В 60-е – 90-е годы теперь уже прошлого, XX века, на центральном проспекте Минска можно было встретить человека, обращавшего на себя внимание своей походкой. В ней не было суеты, чувствовались достоинство и самоуважение идущего: среднего роста, подбородок чуть приподнят, отчего взгляд был устремлен вдаль и немного ввысь, как бы поверх пешеходов, он гордо нес свою крупную, скульптурную голову. Шел не спеша, иногда с кожаной папкой в руке. Четыре остановки до института, где он работал, обычно проезжал на троллейбусе, но по субботам проходил их пешком, без папки. За десятки лет своей преподавательской лекторской деятельности он не нуждался в конспектах-шпаргалках. Арон Яковлевич Скир – мой отец, человек весьма известный не только в Минске, но и за его пределами.

Папа был очень общительным. В Минске он прожил всю свою жизнь, за исключением нескольких лет учебы в Ленинграде и военных – на фронте. Он не утратил связи с оставшимися в живых друзьями детства и после войны; бывшие студенты, количество которых за сорок лет составило несколько тысяч человек, рассыпавшись по всей Беларуси и превратившись в учителей, преподавателей, переводчиков, журналистов, видных комсомольских и партийных работников и просто совслужащих, сохранили о нем самые теплые, а многие – и горячие воспоминания. Его лекции по зарубежной литературе и эстетике пользовались неизменным успехом. Сгонять на них студентов не требовалось. Аудитории всегда были полны. Привлекала его манера чтения. Он начинал лекцию от дверей аудитории, едва войдя в нее. Говорил медленно, с расстановкой, не повышая голоса приятного баритонального тембра. Театральные паузы, которые он держал мастерски, подчеркивали важность и значительность сказанного. Эта индивидуальная яркая манера говорить вызывала у студентов желание пародировать ее. Находились студенты, искусно изображавшие преподавателя в аудитории или на сцене в своих «капустниках». Отец знал об этих пародиях и был польщен. К сожалению, ни разу ему не пришлось их увидеть: студенты опасались его гнева, и совершенно напрасно. Конечно, успех лекций определялся не только манерой чтения, но, главное, их содержанием. В теме каждой лекции папа стремился раскрыть ее актуальность, в творчестве писателя или художника – подчеркнуть гуманизм и найти тот нерв, который бы задел души и мысли его слушателей. Ему удавалось достичь своей цели. Студенты живо откликались на стремление лектора. Ну а если он прибегал к эзопову языку и аллюзиям по отношению к советской действительности или власть предержащим, то удовольствию мыслящей части студенческой аудитории не было предела. Многим он привил вкус к чтению зарубежной литературы, к проникновению в художественную ткань произведения.

Студенты ценили Арона Яковлевича за содержательность лекций, его эрудицию. Многие студентки, как и полагается девушкам, влюблялись. Его часто приглашали на студенческие неформальные встречи, выпускные вечера. Он сыпал анекдотами, рассказывал истории из своей студенческой жизни, танцевал со студентками, умело одаривая их комплиментами.

Папу любили, несмотря на его строгость, суровость и даже, по словам тех же студентов, жестокость. Сколько раз мне, работающей с 1964 г. в том же инязе, что и отец, приходилось выслушивать ужасающие истории о том, как студенту-отличнику приходилось по пять раз пересдавать Скиру экзамен или зачет по литературе из-за непрочитанных по программе произведений. 

– Я все прочел, но он спросил, какого цвета глаза у Жюльена Сореля, а я не помнил. И он меня прогнал.

Подобные заявления – полная чушь, но то, что отец требовал чтения произведения и умел разобраться, кто действительно читал, а кто пытался пустить пыль в глаза, – истинная правда. Ни на какие компромиссы он не шел. Случалось, что студент входил в азарт и пытался получить у преподавателя оценку, так и не прочитав произведения, на котором попался при первой сдаче экзамена. Он неизменно проигрывал.   

Известность в театральных кругах и в мире художников отцу принесло преподавание в  Белорусском государственном  театрально-художественном институте. Папа любил этот институт, работал в нем на четверть ставки или почасовиком с ноября 1945 года параллельно с преподаванием в инязе – основном месте работы. Театральный институт не расстался со Скиром и по достижению папой пенсионного возраста. Арон Яковлевич читал лекции будущим актерам и режиссерам до 1990 года, пока позволяли силы.

Он хорошо знал и понимал живопись. Рисовал сам. Значительную часть нашей библиотеки составляли альбомы по живописи и репродукции любимых им художников. В театральном институте он познакомился с художником Хаимом Моисеевичем Лившицем, а затем и с молодым Маем Вульфовичем Данцигом – прекрасным художником, ставшим впоследствии Народным художником Белоруссии. С Хаимом Моисеевичем отца связывала многолетняя тесная дружба. Лившиц и папа принадлежали к одному поколению, хорошо понимали друг друга, делились своими воспоминаниями. Хаим Моисеевич написал папин портрет. Стены нашей квартиры украшали два пейзажных полотна, подаренных отцу художником. В начале 90-х годов Лившиц с семьей уехал в США. И полетели папе письма из-за океана. Художник рассказывал о работе над монументальной картиной своей жизни «Молитва в Минске, 1994», а в последнем письме прислал фотографию своего уже почти законченного трагического произведения.

Страстный театрал, Арон Яковлевич ценил знакомство с артистами, режиссерами, художниками, дававшее ему возможность не только посещать минские театры, завсегдатаем которых он стал, но и присутствовать на репетициях и участвовать в создании самого спектакля. Он с наслаждением наблюдал за студенческой работой над дипломными спектаклями, не ограничиваясь высказыванием своего мнения об их  актерской игре или режиссерских идеях. К нему часто обращались студенты за советом, с просьбой о помощи в понимании пьесы, готовящейся к постановке. Став актерами или режиссерами, они не порывали связи со своим преподавателем, приглашали на свои репетиции. Приходилось ему ездить и в другие города республики: требовались его совет или лекция. К нам домой захаживали актеры драматических театров Минска, режиссеры; на дружеской ноге с ним были Борис Луценко, главный режиссер Русского драматического театра, и один из лучших актеров Беларуси Август Милованов. 

Отец обладал удивительным умением обнаружить изюминку, выявить некую ценную мысль даже в весьма среднем, по мнению большинства, произведении. Однажды он пригласил послушать «Кол нидрей» белорусского драматурга А. Е. Макаёнка, автора пьес «Затюканный апостол» и «Трибунал», с успехом идущих не только на сцене советских театров, но и за рубежом, в основном в странах социалистического лагеря. Пьесы оценивались общественностью, как  смелые и передовые. Впоследствии я выслушала два рассказа об этой встрече.

Отец: «Наташа, Макаёнок был потрясен. Ты бы видела, как он слушал! Полностью ушел в мир звуков, был целиком им поглощен. Благодарил меня за знакомство с прекрасным».

Дочь Андрея Макаёнка, преподаватель нашего института, подтвердила, что музыка ее отцу понравилась, и добавила: «Мой папа был потрясен. Он рассказал, что Аркадий Яковлевич (сложилась традиция звать отца Аркадием Яковлевичем) разбирал недавно написанную отцом пьесу «Верочка» и наговорил столько неожиданных комплиментов. Он нашел, – говорил отец, – в ней такие глубины, о которых я сам, автор, и не подозревал».

Фамилия Скир была знакома узкому кругу специалистов по эстетике и творчеству Дидро благодаря его книге «Предмет искусства в эстетике Д. Дидро», изданной в 1979 году.

В 1968 году во Франции отмечали 250-летие со дня рождения великого просветителя. Была организована международная конференция, ему посвященная. Годом ранее папа защитил диссертацию по эстетике Дидро. Он бы с удовольствием поделился своими идеями на этой конференции и послушал доклады ученых с мировым именем. А увидеть Париж! Но он и помыслить об участии  в конференции не мог, понимая, что пятая графа делает его не выездным. «А счастье было так возможно, так близко». Французский ученый, профессор филологии г-н Поль Верньер, специалист по XVIII веку, с которым отец в процессе подготовки своей диссертации состоял в переписке, знакомый с папиными идеями, прислал ему приглашение выступить с докладом задолго до даты проведения конференции, но папа получил его много дней спустя после ее завершения.

Отец никогда не забывал о своих еврейских корнях. Он говорил, писал и читал на языке идише. Знал еврейскую литературу. С радостью воспринял создание государства Израиль, с волнением и сочувствием следил за его трудным становлением, слушая по радио «вражеские голоса». Он не афишировал, но всегда поддерживал связь с еврейскими кругами Минска. Никогда не пропускал дня 8 мая, чтобы прийти к «Яме», месту расстрела 5000 евреев, когда этот ров был действительно только ямой с установленным в ней скромным памятником погибшим, ставший лишь десятилетия спустя официальным мемориалом. В 50-е – 70-е годы туда приходили десятки, позже – сотни людей. Им не давали говорить, разгоняли силой, все они были на учете в КГБ; в 80-е – начале 90-х годов их не разгоняли, но пытались заглушить речи гремевшей в громкоговорителях музыкой. Однако люди упорно ежегодно продолжали устраивать в «Яме» митинги памяти. И ни один митинг не обходился без присутствия Арона Скира.

В 90-е годы оживилась еврейская жизнь в Беларуси, стали появляться еврейские воскресные школы, издаваться газета «Авив», в Минске открылось отделение Еврейского агентства, вспомнили о еврейских местечках в Беларуси. Необходимо было сохранить память о погибших людях, стертых с лица земли местечках и кладбищах. И 80-летний пенсионер, инвалид второй группы с 1985 года, Арон Яковлевич Скир включился в работу по сохранению памяти и восстановлению еврейской культурной жизни в Беларуси, как всегда, со всей страстью и верой в необходимость и важность того, чем  он занимается.  

В это время евреи Беларуси обретают официальную структуру – Белорусское объединение еврейских организаций и общин. Папа поддерживает с объединением тесную связь. Несмотря на сердечную болезнь и тающие силы, ездит по бывшим штетлам на открытие мемориальных памятников. Своей деятельностью он, прежде всего, отдает долг родителям, погибшим в гетто, и миллионам убиенных евреев, а также заполняет образовавшуюся в его жизни пустоту после отъезда в 1990 году в Израиль сына Якова и горячо любимого внука Лёвы.

В конце 92-го года редакция Белорусской энциклопедии обратилась к отцу с просьбой написать для нее статью о еврейской культуре в Белоруссии с начала ХХ века и до 1941 года. Папа с жаром взялся за ее создание. Вскоре редакция отказалась от своего заказа. Однако папу это решение не огорчило. Его труд вышел за рамки словарной статьи как по размерам, так и по своей тематике. Он торопился, спешил завершить книгу, которая (он чувствовал это) станет для него последней, а сказать надо было так много. Силы уходили, за два года он несколько раз попадает в больницу с инфарктом, сердечными приступами, почти слепнет; читает с сильной лупой. Ему тяжело корректировать и редактировать свой собственный текст. Он предвидит огромные трудности по публикации книги, на которую, справедливо полагает он, придется  затратить тающие силы и массу времени. Кроме того, в нем растет желание увидеть Землю Обетованную, уехать в Израиль к сыну и внуку. Он уже начал оформлять документы. Отец работает без устали, пишет взахлеб. К ноябрю 93-го года книга в целом готова. В декабре он получает отзывы рецензентов, среди которых Шломо Эвен-Шошан. Еще месяца два-три уходит на правку рукописи, перепечатывание и корректуру машинописи. И начинается борьба за публикацию, поиски издательства и спонсора. На это затрачен почти год, год сражения с чиновниками и болезнью. Наконец, в ноябре 1994 года труд Арона Скира «Еврейская духовная культура в Беларуси» сдан в набор, и в мае 95-го довольный, но измученный автор делает дарственные надписи на  вышедшей из печати книге. Ровно через год, 3 мая 1996 года, моего отца не стало. 

Насколько эта маленькая книжица была важна для отца, говорит то упорство, с которым он ее отстаивал, гораздо важнее, чем может показаться на первый взгляд. Да, он хотел рассказать своим современникам и, прежде всего, молодежи, о богатой и разнообразной жизни евреев в Белоруссии, об их культуре, о судьбе этой культуры. Ему удалось собрать и впервые опубликовать на русском языке материал, разбросанный по разным статьям, книгам и мемуарам, опубликованным, в основном, за рубежом. Многие знакомые преподаватели, прочтя папину книгу, с удивлением говорили мне, что и не подозревали об интенсивности и самом существовании культурной еврейской жизни в Минске, Витебске и других городах республики, об издании газет, о еврейской поэзии и театре. Да, ему хотелось показать влияние этой культуры на формирование личности, и он выносит в заглавие слова «духовная культура». Но в книге есть еще один смысловой пласт, видимый и понятный близким отцу людям: это стремление запечатлеть на бумаге и увековечить память о своей семье, о дорогих сердцу людях. 

Судьба Арона Яковлевича – типичная судьба еврейского советского интеллигента, которого не обошли трагические события его страны, но и не раздавили: пощадила война, из которой он вышел победителем без ранений; он не знал ни сталинских лагерей, ни брежневских «палат № 6», не был диссидентом, но и достоинства не терял никогда, не был провидцем или пророком, прозревал вместе со страной. Об этом свидетельст­вуют его письма моей матери в 41-м году, которые мне невозможно читать без волнения.

Письма молодой супруг писал жене почти каждый день, а иногда и два раза в день. Ко дню начала войны родители были женаты всего год и разлучены расстоянием. Папу мобилизовали в 40-м году. Он успел отслужить преподавателем в Архангельском пединституте всего месяца два, а мама оставалась работать на кафедре зарубежных литератур этого же института, мечтая о поступлении в аспирантуру Ленинградского университета.

И вот передо мной письмо от 22.06.41 г., день начала войны. Слова «война» нет вообще. Слова любви и «Очень спешу. Нас переводят в другое место… Если ты еще не раздумала поступить в аспирантуру, то обязательно постарайся поступить».

В дальнейшем в письмах появляется слово «командировка» как синоним  «фронта».

02.07.41 г. «…Обстановка такая, что сам черт не разберет».

18.08.41 г. Беспокойное письмо. 12 дней нет писем от мамы, появляется волнение за родителей: «…Меня послали в командировку, где я теперь и нахожусь. Здесь довольно жарко…» Из этой «командировки» он рассчитывает вернуться в Мурманск, откуда был отправлен в нее, «дней  через десять. …Я найду тебя после войны? Сколько бы она ни продолжалась? Да?» Того же 18-го августа следом полетело в Архангельск еще письмо со словами любви и воображаемыми картинами послевоенного счастья. В нем впервые отец описывает свой первый день войны и судьбу товарищей по роте. «…Помнишь, 22 июня был выходной; накануне директор воскресного университета долго упрашивал комиссара полка, чтобы тот отпустил меня прочесть лекцию (сейчас даже не помню о ком, кажется, о Лермонтове); до поздней ночи я сидел и готовился. В выходной день нас всегда будили в 8 часов обычным внушительным криком «подъем», а на этот раз все обошлось по-иному. Примерно в 6.30 утра дежурный начал будить нас с подозрительной материнской нежностью. Многие начали роптать на то, что рано так будят, ведь нет еще и восьми. Проходивший мимо ком. батальона бросил: «В 8 нас здесь, возможно, уже не будет». – Сама понимаешь, что, услышав эти слова, все повскакали со своих коек и мгновенно оделись. Через час нам все стало известно. Когда я уже был в каске и увешан гранатами и патронами, меня издали увидел комиссар полка: «Что же вы на лекцию не пошли?», крикнул он, улыбаясь, и тут же упомянул мать немца…. А теперь уже многих нет… из тех, о ком я говорил тебе. Напр., политрук погиб в первом бою, оставив молоденькую жену с грудным ребенком,  парень, с которым я ехал из Архангельска в армию (помнишь, он был похож на колхозника), ранен в обе ноги и еще в одно место… другой тоже ранен в голову и ногу. А вообще наш полк держится молодцом». Добавлю, что рота, вся состоящая из солдат с высшим образованием, вскоре была полностью уничтожена. Отца спасло то, что он был взят в штаб переводчиком. И все же в середине августа 41-го отец надеется, что война не будет слишком продолжительной: «Кто знает, сколько может продлиться эта война, но, во всяком случае, думаю, не больше года, а то и меньше». Однако уже 26-го августа он пишет: «По всей вероятности, командировка весьма затяжная». В этом же письме он сожалеет о том, что не может быть среди защитников Ленинграда, не допускает мысли, что город может быть взят, «что эти подлые трусы, филистеры… хотя бы на один день внесут зловонный дух свой в этот город, где я провел свои лучшие годы», считает, что Ленинград будет поворотным пунктом в этой войне.  Строчкой ниже отец сообщает маме (тогда только собирающейся ею стать, о чем папа, кажется, еще не знает), что его отзывают и не дают рассказать ей о беседе с пленным немцем, посвященной современной немецкой философии. В целом, читая сохранившиеся военные письма отца, я убедилась, что его вера в победу над фашистами была искренна и, главное, в глубине души он был уверен в том, что не погибнет. Вера его оправдалась.

Но вернусь к семейным корням Скира Арона Яковлевича. Он родился в 1913 г. в Вильне. Был вторым ребенком в религиозной семье Рахели и Якова Скир из местечка Радунь. Его отец, Яков бен Мордехай, окончил радуньскую ешиву и получил удостоверение раввина за подписью главы ешивы, всемирно известного галахиста и моралиста Хофеца Хаима. Он был верным учеником и последователем знаменитого раввина. Однако, сам равом не стал. Воспротивилась его жена, моя бабушка, в молодости связанная с БУНДом, левой еврейской партией, боровшейся за демократические права евреев и создание национальной еврейской автономии в восточно-европейских странах. Дед окончил бухгалтерские курсы и работал то кустарем-одиночкой, то бухгалтером. В 20-ые годы, как пишет мой отец в своей книге, он помогал прихожанам минской синагоги Гезелн-шул овладевать премудростями Торы. В семье прилагал максимум усилий, чтобы воспитать детей в духе моральных принципов своего учителя Хофеца Хаима. 

С началом Первой мировой войны семье пришлось переехать в Минск, где и прошли детство и юность отца. В 20-ые годы у Рахели Ароновны, моей бабушки, рождаются еще два мальчика. Настает тяжелое время. Какой силой духа надо было обладать этой маленькой женщине с серо-голубыми глазами, которые то темнели от печали, то становились совсем голубыми в солнечные и радостные дни, чтобы  прокормить пятерых мужчин (мужа и четверых сыновей) в эти голодные, полные лишений годы! Приходилось смиряться и с тем, что муж не всегда имел работу, ибо, строго соблюдая субботу, он не ходил в этот день на службу и, естественно, его увольняли. Бабушка взвалила на себя возделывание большого огорода и завела корову; ее рабочий день начинался с рассветом и заканчивался поздно вечером. И как удавалось ей при такой занятости содержать дом, воспитывать сыновей, быть фактически сердцем семьи, ее согревающим и скрепляющим, поддерживая авторитет отца как главы дома! Каким тонким психологом следовало быть! В рассказах отца и его братьев о родителях я всегда ощущала глубочайшее уважение и почтение к их отцу, теплоту и любовь – к матери. Она была воспитана в религиозной семье и свято сохраняла традиции, но видела будущее своих сыновей в светской профессиональной деятельности. Мечтала, чтобы один из них стал врачом. Свои надежды мать возлагала на моего отца, но у деда были на Арона свои виды. Он видел в нем раввина, знатока Торы. Мальчика отдают в хедер, а затем до 16 лет, до 1929 г., он продолжает заниматься в минской ешиве у рава Иегошуа Гроднера, о чем потом напишет в своей книге и поместит портрет учителя. Учеником он был успешным. Ему нравилось погружаться в глубины текста Танаха и рассуждать о его толкованиях. Все, что воспринимается в детстве, глубоко проникает в человека и оседает в месте, называемом душой, то ли в его голове, то ли в сердце. Незаметно для самого человека накопленное в душе работает всю жизнь, чтобы в нужный момент быть востребованным. Глаза Арона вчитывались в ивритские буквы, и вместе с ними, с красотой языка «Песни песней», книг Пророков и Псалмов в его душу входили библейские образы, трагическая судьба еврейского народа, отраженная в художественном слове. Пройдет много десятилетий, и дедушка Арон будет с волнением  учить свою внучку Аню читать наизусть отрывок из книги пророка Исайи о мире, о времени, когда лев будет лежать рядом с волом.

Поводом для обучения послужил организованный в 1991 году в Москве фестиваль  самодеятельности детских еврейских коллективов. В Минске отобрали танцевальные и хоровые детские ансамбли для участия в этом фестивале и, как бы между прочим, предложили желающим выучить стихотворение на иврите. Аня рассказала о фестивале дома. Мы отнеслись к сообщению спокойно. Но дедушка втайне загорелся идеей участия внучки в столь значительном культурном мероприятии, символизирующем возрождение еврейской культуры в стране Советов. Он несколько дней находился в поисках подходящего текста и, наконец, остановился на отрывке из книги Исайи. Настали дни обучения выразительному чтению на иврите патетического обращения пророка к еврейскому народу. По прошествии почти месяца Аня предстала пред очи авторитетной комиссии по отбору участников фестиваля, в которой только два человека понимали, о чем читает девочка. Чтение им понравилось, но в число участников фестиваля Аню включать не собирались и в Москву брать не хотели по понятным причинам: кому интересно и кто в зале будет слушать чтение на непонятном языке. Аня отнеслась к решению комиссии спокойно, мы – тем более. Но не дедушка.

Он не мог допустить, что все его труды, результатами которых он так гордился,  пропадут втуне. Он настойчиво просил включить внучку в состав делегации. Ему отказывали, но они не знали, с кем имеют дело.

– Ладно, – махнули на отца рукой, – хотите, везите ее сами. Привезете – мы включим ее в программу. Отец согласился, не колеблясь. Ему было тогда почти 80 лет, он перенес инфаркт, сердечные приступы не давали ему покоя. Ничто его не останавливало, даже отсутствие жилья в Москве. Всех участников фестивальной делегации разместили в гостинице, но не Аню. С великим трудом нашлась для деда и внучки маленькая комнатка с кроватью, на которой им пришлось спать вместе валетом. На другой день после приезда в столицу, проплутав в метро и скользя по нечищенным тротуарам в поисках зала, где проходил фестиваль, мой папа увидел свою внучку на сцене. Аплодисменты были вежливыми, но после Аниного выступления к папе подошел член жюри, некий гость из Израиля (каюсь, не помню кто, но известный деятель культуры) и сказал, что чтение девочки доставило ему истинное удовольствие, настолько красивым и выразительным оно было. Папа был вознагражден, светился от радости, рассказывая об этом, как ребенок. Аня получила грамоту как чтец и куклу в подарок. А дед, записавший ее чтение на пленку, потом с гордос­тью давал слушать ее своим близким друзьям, звонил любимому брату в Ленинград и подносил телефонную трубку к магнитофону.

Семейный уклад и атмосфера хедера, безус­ловно, сказались на формировании характера и поведении Арона. Непререкаемый авторитет отца в семье и учителя – в хедере, требование беспрекословного послушания, наказание за любую провинность – основа воспитания детей, воспринятого моим отцом, которое я ощутила в первый же день знакомст­ва с папой. Произошло оно в 1946 году. Мне было четыре года. В честь возвращения  отца с войны была затоплена печь и  накрыт стол в зале, которым мама с бабушкой не пользовались в военное время. Я забралась на высокий сломанный стул, но слезть с него сама боялась: он шатался и грозил развалиться. Папа, оценив ситуацию, подошел и предложил меня снять. Я отказалась, я еще побаивалась его: он был для меня чужим. Я не знала, к чему слово «папа» меня обязывало или должно было обязывать, но смысл его был известен отцу. И понимание оного не позволяло допустить, чтобы дочь ослушалась отца.

Воспитание началось! Он не разрешил ни матери, ни бабушке подходить ко мне. «Она будет стоять на стуле до тех пор, пока не согласится на мою помощь или сама не попросит меня. И не смейте к ней подходить!» Сначала я ничего не понимала: почему мама или бабушка не могут меня снять? Потом до меня дошло, что этот человек хочет во что бы то ни стало настоять на своем, что без его помощи мне не слезть, и, когда он в очередной раз предложил мне помощь, согласилась. Мне никто из родных не рассказывал про этот эпизод. Отец забыл его, но я запомнила на всю жизнь.

В детстве мне иногда случалось подвергаться наказаниям, смысл которых я не всегда понимала и несправедливо принимала за жестокость, хотя объяснялись они убежденностью в правильности таких методов воспитания и благотворном их влиянии на ребенка. Не жестокость, а твердость и сила характера, унаследованные, вероятно, от обоих родителей, обеспечивали папе авторитет у братьев, признававших его старшинство, и уважение собственного отца, моего деда. Да так ли уж сурово и жестко было воспитание в семье Якова Скира, если все сыновья выбрали себе дорогу согласно своим стремлениям, а не желаниям родителей, а первым бунтарем был мой отец.

  Любовь к искусству, стремление учиться живописи побуждают его после окончания  семилетней советской школы, в которую он перешел после закрытия ешивы, поехать в Ленинград. Рухнула надежда Якова увидеть своего сына ученым раввином, а матери – врачом. Денег на поездку ему не дают: их просто нет. Он отправляется на  стройку рыть котлован для будущего Дома правительства Белоруссии. И с октября 1931 года он – студент отделения изобразительных искусств художественного политехникума Ленинграда. Однако уже через год из-за реорганизации техникума и переориентации на обучение сугубо плакатной живописи отец оставляет сие заведение. Далее следует учеба в ФЗУ повышенного типа им. Тимирязева, затем работа на заводе рабочим и на судоверфи – старшим мотористом 5-го разряда с параллельным вечерним обучением в художественной студии по классу живописи – до 1935 года. За эти годы он приобрел рабочий стаж и звание пролетария, столь необходимые для поступления в вуз, и в августе 35-го года был принят в ЛГУ на филфак, отделение западно-европейской литературы.

Нелегки были первые годы в университете для еврейского мальчика, в семье которого говорили на идише, а в хедере и ешиве изучали тексты на иврите. Он делал ошибки в русском языке и говорил с легким акцентом, а тут добавились французский, немецкий и огромное количество произведений русской и зарубежной литературы с древнего мира по XX век, которые следовало прочесть. Но отец учится неистово. Избавляется от акцента; совершенствует и обогащает свой русский; отныне он пишет и говорит на нем абсолютно грамотно; первоначальные оценки «удовлетворительно»  быстро сменяются на «хорошо», к четвертому  курсу – на «отлично». А курсовая работа  «Эстетика Флобера» рекомендована к публикации в университетском научном сборнике.

Нет, отец никоим образом не был книжным червем, ничего не видевшим вокруг себя, проводившим дни и ночи за учебниками. Он из тех, про кого Пушкин писал: «Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел». Его хватало и на театры, и на музеи, и на  дружеские посиделки, и на  ухаживание за  девушками, или за девушкой. Ею была моя мама, которую он добивался довольно долго и упорно, но успешно. Да разве может не победить девичье  сердце  рыцарь, который, проводив  майской белой ночью свою донну домой и, возвращаясь к себе, заметив, что мост над Невой разводится, не теряется, а одним махом перепрыгивает с одной половины моста на другую?! Распределение они получили уже как муж и жена и вместе поехали в Архангельск.

Честная бедность и отсутствие рабской психологии – воистину характеристика  семьи Скир. Именно честность не позволяла младшему из братьев Грише, ставшему адвокатом и получавшему гроши за свою работу, неизменно предупреждать клиентов о том, что письменная консультация, ни в чем по сути не отличающаяся от устной, стоит дороже. Клиенты, естественно, ограничивались устной и платили меньше. Благодаря ей средний брат, врач-кардиолог Самуил, спасший жизнь не одному больному, никогда не брал взяток, как не помышлял об извлечении материальных выгод из своей профессии и мой отец. Иначе не обозвали бы его однажды дураком.  

Дело было жарким летом 48-го или 49-го года. К нашему деревянному домику  подъехала и остановилась у ворот черная машина. Услыхав редкий в наших краях звук подъезжающего автомобиля, жители соседних домов высунулись из окон. Мы были удивлены не меньше: ни у кого из наших знакомых собственных машин не было. Из нее вышел могучего телосложения мужчина с печатью важности на челе. Медленно ступая, выпятив грудь, расставив руки и чуть согнув их в локтях, он направился к дому, недоверчиво взглянул на его номер и открыл калитку. Появившемуся на крыльце папе он объяснил, что ему нужен преподаватель пединститута  такой-то. Папа ответил, что это он и есть, и провел его в нашу столовую (она же гостиная, она же детская и родительский кабинет). С лица гостя не сходило недоверчивое выражение.

– Чем могу служить? – спросил папа.

– Я – член обкома партии. Нахожусь на руководящей работе и параллельно заочно учусь на историко-филологическом факультете. Мне надо сдать экзамен по зарубежной литературе  второй половины XVIII века. Вы можете принять у меня экзамен?

– Конечно, почему бы нет, – ответил папа.

– Что для этого нужно?

– Вот программа. Прочтите указанные в ней произведения и соответствующую главу учебника. Будете готовы – приходите.

– Спасибо, – сказал важный товарищ, странно взглянув на отца, и ушел.

Прошло дней десять. Опять к нашему дому подкатил знакомый автомобиль, из него вышел наш герой, на сей раз в сопровождении семенящего за ним человека в сером костюме, в котором папа узнал одного из преподавателей института. Опять папа вышел на крыльцо встретить прибывших.

– Я к преподавательнице Л., – сказал важный товарищ, не здороваясь.

– Пожалуйста, проходите.

Каково же было его удивление, когда его провели в уже знакомую комнату. Он не мог знать, что нужная ему преподавательница – папина жена, но у них разные фамилии. А профессии одинаковые. Появилась мама, и с ней состоялся диалог, слово в слово повторивший первый. Оскорбленный обкомовский руководящий работник повернулся и вышел из комнаты, а его провожатый чуть задержался.

– Ну и дурак же ты, братец! – сказал он папе. – Ты что, не мог ему отметку за экзамен в зачетку поставить?! Так это сделают другие, а ты приобрел в его лице врага вместо того, чтобы получить хорошую новую квартиру со всеми удобствами.

Так все и произошло. Товарищ получил, не учась, нужный для карьеры диплом о высшем образовании и стал этим высшим образованием руководить в отделе ЦК партии.

Папа, вероятно, по примеру своего отца, любил часто повторять одну и ту же сентенцию, фразу или пословицу, не всегда соизмеряя ее с уровнем детского восприятия, но вбивал ее в голову навсегда, а смысл доходил в полной мере с возрастом.  С шести лет я слышала немецкую поговорку:  «Надо жить так, будто за тобой все время подсматривают в замочную скважину». Потребовалось несколько лет, чтобы я поняла, что речь идет о честности. Подбрасывая моего маленького брата на коленях, он, как бы внушая сыну, скандировал: «Быстрый, как олень, сильный, как лев» (еврейская поговорка), а чтобы стать таким, мальчик должен хорошо есть, ибо «пусто в брюхе – дух расстроен, а поешь – и дух спокоен» (Р. Роллан, «Кола Брюньон»). Мне же, как будущей матери семейства, беспрестанно рассказывалась притча о старушке, которая на  вопрос, в чем секрет ее необычайно вкусного блюда, назвала составляющие рецепта, добавив: «И немножко души».

Мой дедушка старался укоренить в головах своих детей идею приоритета духовного над материальным и весьма в этом преуспел. Самое ругательное слово у папы было «мещанство». Мещанством он называл предпочтение материальных благ духовным, содержательные интеллектуальные и познавательные беседы противопоставлял кухонным пересудам и сплетням. Он настойчиво учил меня не говорить дурно о других. Позже я узнаю, что злословие согласно Торе – один из основных грехов, на которые обращал особое внимание Хофец Хаим, о чем в доме Скира говорилось неоднократно.

Он признавал лишь минимально необходимый комфорт и подчас доходил в своем презрении к удобствам до крайности. Упорно не хотел переезжать в квартиру со «всеми удобствами» из родительского деревянного дома, их полностью лишенного, считая, что если мать, отец и братья могли жить в этом доме, не страшась неудобств и обходясь малым, то и его собственная семья может прожить здесь не менее счастливо. И не переехал бы, если бы дом не был снесен по плану реконструкции Минска.

Тяжело было расставаться с домом своего детства, с садом и огородом, возделанными своими руками, непосредственным общением с природой, чего «цивилизованная» квартира, без сомнения, была лишена. Папа решает сохранить частицу детства в новой квартире. Он осторожно выкапывает часть куста жасмина, единственного сохранившегося в войну куста, посаженного его родителями, и пересаживает в кадку на балконе новой квартиры. Куст приживается и продолжает радовать всех белыми душистыми цветами.

В 69-ом появилась в доме любительская восьмимиллиметровая кинокамера «Кварц». Значение этого приобретения в полной мере  мы с братом оценили теперь, когда смотрим на снятые кадры и видим живые дорогие лица ушедших в мир иной родных, друзей, коллег.

То, что мы с братом прочувствовали не так давно, папа ощутил в полной мере сразу после войны, когда, вернувшись в родной дом, уже зная, что родители погибли в Минском гетто, не нашел там ни одной вещи, кроме единственной подушки, которая принадлежала их семье, ничего, что бы хранило память о родных, тепло их рук. Ему хотелось хоть в малой степени воскресить атмосферу родительского дома. Он мог исколесить (и не однажды) весь город в поисках обоев с рисунком, украшавшим стены дома до войны. Вещи в доме несут в себе отношение к ним своих хозяев, неодушевленные предметы одухотворяются людьми. Эта невидимая равнодушному чужому глазу печать заметна детям и внукам и проявляет, как катализатор, в их памяти образ владельца вещи, сохраняя связь поколений. 

Еще теснее эту связь закрепляет соблюдение семейных традиций. Поэтому в нашей семье неукоснительно отмечались еврейские праздники: Рош-а-Шана, Песах, Суккот и Шавуот. Конечно, строгий взгляд раввина нашел бы в манере отмечать эти религиозные праздники нарушения протокола, но отец сообразовывался со временем и с возрастным уровнем восприятия детей. В конце 40-х – начале 50-х годов я, маленькая девочка, замечала, что есть определенные дни ранней и поздней осенью, весной и летом, когда к празднично накрытому столу подаются определенные блюда: то яблоки с медом и арбуз, который до этого дня папа не покупал; то жареные картофельные оладьи на постном масле, прозрачные и хрустящие (драники), ставшие моим любимым лакомством на всю жизнь, которые папа делал обязательно сам; то особые мучные галки в курином бульоне и фаршированная рыба; то блинчики с обязательным творогом. До определенного времени суть этих праздников не раскрывалась: отец боялся, что я по неразумению  расскажу о них своим подругам и станет известно, что Арон Скир отмечает еврейские религиозные праздники, что обернулось бы крупными неприятностями, если не увольнением с работы для преподавателя-коммуниста. Но после смерти Сталина постепенно он назвал каждый праздник его именем и объяснил его значение. С каждым годом папины рассказы становились все полнее, богаче и красочнее. А в 1967 г. мой десятилетний брат в отсутствии отца (он был в Ленинграде) смог на пасхальном седере рассказать об освобождении евреев из египетского рабства, начиная с истории Иосифа и его братьев.

Дух, духовность – из категории слов, высеченных на папиных  скрижалях. Он употреблял их в значении более широком, чем религиозные деятели. Духовное – не материальное. Это продукт человеческого разума, его деятельность, направленная на познание мира и содержащая отношение к миру, к человеку и человечеству. Оно обязательно предполагает в себе нравственное начало. Отец верил или хотел верить, что любой вид искусства – литература, театр, музыка, живопись – оказывает огромное влияние на формирование личности. И степень духовности человека проверяется его деятельностью, его поступками. Вот почему в своей книге «Еврейская духовная культура в Беларуси» он рассказывает не только о еврейских писателях, еврейском театре, образовательных учреждениях и еврейских вековых традициях, но и о событиях и людях, казалось бы, к теме книги отношения не имеющих. Много страниц посвящает он столетнему еврею, деду Евне, жителю Старого Села, пользовавшемуся огромным уважением и непререкаемым авторитетом у местных жителей за свой ум, знания и умение управлять сельским хозяйством, за честность и справедливость. Папа рассказывает о редком феномене: во время войны жители этого села прятали евреев, переправленных в деревню еврейским партизанским отрядом Зорина, и не выдавали их, и объясняет его тем, что они сохраняли уважение к памяти Евны и перенесли свое отношение к нему на других евреев. Он пишет: «Эта белорусская деревня вполне заслуживает того, чтобы в Израиле на территории памятника трагедии еврейского народа Яд Вашем ей был выделен хотя бы маленький кусочек земли, засаженный деревьями памяти праведного Старого Села». В мае 2002 года на средства бывшего партизана Абрама Рубенчика на здании местной школы была установлена  мемориальная доска с надписью «Низкий поклон жителям д. Старое Село, которые в годы Великой Отечественной войны (1941–1945 гг.), рискуя собственной жизнью, спасали узников Минского гетто от неминуемой гибели, переправляя их в партизанские отряды. Вечная благодарность от спасенных узников и лично от А. И. Рубенчика».

В книге есть еще страницы, где действующие лица – сам автор и члены его семьи, мать, братья, отец, его более дальние родственники и друзья. Сохранить память о дорогих сердцу людях – столь естественное и правомерное  желание еще и потому, что они – часть евреев Беларуси, разделившие их судьбу, которым посвящена папина книга, ставшая своеобразным его завещанием. Я так хорошо его понимаю, поэтому и пишу этот очерк. 

 Наталья Скир