Такой разговор Велвелэ затевает всякий раз, когда я прихожу в поле, где он пасет общественное стадо. Бабушка часто посылает меня к нему с узелком – в нем краюха свежего домашнего хлеба, соль, пара луковиц и десяток вареных картофелин. Поев, Велвелэ аккуратно стряхивает крошки с колен, складывает тряпицу, целует ее и возвращает мне. Сидя на плоском, нагретом солнцем валуне, он поет песенку о веселом портняжке:

А шнайдерл бин их, ай-ай-ай,
(Я портняжка, ай-ай-ай,)
Гири-бири, гири-бири-бам!
Ир хейнкт мир уйс а вывеске,
(Повесьте мне вывеску,)
Вос ней их фун алт гевант.
(Что я перешиваю старье.)

Мне хорошо знакома эта песенка – в ней рассказывается о том, как портняжка сначала взялся перешить из пальто пиджак, из пиджака – жилетку, из жилетки – шапку, из шапки – пару рукавиц, после чего выбросил их в печку – и в доме стало чуть теплее.

Но Велвелэ всегда поет только первый куплет – дальше он, похоже, не знает...

Иногда по вечерам, встретив Велвелэ на окраине местечка, я помогаю ему гнать коров по домам. Правда, буренки и сами хорошо знают дорогу к своим воротам, но уж очень приятно шагать по пыльным улицам за стадом, лихо пощелкивая кнутом на виду у приятелей – этому искусству меня обучил Велвелэ.

Сидящая на скамейке толстая мокрогубая Голда кричит:

– Подумайте, люди, во что превратился мальчик из приличной семьи – он водит дружбу с сумасшедшим пастухом! И куда только смотрят твои бабушка и дедушка!

У меня так и чешется язык ответить ей, но я вовремя вспоминаю любимое выражение бабушки: «С глупцом свяжешься – сам поглупеешь!». И я прохожу мимо, пощелкивая кнутом и делая вид, что слова толстой Голды ко мне вообще не относятся.

* * *

– Бабушка, – спрашиваю я, когда мы все втроем сидим за вечерним чаем, – почему Велвелэ называют сумасшедшим? Не все, но многие.

Не ожидая, что ответит бабушка, дед Менахем-Мендл, на секунду оторвавшись от чтения газеты, коротко бросает:

– По дурости. Вырастешь большой – сам увидишь, сколько среди евреев дураков.

– А среди русских? – интересуюсь я.

– И среди русских тоже хватает, – говорит дед. – Но уж если еврей дурак – то такой дурак, что его можно в музее показывать.

И, завершив этими словами свою сентенцию, дед снова углубляется в газету.

– Велвелэ, – говорит бабушка, – вовсе не сумасшедший. Он больной. Когда ему было лет десять-одиннадцать, он однажды попал в поле в страшную грозу, сильно перепугался, стал заговариваться, а потом замолчал.

– Но со мной он разговаривает, – замечаю я.

– Это потому, – объясняет бабушка, – что он тебя не боится и знает, что ты его не обидишь.

* * *

Я всегда удивлялся, почему, встретив деда, Велвелэ неизменно широко улыбался и долго тряс ему руку, словно благодарил за что-то. Оказывается, действительно благодарил, о чем я узнал много лет спустя от одного из моих земляков. А случилась эта история еще до моего рождения.

...Жил в нашем местечке мясник по имени Шабтай, а по прозвищу «дер фарштиникер» – Вонючка. Так вот, и дед, и Велвелэ имели к этому благоухающему сортирному прозвищу самое непосредственное отношение, ибо благодаря им оно, собственно, и родилось.

В те времена, о которых идет здесь речь, Велвелэ уже пас общественное стадо. Была в нем и корова Шабтая. Однажды она отбилась от стада, и ее нигде не могли найти. Хозяин пригрозил пастуху, что прибьет его, если к утру буренка не вернется в стойло. Всю ночь Велвелэ бродил по окрестностям, пока перед самым рассветом не обнаружил корову на еврейском кладбище. С радостной улыбкой он пригнал корову на хозяйский двор, сообщил Шабтаю, где нашел ее, и тут разъяренный Шабтай набросился на пастуха с кулаками. Он кричал, что из-за кладбищенской травы молоко придется вылить, он бил Велвелэ по спине и по лицу. Пастух громко заплакал и упал ничком на землю, прикрывая голову руками.

На шум сбежались во двор прохожие. Среди первых там оказался дед – он шел мимо Шабтаева дома, направляясь к утренней субботней молитве в синагогу. Тут нелишне будет заметить, что дед мой, высокий и широкоплечий, обладал немалой физической силой – в семьдесят лет он свободно поднимал одной рукой двухпудовую гирю. Подойдя к Шабтаю сзади, он перехватил его поперек туловища, легко оторвал от земли и, пройдя десяток шагов, на глазах у всех аккуратно столкнул в выгребную яму, которую только накануне очистил от дерьма местечковый золотарь Зяма по прозвищу Как.

И тут, по свидетельству земляка, дед произнес свою знаменитую фразу, которую потом долго повторяло все местечко:

– Всегда можно совершить богоугодное дело, даже если оно пахнет говном.

А прозвище Вонючка с тех пор настолько плотно прилипло к Шабтаю, что я, например, так никогда и не узнал фамилию этого худощавого, редкобрового, вечно угрюмого человека.

* * *

Началась война. В местечко пришли немцы. На заборах появились приказы и распоряжения новых властей. Один из приказов касался только евреев, и было в нем всего два пункта. Первый: всем носить нарукавную повязку с шестиконечной звездой. За невыполнение – расстрел на месте. Второй: ни один еврей не имеет права покидать пределы местечка. За невыполнение – расстрел на месте.

Коротко и ясно.

Велвелэ на улице не появлялся: старики-родители следили за тем, чтобы он не выходил из дому. Но однажды не уследили.

Полупьяный полицай остановил Велвелэ вопросом:

– Почему шляешься по улице? Где повязка?

И направил карабин в грудь Велвелэ. Не понимая, чего от него хотят, тот попытался отодвинуть в сторону дуло карабина. Полицай выругался и нажал на спусковой крючок...

Так рассказывали очевидцы.

Когда я передал их рассказ бабушке, она расплакалась, прижала меня к себе и сказала:

– Бедный Велвелэ, теперь ему хорошо – он в раю. Ты всегда его жалел, и, думаю, перед Б-гом он будет твоим заступником.

* * *

Я – человек не религиозный, хотя отношусь к верующим людям со всем уважением. Но вот странная вещь: всякий раз, когда в моей памяти всплывают страшные часы расстрела, унесшего жизни бабушки, деда и почти всех моих земляков, и то, каким чудом я избежал их участи, мне почему-то все чаще приходят на ум слова, сказанные когда-то бабушкой...