У Саши было четыре боевых ордена, о которых он никогда никому не говорил, а также самая славная и самая честная солдатская медаль «За отвагу». Во всем он был солдатом, и война его продолжалась все десятилетия после 1945 года. Война с той же нелюдью, нечистью и дрянью, только в другом обличье».

Валентин Тарас, писатель

Не было человека добрее и светлее отца, несмотря на то, что мой дед был расстрелян, бабушка отправлена в ГУЛАГ и разлучена с отцом, а сам он прошел всю великую войну от звонка до звонка. Бог наградил его верными и преданными друзьями, которые чувствовали в нем настоящее и силу личности. Он очень любил нас — своих детей, больше нас огорчался и радовался нашим успехам и неудачам. А главной его любовью была мать, с которой он никогда не ссорился, до последних дней сохранил к ней свои чувства и передал их в своих стихах.

Юрий Дракохруст, сын писателя.

 

Вспоминая о Саше, я не мог не написать несколько слов и о наших общих друзьях: без этого современному читателю, мне кажется, многое было бы непонятно и в его творчестве и личности.

 

Он не был знаменит. Он просто писал хорошие стихи, и два десятка сборников этих стихов не залеживались на полках  книжных магазинов. Потому, конечно, что он был предельно честен,  искренен, когда делился с читателем своим и раздумьями о пережитом и переживаемом.

Саша – фронтовик, сапер, то есть тот, кто не имеет права ошибиться хоть на миллиметр, ибо цена ошибки – жизнь. На войне он строил мосты и переправы под бомбежкой, минировал и разминировал и, как все мы, фронтовики, был навсегда обожжен войною. Поэтому во всех его творениях доминируют две темы: война и противостоящая ей Любовь.

Я – мостостроитель.
Я строил мосты
Между верой и неверием.
Между любовью и ненавистью.
Но всегда –
и доподлинно! –
знал
как уязвимы,
как недолговечны они.

(«Мечта», 1991г.)

Да, мы уходили на войну 18-летними мальчиками, а вот вернуться в 22-летнюю молодость, даже тем, кто уцелел, кого не сожрал тот кровожадный молох, так и не пришлось, мы навсегда остались привязанными к ней, проклятой. Такая уж выпала нам судьба-планида.

Кто б мог подумать, что дотопаю!
Кто б мог поверить – доживу!
Не подорвусь перед окопами,
не рухну в красную траву,
не захлебнусь, в глубины втянутый,
водоворотами Днепра,
не сгину, ежели нагрянут – и
ударят с неба «мессера».
Не окочурюсь с бедолагами,
нажравшись падали в плену,
не стану в зоне пылью лагерной,
уже отвоевав войну,
не кончусь после дряни выпитой,
задохшись в белой тишине...
Такая уж планида выпала.
За что?
Какое дело мне!

(«Планида», 1991 г.)

Когда я говорю МЫ, я имею в виду ту небольшую тесную компанию писателей-фронтовиков, в которую я влился в начале 60-х годов прошлого столетия. Они все жили в Минске, только мы с Матвеем Березкиным  в Могилеве. Я работал в школе, Матвей служил в драмтеатре, а до этого был артистом Еврейского театра в Минске, пока власти не закрыли этот театр и заодно прихлопнули всю еврейскую культуру в Белоруссии. «Они никогда не простят мне восемнадцать лет служения в Госете!» – грустно смеялся Матвей, и оказался прав. Талантливый актер, прекрасный знаток еврейской драматургии и поэзии, фронтовик с простреленной еще в 41-м грудью, он прожил всего 51 год.

А в Минске вокруг его брата Григория Соломоныча и поэта Наума Кислика собиралась небольшая компания писателей-фронтовиков: Березкин, Кислик, Валентин Тарас, Александр Дракохруст. Там, у Наума, всегда царил дух вольнодумства, душевной раскрепощенности, и я при первой же возможности вырваться на 2-3 дня из провинциальной затхлости родного Могилева приезжал туда хоть немного отдышаться. У Наума, кроме постоянных Валюшека Тараса и Саши Дракохруста, иногда можно было встретить и Василя Быкова, и Рыгора Бородулина, и Алеся Адамовича – всякая литературная шелупонь сюда не заглядывала. Там можно было узнать все литературные и политические новости, о коих никогда не вякнут официозы. Там очень строго судили и свои собственные творения. Самый авторитетный судья Соломоныч (Березкин) обладал редким качеством критика: у него был абсолютный  поэтический слух, ни малейшая фальшь не укрывалась от него, он был гурманом художест­венного слова, и его одобрение или просто молчание ценились очень дорого: если Гриша промолчал –  значит, что-то здесь не так, рано сдавать вещь в печать, надо ломать голову и найти, во чтобы то ни стало, найти занозу. Конечно, это было и врожденное качество, и приобретенное суровым жизненным опытом. Он и под расстрелом побывал, и всю войну провоевал, вернулся живым с орденами-медалями, восемь лет отсидел в сталинских лагерях. Он ушел из жизни 1 декабря 1981-го, и многие годы потом мы в этот день собирались на Московском кладбище Минска помянуть его рюмкой водки.

Годы, как положено, берут свое, мне все труднее стало ездить в Минск, наш круг редел. Я эмигрировал в 94-м, в 98-м – умер Наум, с Сашей Дракохрустом и Валюшеком Тарасом мы последние годы общались только по почте. Они мне присылали свои последние книги: Саша четыре сборника стихов, Валюшек две книги прозы – ну, и я им отсылал на суд свои опусы, правда, в интернет-изданиях.

Саша после войны несколько лет служил на Дальнем Востоке. Там он и нашел свою путеводную звезду, и эта звезда стала второй главной темой его творчества. Звали звезду Диной, и она светила ему до последнего дня его жизни. И когда весной 2008 года эта звезда угасла, осенью того же года угас и он. А вслед за ним и Валюшек Тарас. Последний Сашин сборник целиком посвящен Дине, правда, он оказался посмертным, прислал его мне сын Саши – Юрий.

«Мне повезло – я сирота». Правда, все мои друзья стоят на моих книжных полках, и я время от времени снимаю их оттуда, приглашаю к столу, и они разговаривают со мной языком дарственных надписей и своих творений, улыбаются с портретов на книжных обложках, скрашивают мое сиротство. Кто-то мудро сказал: «Не говори с тоской: их нет; /Но с благодарностию: были».

   Михаил Шульман