***

Подпирая щеку рукой,
От житейских устав невзгод,
Я на снимок гляжу с тоской,
А на снимке двадцатый год.

Над местечком клубится пыль,
Облетает вишневый цвет.
Мою маму зовут Рахиль.
Моей маме двенадцать лет.

Под зеленым ковром травы
Моя мама теперь лежит.
Ей защитой не стал, увы,
Ненадежный Давидов щит.

Никого из своих родных
Ненароком не назову,
Кто стареет в краях иных,
Кто убитый лежит во рву.

Завершая урочный век,
Солнце плавится за горой,
Двадцать первый тревожный век
Завершает свой год второй.

Выгорает седой ковыль,
Старый город во мглу одет,
Мою внучку зовут Рахиль.
Моей внучке двенадцать лет.

Пусть поет ей весенний хор,
Пусть минует ее слеза.
И глядят на меня в упор
Юной мамы моей глаза.

Отпусти нам, Господь, грехи
И детей упаси от бед.
Мою внучку зовут Рахиль.
Моей внучке двенадцать лет.

После дождика небо светлеет,
Над ветвями кружит воронье,
Здесь лежит моя бабушка Лея
И убитые сестры ее.

Представительниц славного рода,
Что не встанут уже никогда,
В октябре 41-го года
Их прикладами гнали сюда.

Если б вместе с папой и мамой
Оказались себе на беду,
Мы бы тоже легли в эту яму
В том далеком проклятом году.

Нас спасла не Всевышняя сила,
ограничив смертельный улов,
Просто денег у нас не хватило
Для поездки в родной Могилев.

Понапрасну кукушка на ветке
Мои годы считает вдали,
В яму ушли мои предки
И с собою язык унесли.

Обживают их души устало
Поднебесный заоблачный слой,
Где парят персонажи Шагала
Над родной белорусской землей.

Вспоминаю я только по фрескам
Допотопной оседлости рай,
Этот город не станет еврейским
Юденфрай,
юденфрай,
юденфрай…

Будет долгой зима по приметам,
Шлях пустынный пылит в стороне.
Я последний, кто помнит об этом
В этой Богом забытой стране,
Где природа добрее, чем люди.
И шумит, заглушая слова,
В ветровом нескончаемом гуде
На окрестных березах листва.

* * *

Только наружу из дому выйдешь,
Сразу увидишь –
Кончился идиш.
В Чешских Грачанах,
Вене и Вильно,
Минске и Польше –
Там, где звучал он прежде обильно, –
Нет его больше.
Тех, кто в местечках
Некогда жил им,
Нет на погостах.
В небо унес их
Черный и жирный дым Холокоста.
Кончили разом
Пулей и газом
С племенем мерзким,
Чтоб не мешала
Эта зараза
Хибру с немецким.
В книге потомков
Вырвана с корнем
Эта страница
С песней о том,
как Ицик упорно хочет жениться.
В будущем где-то
В жизни без гетто
Им пожелай-ка
Тум балалайка,
шпиль балалайка,
штиль балалайка…
Те, в ком когда-то звонкое слово
Зрело и крепло,
Прахом безмолвным сделались,
Горсткою пепла.
Пыльные книги смотрят в обиде
В снежную замять.
Кончился идиш,
кончился идиш –
вечная память.

* * *

Год за годом
Все дороже мне
Этот город, что сердцу мил.
Я последний еврей в Воложине
И меня зовут Самуил.

Я последний еврей в Воложине
И меня зовут Самуил.
Всю войну прошел, как положено,
Ордена свои заслужил.

Босоногое детство ожило
И проносится надо мной,
Было семь синагог в Воложине
В 41-ом перед войной.

Понапрасну со мною спорите,
Мол, не так уж страшна беда.
От поющих на идише в городе
Не осталось теперь следа.

До сих пор отыскать не можем мы
Неопознанных их могил.
Я последний еврей в Воложине
И меня зовут Самуил.

Одиноким остался нынче я
И от братьев своих отвык.
Я родные забыл обычаи,
Я родной позабыл язык.

Над холмами и перелесками
К югу тянутся журавли.
Навсегда имена еврейские
С белорусской ушли земли.

Я последний еврей в Воложине,
Мне девятый десяток лет,
Не сегодня, так завтра тоже я
Убиенным уйду во след.

Помоги, всемогущий Боже, мне,
Не хватает для жизни сил.
Я последний еврей в Воложине,
И меня зовут Самуил.

* * *

Жизнь, как лето, коротка,
Видишь, я не знаю языка
Идиш – достояние моего предка,
Да и слышал я его редко.
Не учил его азы – грустно,
Мой единственный язык – русский.
Но, состарившись, я как скрою
Расхожденье языка с кровью?..
Мой отец перед войной
С мамой говорил на нем порой – мало.
Чтобы я их разговор не понял.
Это все я до сих пор помню.
Я не знаю языка, значит
Не на нем моя строка плачет.
Не на нем моя звенит песня,
И какой же я аид, если
Позабыл я своего деда,
Словно нет мне до него дела?
Вдаль уносится река – жарко.
Я не знаю языка – жалко.