Мы беседовали с Борисом Юрьевичем Бомштейном в зале Шагаловского музея в Витебске, где проходила его персональная выставка. Произведения художника абсолютно органично чувствовали себя в залах музея, а сам художник, по­-моему, волновался. В последние годы заслуженные почести, наконец­-то, пришли к нему, его приглашают, чествуют, о нем пишут, но, по­-моему, к такой атмосфере он так и не привык. А может, слегка ироничный характер, не позволяет чересчур серьезно относиться к хвале.

Если постараться одним словом охарактеризовать картины Бориса Бомштейна, я бы сказал: «Искренность». Он такой и в своих произведениях, и в жизни. Во всяком случае, прослушав записанную на диктофон беседу с ним, я решил не менять в ней ни одного слова.

Табакины из Биржая

Моя семья напрямую связана с моим творчест­вом. Начну от корня, как говорится.

Родители моей мамы жили в Биржае, в Литве. В те годы это было типично еврейское местечко, расположенное на севере Литвы, недалеко от границы с Латвией. Маминого деда звали Моисей Табакин, а мою прабабушку – Шейна Табакина. У них в Биржае было небольшое хозяйство, они выращивали бычков. и была огромная семья. Детей, говорят, было восемнадцать человек. Они правильно понимали библейскую заповедь: «Плодиться и размножаться». Кто­-то из детей умер в детстве, но большинство выросло под присмотром родителей, и они в свою очередь приумножили род Табакиных. Потомки живут по всему миру. Одна из дочерей Шейны и Моисея – это моя будущая бабушка, звали ее Хана. Времена были строгие, но молодость и любовь всегда сильнее любых преград. Хана полюбила работника их фермы Хаима Шнейдера. Они поженились, и родили в Биржае четырех детей. Старшая Шейна (Соня), ее назвали в честь бабушки, значит, к этому времени жена Моисея уже умерла, потом – моя мама Песя (Поля), Юдифь (Юля) и младший – Аркадий.

Я интересовался своей родословной. Расспрашивал, записывал…

Когда началась Первая мировая война, Хаима Шнейдера – моего деда, забрали в армию, и кого-­то еще из детей Табакиных забрали на фронт. Воевать евреям с немцами можно было, и даже погибать не воспрещалось. А вот жить в прифронтовой полосе царское правительство не позволило. Мол, у евреев язык идиш схож с немецким языком, и они поэтому шпионят в пользу Германии. Так было легче списать воинские неудачи, а про евреев любую ложь скушают.

Старик Моисей Табакин продал свое хозяйство в Литве и сумел поселиться в Москве. Сделать это было очень непросто, но, вероятно, за проданное имущество он выручил неплохие деньги и они пригодились при выборе нового места жительства. Вместе с ним приехала Хана и еще несколько его детей. Кто-­то из родственников уехал в Америку, и следы их, к сожалению, потерялись, кто­-то сумел правдами и неправдами остаться в Литве.

В Москве Табакины поселились в Марьиной Роще и открыли даже свой небольшой трактир.

Хана нянчила детей, Хаим Шнейдер вернулся с войны покалеченный, но награжденный Георгиевским крестом.

К этому времени уже не было ни трактира, ни Моисея Табакина – он умер. Хана ютилась с маленькими детьми в какой-­то подсобной комнатушке. Хаим после демобилизации прожил недолго и скончался от ран. Довольно скоро, вслед за ним, заболела скоротечной чахоткой его жена Хана и вскоре умерла.

Дети осиротели. Вплоть до последнего времени не было в мире еврейских детей­-сирот. Если был жив кто-­то из родных, он забирал детей к себе. Детей Ханы и Хаима забрали дядья и тетки. Шейну и Юдифь – Макс Табакин, мою маму – его сестра Рахиля.

Макс Табакин тоже имел какую-­то небольшую артель в Москве. Шейна и Юдифь там работали, наравне со взрослыми. Жили они не очень сладко. Мама помогала тете Рахили по дому. Потом ее отдали учиться в еврейскую религиозную школу. Училась она года четыре. И когда ей исполнилось семнадцать лет, тетя Рахиля определила ее работать на кроватную фабрику. Там она познакомилась с моим отцом Юделем Бомштейном.

Семья отца

Родители отца и сам отец родились и жили в Киеве. Потом, в тяжелую годину, когда началась революция, гражданская война, на Украине власть переходила от одного правителя к другому не по дням, а по часам, они бежали с Украины и оказались в Москве.

Отец на фабрике работал шлифовальщиком. Через какое­-то время они поженились. Переселились в дом отца, а там была тоже куча детей.

Дед Шлема Бомштейн был настоящий киевский портной мужской одежды, говорили – очень хороший портной. Бабушка была тоже портниха. Старший брат отца – Абрам Бомштейн, был очень подвижный, активный человек. Я его никогда в глаза не видел, только слышал о нем разные рассказы. Абрам уехал и работал на севере, в команде легендарного полярника Папанина, мотористом в бухте Дикси. Он был не раз женат, имел много детей от разных жен.

Младший брат отца – Мотя Бомштейн, был более земной человек – специалист по швейным машинам. В этой семье у многих были творческие задатки. Мотя играл в оркестре на трубе. Его забрали еще до Великой Отечественной войны в армию, служил в кавалерии.

Младшая сестра отца тетя Бася рано вышла замуж и жила у мужа.

Мой отец Юдка Бомштейн, говорят, был веселый парень. Я родился в 1938 году. На Сущевской улице у Минаевского рынка в Москве был наш дом. У меня было две сестры: старшая – Хана (Аня), потом Майя и я. К сожалению, Ханы уже нет.

Вот такая наша семья, такие наши корни.

Эвакуация

Когда началась Великая Отечественная война, отец ушел на фронт. Мы во главе с бабушкой Хайкой, матерью моего отца, отправились в эвакуацию: бабушка, мама, две сестры и я. Поехали в Тетюши – маленький захолустный городок под Казанью. Когда я повзрослел, и все, что было в детстве, приблизилось ко мне ярко, рельефно, ощутимо, возникло естественное желание все это изобразить. И наше пребывание в Тетюшах, мы там жили на окраине, в какой-­то маленькой кривой избенке, стала темой многих моих работ.

Мама работала в местном колхозе, городок и тут рядом колхоз... Недалеко от нас был лес, и зимой на опушку выходили волки, подбирались к домам и выли. Я плакал, мне было всего три года, а утром солнышко светит, радость. Однажды пришел председатель колхоза к маме и сказал: «Рвутся немцы к Москве, убивают всех евреев, уезжайте отсюда».

Эвакуация – это куча народа, свалка людей и дикое несчастье. Там были евреи и русские, люди других национальностей, все одинаково обездоленные. Эта страшная жизнь в эвакуации сделала людей другими. Там были выручка и взаимо­помощь.

Пришло письмо от деда, он оставался в Москве, был партийный, активист. Дед писал: «Поезжайте в Коканд. Там живет родной брат бабушки, дядя Яша». Потом мы узнали, что дядю Яшу в Коканд сослал Сталин. В Киеве он работал большим начальником в швейной промышленности. Где-­то что-­то не то сказал, по мелочи, и его сослали в Коканд. Ему крупно повезло – в те годы ссылка считалась мягким наказанием, обычным – был расстрел или северные лагеря, откуда не возвращались. Дядя Яша жил в Коканде со своей семьей: жена и два сына.

Мы собрались в дорогу в Среднюю Азию. По Волге на барже, через Куйбышев. Потом на поезде, через Ташкент, и оказались в Коканде – это город в Ферганской долине. Шел 1942 год. Мне всего ничего лет, но в памяти с тех пор остались архитектурные памятники Коканда – Дворец Худояра-­хана, дом поэта Хамсы.

Конечно, дед советовал перебираться в Коканд не потому, что там памятники древней архитектуры. Там было тепло, много фруктов для детей. Но, как ни странно в Коканде и я, и мои сестры очень часто болели. Матери было тяжело. И за нами смотреть, и прирабатывать.

В 1943 году отец на фронте получил ранение, и его комиссовали. Он жил в Москве, работал в какой-­то художественной артели, рисовал лубочные коврики. Я иногда задаю себе вопрос: «Откуда у меня это страсть к рисованию?» Вроде, ни у кого этого не было в родстве. Но когда жизнь заставила, отец стал рисовать.

Он писал в Коканд письма и рисовал для нас картинки: кошечек, зайчиков. В 1943 году отец приехал к нам в Узбекистан. Я, ребенок, играл во дворе. Вошел человек в солдатских сапогах, шинели. Это врезалось в мою память. Он протянул мне детское ружье и подхватил на руки. Я не знал, что это мой отец...

Он у нас жил какое­-то время, может, месяц. И все было счастливо. А потом уехал в Москву и опять ушел на фронт. То ли он ушел добровольцем, то ли его взяли… Он был сержантом, первый раз – санинструктором, второй – по этой же части, но в авиационных войсках. Оказался под Смоленском. Там были тяжелейшие бои. И в одном из них, под Ельней, отец погиб.

Нам прислали извещение. Я вижу, как сегодня: входит почтальон. Мама берет письмо, разворачивает и вдруг – дико закричала, завыла! Рядом бабушка, дед Шлема. В том же дворе жила тетя Бася с детьми. Мне казалось, что от рыданий задрожал глинобитный пол. После смерти отца нас спас офицерский аттестат брата моей мамы Аркадия.

Я несу в себе грех: за жизнь не собрался поехать и не попытался отыскать могилу отца. Хотя в похоронке название села было написано. Мне говорили, там была такая мясорубка, что практически найти невозможно.

Макс Табакин тоже жил в Коканде. Пожилой человек, у него была тяжелая астма, и его не призвали в армию. Он был умный, «а коп» – еврейская голова, как говорят. Посоветовал моей маме написать письмо Сталину, чтобы нам, как семье погибшего, дали возможность вернуться в Москву. Мы не надеялись, но мама написала, и вскоре ответ пришел, а с ним и пропуск. И мы поехали всей семьей, с бабушкой, дедушкой в Москву.

Снова в Москве

Это второй пласт, который дает очень мощное желание его воспроизводить, желание творить.

В 1944 году мы вернулись в Москву. Когда приехали в старую свою коммунальную квартиру, соседка, остававшаяся в Москве, отдала нам ключи, и мы вошли в свою комнату. Увидели: на стенах висят коврики, картиночки. Я понял, что это рисовал мой папа. На полу краска разлита, он – работал.

Потом я вышел во двор, он был усыпан угольными горками, там, в подвале, была котельная, лежали дрова, огромные бревна. мне это все представлялось какой­-то фантастикой.

В тот же день кто­-то сказал во дворе, громко, чтобы я это услышал: «Вот – жиденок!» Мне шел тогда седьмой год… Я впервые задумался над тем, кто я, кто мои родители.

Так я рос. Вдруг однажды нашел место, где была вязкая коричневая глина. Я ее накопал в кастрюльку, принес домой, сталь лепить человечков, зверюшек и ставил их за окно. У меня целый зоопарк получился.

С соседским мальчишкой, он был на год старше меня, мы сделали домашний театр. Натягивали занавески, вырезали человечков, что­-то выпиливали. И давали представления. Это есть на моих работах…

А потом, лет в четырнадцать, однажды я нашел здоровый лист фанеры, у меня была открытка рубенсовская «Персей и Андромеда», и краски мне уже мать купила. Я стал копировать открытку. Написал здоровую картину. Мне казалось, что сделал ее с абсолютным сходством. А потом записался в Дом пионеров, ходил в изостудию.

Я очень любил с раннего детства гулять по Москве. Это у меня вызывало настоящий восторг. Однажды оказался на Волхонке. Пушкинский музей... Вошел туда. Я впервые увидел настоящую живопись – картины средневековых мастеров. Рамы сияющие, прекрасные интерьеры поразили меня. Полотна показались мне гигантскими, и все почему-­то золотисто­-коричневыми. Это было первое ощущение. Потом я стал ходить туда часто, меня туда тянуло. Я стал различать цвета, оттенки, но не понимал все эти прекрасные образы.

В общем-­то, я был, как и большинство послевоенных пацанов – беспризорным. Матери было не до меня, она работала, тянула на себе троих детей.

Наша школа была довольно хулиганистая, и учиться я не очень любил. Гуманитарные предметы – литературу, историю – я как­-то воспринимал, а так – учился плохо. И бросил школу после восьмого класса. Мама забрала мои документы, и какое-­то время я болтался по Москве без дела.

В нашем подъезде жил фронтовик Юрий Крупицкий. Танкист, прошел всю войну. Видел, что мальчишка болтается без дела. Он моей матери говорит: «Давай, я его научу работать». Он занимался полиграфической графикой. Делал технические рисунки, перерисовки. Мать, конечно, согласилась. Крупицкий меня учил год. Он был человек мудрый и учил скрупулезно. Я сидел, корпел над его заданиями. Мои приятели приходили и удивлялись, как это все делаю. Я ненавидел, но делал, а потом подрос и понял: надо учиться дальше. Поступил в школу рабочей молодежи, параллельно стал ходить в любительскую киностудию при Центральном парке Горького. Меня туда взяли, как типаж. Но оказалось, что у меня какие-­то способности есть. Мне говорили: надо учиться на актера. Но так не случилось.

Дело шло…

Я уже работал в издательстве, делал ту же ненавистную техническую графику, появились деньги, матери помогал и чувствовал себя уверенно. Шел однажды мимо Московского технического театрально-­художественного училища, там объявление о наборе студентов висело. Я документы отнес, сдал экзамены, и меня приняли. Было много интересных предметов: скульптура, живопись, рисунок, театральные куклы, театральные макеты, бутафория, и все это надо было своими руками делать. Помимо этого, история искусства, история русского театра, зарубежного театра… У меня открылось новое дыхание. В те годы в училище были замечательные преподаватели, творческая атмосфера, приглашали выдающихся театральных деятелей. Приходил Рубен Симонов, рассказывал нам о театре, об искусстве. Я увлекся, делал самостоятельные творческие работы.

Окончил училище, определили в Московский театр юного зрителя, потом работал в мастерских театра Моссовета.

Но я хотел дальше учиться. Решил поступать во ВГИК. Пришел, хожу по коридорам. Навстречу – два старичка. К ним: «Хочу поступать. Кому показать работы?» «В аудитории разложите работы, мы посмотрим». Я разложил много работ, они меня выгнали, сами посмотрели, позвали меня и говорят, что живопись хорошая, рисунок надо подработать. Я потом узнал, что одним из моих рецензентов был Юрий Пименов – заведующий кафедрой ВГИКа. В Строгановском художественном училище в это же время уже сдавали экзамены, и я решил подать документы туда тоже. Сдал экзамены, и меня приняли.

Учился по специальности «интерьер оборудования и проектирования мебели». Когда я окончил, у меня был диплом «художника-­конструктора». Взяли на работу в театр Ленком, я был старший художник-­декоратор. Параллельно делал как сценограф в молодежных студиях небольшие спектакли. Работал во многих театрах, на ВДНХ. Наконец, добрался до художественного фонда и там занялся проектированием выставок.

Одна известная художница пришла в те годы в мою мастерскую, на стенах висели работы. Она говорит: «Боря, Вам надо в МОСХ поступать».

Это была моя двенадцатая мастерская. Я в ней больше двадцати пяти лет работаю. Она расположена на Солянке. Дому лет двести. У старых домов особая аура. У меня три комнатки, там очень неплохо. Я старался художественному фонду не показывать свои картины, мол, только проектирую выставки. В мастерской проходили худсоветы, я всегда заблаговременно снимал картины. Но однажды на стенах висели здоровые холсты, и я не сумел их снять. Пришли члены худсовета, посмотрели и спрашивают: «Это чьи работы?» – «Мои». – «Чего ты тут делаешь? Не тем занимаешься». – «А ты у меня купи их. Семья у меня. Надо кормить». Вот такой разговор состоялся в середине восьмидесятых годов.

Был период, когда я брал этюдник, выходил на Солянку и писал там. Переписал все дворики, углы, улицы. Приходил и из этого делал станковые работы. Москва меня увлекает как художника, особенно уголки, знакомые с детства.

Где-­то с восьмидесятого года я стал активно участвовать на выставках Союза художников. Понял, что надо поступать в МОСХ и плотно выставляться. Параллельно у меня пробило желание писать для театра станковые вещи, я рисовал много.

Стал делать театральные сюжеты, у меня появились темы любимые: гоголевские, шекспировские, мольеровские, они меня очень увлекали, мне всегда казалось, что я понимаю, о чем там речь.

Еще до девяностых годов стали приходить ко мне в мастерскую коллекционеры, любители живописи, они интересовались и театральными работами, и станковыми. Дело шло…

Рисую, как чувствую

В 1985 году мне предложили сделать в редакции журнала «Декоративное искусство» выставку – работ на тридцать. В те годы журнал был популярным среди художников, искусствоведов, творческих людей. Это была моя первая персональная выставка. И первая публикация обо мне, естественно, появилась в журнале «Декоративное искусство».

Потом мне предложили сделать персональную выставку в галерее Бабушкинского района. Выставлял живопись. Почти никто не пришел на открытие выставки, да и прошла она довольно скромно. В 1995 году – выставка в галерее «Варшавка», рецензия в газете «Московский художник». Но только после персональной выставки в Центральном Доме художника в 1997 году мои работы зазвучали в полный голос, появились в прессе статьи, и я понял, что на правильном пути.

Сегодня мои работы есть в музеях Москвы, частных коллекциях России, Австрии, Германии, Финляндии, Италии, Израиля, США.

Я умею рисовать только так, как я умею. Я человек свободный. Рисую, как чувствую. Иногда я возвращаюсь к книжной графике. Рисовал на тему Шолом­-Алейхема, делал свободные рисунки по поводу Менделе Мойфер Сфорима. Они в Музее Востока. Я подарил туда 28 графических работ. Как на моих работах появилось местечко? Я коренной москвич. Но мои предки были из местечек. Я это чувствую, это живет во мне. Я – еврей по крови, по духу, по мысли, по восприятию мира. И чем старше становлюсь, тем глубже это понимаю.

Я много рисую Гоголя, и театрального, и графику. Уже лет 30 занимаюсь Гоголем. У меня была выставка к 140-­летию писателя. В Гоголе я ощутил загадочную жизнь, реальность и фантастику. Мистическое нечто. Маленький человек в пространстве мира. У меня есть работа в Литературном музее «Бричка над городом» по Гоголю. Герои Гоголя – это явление потустороннего мира.

Одна из моих любимых тем – это цирк. Шагал часто обращался к Гоголю, Шагал любил цирк, и я, вроде, повторяю его. Если это и происходит, то совершенно не сознательно. Я люблю творчество Марка Шагала, я искренне рад, что моя выставка проходит сейчас в музее, носящем его имя. Но я никогда не стремился подражать – ни Шагалу, ни кому бы то ни было другому. Я живу и рисую так, как я чувствую. То чувство мира, которое исповедовал Шагал, мне близко и, может быть, поэтому у меня возникли темы, которые есть у него. Но они у меня родились органично. Клоуны – потому что я увлекался театром, наблюдаю жизнь и вижу, что это такое для незащищенных людей, не приспособленных к ней.

В послесловии к своему альбому, который вышел в Москве в 2004 году, я написал: «Мир клоунов – маленьких странных человечков – волнует меня тем более, чем старше я становлюсь. В них присутствуют загадка и неустойчивость мира, в котором мы существуем. Петрушки и скоморохи, пьеро и арлекины – нелепые и смешные, дурашливо изображающие сцены жизни взрослых людей. Иногда они приоткрывают такие бездны человеческих страстей, в которые и заглянуть страшно. Но мои герои, которых я рисую, – это мудрые и печальные чудаки, они живут в моей душе, тихо разговаривают со мной, иногда раскрывают свои зазеркальные тайны. Тогда мир становится чуточку понятнее. Они друзья моего далекого детства, герои маленьких кукольных  театров из картона и папье­-маше. Некоторые из них остались жить со мной на долгие годы. Они примостились в разных уголках моей мастерской и, покрытые паутиной времени, мирно дремлют, напоминая, что добро и зло живут рядом».

Я не задумывался, почему и как я рисую. Мне это интересно. Поиск истины бесконечен, но искать ее надо, и на этом пути надежда никогда не покидает меня. Я считаю, возраст не убавляет, а прибавляет оптимизм.

Люди, изображенные на моих картинах, – это не столько живые образы, сколько мои воспоминания, мои чувства.

Аркадий Шульман

Фото Дениса Богорада
 и из семейного архива Бориса Бомштейна