Левин Эрнст родился в 1934 году.

Автор и переводчик стихов, прозы, радиожурналист и публицист.

В 1957 году закончил Белорусский политехнический институт.

С 1972 года живет в Израиле, в Тель-Авиве. Публиковал статьи, стихи, фельетоны, пародии, стихотворные переводы в журналах «Круг», «Неделя в Израиле», «Сион», «22». Издал две книжки: историческую (о бойцах еврейского подполья против британских властей Палестины и научно-популярную (самопроверка показателя интеллекта IQ)). Впервые перевел на русский стихи выдающегося еврейского поэта Ицика Мангера.

В 1981 года сотрудничал с радио «Свобода» (РС) и был приглашен на постоянную работу в Мюнхен. Написал сотни публицистических радиостатей. Перевел стихами библейскую Книгу Экклезиаста, публиковал статьи и новые переводы классической поэзии в журналах «22»(Тель-Авив), «Юг» (Ашкелон), «Нева» (С-Пб) и русскоязычных газетах Германии.

 

26 апреля 1982 года скончался Цфания Яковлевич Кипнис – художник еврейских театров, один из последних представителей подлинно еврейской творческой интеллигенции России, наш дорогой друг и старший товарищ.

Он ушел из жизни, как и шел по ней: легко и стремительно, никого не предупреждая, никого не отягощая заботами о себе, без болезней и страданий. Вышел утром из дому – как всегда, по делам – и умер в пути, мгновенно, от разрыва сердца.

Наш Цфаня (он всегда просил называть его просто Цфаня) прожил почти 77 лет, но никто и не подумал бы назвать его стариком. Он запомнится нам молодым: небольшой изящный человек с красивой сединой, с юношески порывистыми движениями, с чудесными еврейскими глазами на живом, подвижном лице. Таково и чувство нашей утраты: безвременно умер молодой человек, полный неистощимой жизненной энергии. Он принадлежал к редкой категории людей, начисто лишенных фальши, наделенных естественным, а не «принципиальным» благородством.

Человек безошибочного вкуса, влюбленный в жизнь и красоту: обаятельнейший собеседник, неутомимый пешеход-ходатай по чужим делам, душа застолья и даже галантный кавалер! Мы надеялись, что счастье общения с ним продлится, по меньшей мере, еще лет двадцать. Судьба решила иначе.

Жизнь Цфании Кипниса отразила историю евреев России. Он родился в Житомирской области, в семье, соблюдавшей еврейские традиции; рос в местечке, учился в гимназии на иврите. Пережил погромы. С юности включился в национальное движение, был организатором комитетов «Гашомэр Гацаир» и «Гехалуц» в городах Украины. Когда власти запретили в 1922 году сионистскую деятельность, продолжал работу нелегально. В возрасте 18 лет был арестован и брошен в тюрьму: он стал одним из самых молодых узников Сиона.

Позже, став художником, он все свое творчество связал с еврейской жизнью, с колоритом местечка. Цфаня работал почти во всех еврейских театрах страны, в редакциях, издательствах, Союзе художников, Худфонде... Киев, Харьков, Биробиджан, Москва, Хабаровск, Минск...

Он тяжело переживал кризис еврейской культуры в СССР: запрещение языка иврита, отмирание языка идиша, закрытие школ, теат­ров, газет; подавление национальной общест­венной жизни. Многие его соратники пали жертвами произвола. Их родных и близких Кипнис, не в пример многим, всегда поддерживал преданно и бесстрашно.

Наверное, самым удивительным в нем было сочетание крайней деликатности и такта с бескомпромиссной твердостью. Он был на редкость доброжелателен. Его глаза мгновенно схватывали тончайший поворот мысли, оттенок чувства собеседника; наполнялись состраданием и тревогой при каждой вашей неудаче, неприятности, болезни: в них вспыхивала готовность немедленно куда-то бежать, помогать, отдать все. Они становились виноватыми, если вы совершали глупость или бестактность, – и тут же радостно вас прощали. Но... ох, каким упрямым он умел быть, наш Цфаня! И – храбрым. Речь не о том, чтобы выплеснуть кружку пива в морду высокопоставленного антисемита (бывало и такое), речь о его гражданском мужестве, которое граничило с «безумством храбрых»...

Участники войны против нацизма, как правило, охотно говорят о своем фронтовом прош­лом: вспоминают, а некоторые и завышают, свои воинские звания, пересчитывают боевые награды (иногда «невинно» причисляя к ним юбилейные медали и послевоенные ордена за выслугу лет в кадрах). Из Цфани же такие сведения приходилось вытаскивать чуть ли не клещами.

А он прошел от Минска до Берлина, был начальником штаба пехотного батальона, ушел из армии в 1946 году в звании капитана со многими орденами и медалями! Ни разу в послевоенные годы он своих боевых наград (посмеивался: «бляшки») не надевал, и уговорить его было невозможно.

Когда Кипниса представили к ордену Богдана Хмельницкого, он сказал: «Нет! Этим именем меня в детстве пугали. Я не притронусь к ордену погромщика и людоеда»! Характер Цфани хорошо знали его командиры. Дело замяли – вручили ему другую награду.

По приказу маршала Г. К. Жукова Кипнис создал в Германии два памятника советским солдатам. И в те годы «всенародной любви к вождю» он отказался поместить на цоколе памятника цитату из Сталина, вообще упомянуть его имя. Ни уговоры, ни угрозы не помогли – он воспроизвел на постаменте простые слова с надгробья воинов древней Спарты: «Прохожий, передай Родине, что мы погибли, сражаясь за Нее».

Кипнис-художник был беспощадно требователен к себе и другим. Даже холсты, кисти и краски он признавал только самые лучшие: понятия экономии, окупаемости для него не существовали. Стоило режиссеру или издателю отступить от эскизов – и Цфаня просто отказывался от авторства, от подписи, от гонорара за готовую работу – таков был его стиль.

Он был снисходителен к бездарности, но халтурщиков глубоко презирал. Он много писал, но работал «за закрытыми дверями», без конца добивался совершенства, отказывался от выставок.

Он многое не окончил, и картин его при жизни почти никто не видал.

Цфании Яковлевичу было сорок с небольшим, когда он однажды сказал: «Ну вот, теперь я могу умереть спокойно». Это был день провозглашения независимости Государства Израиль.

В 1957 году он специально поехал в Москву на фестиваль молодежи, чтобы самому увидеть, коснуться рукой посланцев своей страны. Он говорил с израильскими спортсменами на иврите, они пели ему через окно автобуса израильские песни, он сохранил полученную от них дорогую реликвию: монетку в 10 огорот с еврейскими буквами. Возвращение в страну предков стало его мечтой, но тогда она еще выглядела несбыточной. Еще не ушла в прошлое смерть тирана, которую Цфаня, верный себе, отпраздновал открыто, в московском ресторане, с немногими уцелевшими друзьями. Чудом его тогда не посадили (все дружно отговорились чьим-то «днем рождения»), но в 24 часа вышвырнули из Москвы.

А за полгода до этого погибли в застенках МГБ ближайшие друзья Кипниса – еврейские поэты, писатели, деятели искусства. Товарищи по Еврейскому антифашистскому комитету, соратники по борьбе за сохранение национальной культуры. Все последующие годы Кипнис посвятил памяти этих своих друзей, заботе об их близких, оформлению и изданию их произведений – напряженной и бескорыстной работе до последнего своего дня. Он умер, готовя к изданию серию книг и альбомов еврейских авторов, расстрелянных 30 лет назад – в августе 1952 года. Она должна была выйти в свет к скорбному юбилею.

Год печальных юбилеев стал годом его смерти. Десять лет назад, 29 ноября 1972 года, в купе вагона Минск – Вена Цфаня поднял с друзьями бокалы за возвращение в Эрэц-Исраэль. Но доехал он только до пограничной станции Брест. На таможне его без всякого обвинения арестовали (поводом к «инциденту» послужили записанные на иврите адреса евреев, просивших прислать им вызовы) и продержали полгода в следственной тюрьме минского КГБ. Ему было тогда 67 лет. На счету было два инфаркта. Он стал на этот раз одним из самых пожилых узников Сиона.

В начале семидесятых годов Кипнис чувствовал себя в неоплатном долгу перед молодым поколением советских евреев за то чудо, до которого – так он говорил – ему дали возможность дожить: чудо пробуждения еврейского самосознания, национальной гордости, чудо возвращения на Родину, о котором его ровесники не смели даже мечтать. И он оплачивал этот «долг» с безграничной щедростью, отдавая свою энергию, здоровье и время. Именно Цфаня взял на себя изнурительное хождение по инстанциям, добиваясь разрешения еврейской художественной самодеятельности, добиваясь переноса с уничтожаемого кладбища на новое братской могилы евреев – жертв нацизма; он вел – разумеется, бесплатно – кружки иврита и спешил на другой конец города к своим ученикам с пунктуальной точностью, бросив все дела. Кипнис размножал бесценные экземп­ляры доходивших до нас учебных пособий, всегда был готов организовать традиционный праздничный вечер, провести пасхальный Сэдэр, прочесть лекцию по еврейской истории, культуре, литературе.

Только Кипнис мог выполнить надписи на лентах траурных венков – слова библейских пророков на языке Торы. он помнил их с детства. Весной 1972 года мы собрались, чтобы возложить эти венки к братской могиле в бывшем гетто. Это тоже был скорбный юбилей – тридцатая годовщина массовых расстрелов. Нас окружили работники КГБ и милиции: сверля взглядами, фотографируя, докладывая что-то по радио неведомому центру. Один из них влез на надгробие сапогами и предупредил о недопустимости выступлений, а также молитв: «здесь вам не синагога!»

Толпа зашумела, начиналась перебранка – «беспорядки», к которым и стремился провокатор. Но мудрый Цфаня – маленький и тщедушный – вышел вперед и так посмотрел на него, что тот мгновенно стушевался и растворился в толпе. А Кипнис в наступившей тишине на прекрасном иврите прочел поминальную молитву...

Отказников, «активистов алии» хорошо знали за границей: им постоянно звонили, устраивали митинги в их защиту, требовали их выпустить. Кипниса не знал никто: он не был отказником. Он – наш Учитель – казался, по-видимому, легкой добычей: «слабый, больной и никому не известный старый еврей». Да еще и сионист-рецидивист с полувековым стажем! Его и выбрали в качестве жертвы...

Странным он был сионистом, наш Цфаня. Он никого не агитировал ехать на историческую родину – наоборот: увидев малейшие колебания, сомнения, боязнь покинуть призрачные «горшки с мясом», он говорил: «Оставайтесь! Поверьте мне, здесь вам будет лучше». Он признавал право на Израиль только за теми, у кого не было колебаний.

Единственная дочь и внучка оставались в России. Жена – хрупкая и болезненная женщина – стояла перед мучительным выбором. У Цфани не было колебаний. В 67 лет он подал на выезд один. Много слез и бессонных ночей протекло, пока жена приняла решение: она едет с ним, без дочери и внучки, без родных, в пугающую неизвестность... Опять – ожидание, новый вызов, новая подача, исключение из Худфонда, из Союза художников, публичное поношение, трусливые оглядки бывших собратьев по искусству, тревожное предугадывание будущего.

Кипнисам повезло: всего за два-три месяца они получили разрешение. Еще месяц ушел на сборы: из ОВИРа – в ЗАГС, из домоуправления – на товарную станцию; сдача квартиры, выписка, отправка багажа (это значит – книг, альбомов, холстов, кистей и красок) – бегом, бегом! – в Москву за транзитными штемпелями на визы; сдать «на хранение» боевые ордена, заказать билеты, попрощаться с родными и друзьями...

Двое пожилых людей провели этот месяц в крайнем физическом и нервном напряжении, на пределе всех жизненных сил. Им позволили, наконец, свободно вздохнуть, сесть в поезд и доехать... до пограничной станции Брест! – Тонкий психологический трюк какого-то профессионального садиста...

Жену увезла в Минск дочь, поселила в свою квартиру.

Цфаню на «черном вороне» доставили в подземную тюрьму минского КГБ.

Шесть месяцев в одиночной камере. Никаких свиданий. Изнурительные ночные допросы. Днем – не спать! Круглосуточный ослепляющий свет. В городе – обыски, допросы: приво­зят «свидетелей» из Киева, Бреста, Хабаровска... Шьют «уголовное дело № 97».

В предъявленном Кипнису обвинительном заключении перечислено: «Создание и руководство подпольной сионистской антисоветской организацией; незаконное преподавание языка иврита, изготовление и распространение учебников; активное участие в антиправительственных демонстрациях; активная деятельность в нелегальных сионистских организациях «Гехалуц» и «Гашо мэр гацаир» в 20-е годы на Украине, а также пропаганда в своем художественном творчестве реакционных идей еврейского буржуазного национализма».

За эти «преступления» ему грозили семь лет лагерей, причем начальник следственного отдела цинично заметил: «А больше ему и не потребуется»!

Друзья подняли на ноги общественность в Израиле, США, Англии, Германии... Член Кнессета Шмуэль Тамир повез материалы о Кипнисе в Вашингтон Генри Киссинджеру, тот – в Москву Андрею Громыко. 29 мая 1973 года «дело» было закрыто. 13 июля 1973 года Цфания Яковлевич Кипнис с женой прибыл в Израиль.

Цфаня приехал не «умирать на Святой земле», а работать – снова, как когда-то, ставить еврейские спектакли в еврейском театре, украшать еврейские книги еврейским орнаментом. Черное на золоте, белое на серебре, домишки, домишки, козочки, павлины, а вокруг – рамочкой – затейливое кружево биб­лейского Божественного шрифта, который был так дорог его сердцу...

В Израиле он был встречен почестями и цветами как заслуженный «асир Цион», искренне изумился этому и объяснил репортерам: «Я по профессии художник, а не арестант!» – и больше в этой роли его никто никогда не видел. Его видели, знали и любили в театрах Тель-Авива и киббуца «Дгания Алеф», в издательствах и типографиях, в кругах израильской творческой интеллигенции, среди хранителей традиций еврейской культуры на языке идише.

Цфаня свободно владел ивритом смолоду, но идиш его был великолепен! Это была его религия, его отечество, знакомое до последней золотой паутинки мудрости и народного юмора.

Кипнис дружил со многими еврейскими поэтами, писавшими на языке идише, но влюблен был в Ицика Мангера, мечтал оформить и издать первую в истории книгу его стихов на русском языке. Только благодаря Цфане появился на свет первый десяток русских переводов. Но, когда переводчик захотел посвятить их своему бесценному консультанту и вдохновителю, Цфаня буквально разбушевался и не позволил даже упомянуть свое имя в предисловии. Как всегда, уговорить его было невозможно...

Цфания Кипнис прожил свою жизнь широко и щедро – не заметив вокруг суетливых хлопот о благосостоянии и престиже, не зара­зившись тщетой, не научившись практичности, счастливо обойдя болезни.

За два дня до смерти, спросив у меня «Как здоровье?» (а я на 29 лет моложе него), Цфаня от моего встречного вопроса только отмахнулся с улыбкой: у него со здоровьем никаких проблем! Давление? Понятия не имеет! А от старых инфарктов – никаких следов: даже на рентгене не видно! И мы, его друзья, порадовались этому с немалой долей эгоизма: потерять нашего «Кипа» – это было бы слишком тяжко...

Была у Цфани одна забавная привычка: свои наручные часы он всегда ставил на десять минут вперед. Недоумевающим по этому поводу он, посмеиваясь, объяснял: это я на всякий случай, чтобы не опаздывать, не подвести кого-нибудь.

И Цфания Яковлевич никого не подвел за всю свою жизнь.

26 апреля 1982 года это случилось, пожалуй, в первый раз.

Эрнст ЛЕВИН

Это не очерк, а некролог, опубликован в 30-й день после кончины Цфани. Но и сегодня, когда прошло почти сорок лет после смерти Цфани Кипниса, слова его друга Эрнста Левина воскрешают в памяти образ мужественного человека и прекрасного художника.