, – смеется.

– А ты знаешь, Нохэмке, я сегодня на хупе у Идочки была, – рассказываю.

– Знаю, – говорит, – я все про Вас знаю. И на хупе я был!

– Но я там тебя не видела, – говорю.

– Так я же ОТТУДА, где все невидимые, – говорит и на другое разговор переводит: – Расскажи мне, Рохелке, как Вы тут жили без меня: я про многое знаю, но только как бы по письмам, а у тебя все сквозь сердце прошло.

И я ему всю ночь рассказывала. Все вспомнила. Ночь, как минута, прошла. А светать начало, встал он с кресла, вынул из-за голенища кнут, он всегда его там носил, и распрощался:

– Пора, – говорит. – Орлика покормить надо! Всю неделю, пока ехали, он ничего не ел!

– Ой, – говорю, – заговорилась я с тобой, а покормить забыла. Я полную сумку с хупы принесла: миджих Идочка дала. Сядь, покушай! Мы такое никогда не ели!

– Ты же знаешь, какой я едок, – смеется, – а ТАМ мне на неделю одной халы хватает! Не волнуйся, Рохеле, теперь я близко от тебя! Считай, рядышком. Приду еще! А теперь мне пора, Орлик зовет!

И тут он сказал, чтобы никому я про него не говорила. И ушел.

И что Вы думаете? Я тут же побежала к Сендеру и все ему рассказала.

– Только не делай из мамы сумасшедшую, – я его предупредила.

И я Вам скажу, он мне говорит, что тоже сегодня видел папу! И описал мне его, как живого: а он же его никогда не видел! У меня от Нохэма не осталось даже фотографии: они в ту ночь все забрали... Разве мог Сендер во сне видеть то, что никогда не видел?!

– Знаешь, мама, – Сендер говорит, – снится мне (он думал, что ему снится), что вошел папа в мою комнату, сел напротив меня и молчит. И слезы у него по щекам бегут.

А потом Сендер повторил слова Нохэма:

– Ты, мама, только никому не говори про это: подумают, с ума сошла.

Но разве я могу дочкам это не рассказать? В тот же день они все знали! И что Вы думаете, они мне сказали? Что это мои мишугоэс, и я – сумасшедшая!

Когда я про это рассказала Нохэму, он развел руками:

– Рохеле, я же тебя просил никому не говорить про меня, но птичка вылетела из гнезда, теперь ее назад не вернуть. Ничего, Рохеле, алтэ элтерун всегда для детей немножко сумасшедшие. Сказала – сделала, но больше никому не говори...

И Вы думаете, я так поступила? Нет, конечно. Не хотят дочки слушать, я нашла другого слушателя: соседку с нашего дома! Она из Москвы приехала. Интеллигентная женщина. Какой-то профессор! Она меня выслушала, кивала головой. А потом все Поле рассказала:

– Ваша мама – сумасшедшая. Ее нельзя выпускать на улицу!

И меня замкнули. Теперь я весь день сижу дома. Нет, не с Сендером я теперь живу, а живу у Полечки. Сендер все-таки ушел к своей Галочке! Как живет? Не знаю. Он же только шутит, правды от него не узнать. Хотел меня с собой взять, но не лежит у меня душа к этой Галочке... Как говорили у нас в Краснополье: бодливая коровка все равно боднет! Нохэм, конечно, говорит другое:

– Ничего, Рохул, битая лошадка иногда лучше таратайку везет, чем небитая. А детям отец нужен. И Коленьке, и новой душе, что на свет просится...

Нохэм, как всегда, всех пожалеет, всех простит, а я не могу... Пусть будет все хорошо, но я не могу на это каждый день смотреть...

А Идочка с Дэвидом уехали в свадебное путешествие в Европу, на полгода. И Анечку с собой взяли... И тогда меня Полечка замкнула. А теперь они говорят, что меня, вообще, опасно одну дома оставлять:

– Она может забыть выключить газ! Может устроить пожар! Она все может!

И все из-за того, что у нас в ванной потек кран, и я затопила соседей. А что я могла сделать? Вижу – течет кран, а что делать – не знаю. Я бы побежала к суперу, но они же меня замкнули! Звоню детям – никого нет дома! А воду я сама остановить не могу... Полечке пришлось платить деньги соседям за ремонт квартиры, а меня решили отправить в дряхлу. Здесь это по-другому называется. Но это все одинаково!

– Мамочка, там за тобой будет уход! Там живут даже миллионерши! Мы это делаем ради тебя! Тебя нельзя оставлять одну: не дай Б-г, что может случиться! А быть с тобой некому, мы все работаем! Пожалей нас, мы не можем спокойно работать: весь день думаем о тебе!

Их послушать – они правы: кому надо сумасшедшая мама!

– Нохэмка, – я его прошу, – я хочу исчезнуть, как ты! День поплачут, два поплачут и успокоятся! Зато сразу сниму с них все заботы!

И Вы знаете, мистер Баскин, он мне обещал.

О, уже идет моя Полечка. Вставила ключик в дверь. Извините, я кладу трубку. В другой раз договорим. Иначе будет маленький скандальчик: «мама, не надоедай своими разговорами чужим людям!» А Вы разве мне чужой?...

Точка

– Алло! Это мистер Баскин? Здравствуйте. Это Вас беспокоит дочка Рахили из Краснополья. Вы случайно не знаете, куда она могла уйти из дома? И как она открыла замкнутую дверь? Мы ее ищем уже неделю! Да, обращались в полицию. Но таких, говорят, в Нью-Йорке сотни... Случайно нашли в ее бумагах ваш телефон и вот звоним. Так Вы не знаете? Думаете, что она ИСЧЕЗЛА?! Как папа?! Извините! Я так и думала, что Вы не знаете... Гуд бай!