Раиса Абрамовна Смолякова – учитель по призванию. Четверть века проработала в гимназии № 3 города Могилева. В душе – литератор и романтик. Несмотря на то, что жизнь не баловала ее, осталась оптимистом. Всегда готова прийти на помощь другим, хотя зачастую нуждается сама в помощи.

Писать стихи Раиса Абрамовна начала со студенческой скамьи. Публиковалась в студенческих газетах. работая в школе, однажды, педагогические планы изложила в стихотворной форме, что вызвало настоящий переполох в педагогическом коллективе. Публикуется в могилевских городских газетах. Она и нам в журнал первоначально прислала стихи, а мы посоветовали ей обратиться к прозе.

Раиса Абрамовна – настоящий патриот своего города. Мы предложили написать ей «Могилевские рассказы» – вспомнить о городе своей юности.

 

Гита Срульевна

Когда мы находились в эвакуации, в соседнем с нами доме жила еврейка. Ей уже было хорошо за шестьдесят. Единственный ее сын ушел добровольцем воевать, но успел мать отправить с эшелоном в то место, где еще не было войны. Так, с беженцами, добралась до села Шапкино Тамбовской области.

Всю жизнь она прожила в маленьком еврейском местечке, которое при советской власти стало районным центром. Ее родным языком был идиш. Она плохо говорила по­-русски, не говоря уже, что ни читать, ни писать на русском языке не умела. Эта женщина приехала чуть позже нас, и моя мама сразу же заметила ее. Когда они познакомились и поговорили, мама пришла домой и сказала: «Новая соседка, еврейка, такая немчура, ни бельмеса не понимает по­-русски, и с переводчиком ничего не разберешь. А по-­еврейски говорит неплохо, но с каким­-то акцентом».

Соседка стала к нам часто наведываться, чуть ли не пропадала у нас. Из селян ее никто не понимал, поэтому посмеивались над ней. Но однажды произошло такое, что надолго врезалось в память односельчан. Наверное, потом уже дети рассказывали эту историю своим детям, так как, мне кажется, я совсем недавно в каком­-то фильме или в чьем­-то рассказе читала или слышала такую же.

Как-­то к нам в дом пришел писарь или какой­-то служащий и стал переписывать всех эвакуированных. Писарь переписал нас, а потом обратился к соседке, спросил, где она живет. Мама быстренько за нее ответила, и писарь попросил соседку назвать ее фамилию, имя и отчество. Мама вопрос перевела соседке. Она назвала фамилию, но, к сожалению, я сейчас не вспомню ее. Имя – Гита. Когда она назвала свое отчество, все рассмеялись и с удивлением посмотрели на соседку. Между писарем и соседкой произошел приблизительно такой диалог:

– Повторите, пожалуйста, еще раз ваше имя и отчество.

– Гита Срульевна, – уверенно повторила соседка.

– Вашего отца звали Сруль?

– Сру­у­у­л, – растягивая звуки, произнесла соседка.

– Тогда Ваше отчество – Срууловна.

– Срульевна! Срульевна! Срульевна! – несколько раз обиженно повторила соседка.

Писарь растерялся. Обстановку разрядила мама. Она попросила соседку сходить домой и принести паспорт. Гита Срульевна через несколько минут принесла его. В паспорте значилась ее фамилия, а имя и отчество были записаны так: Гита Израилевна.

И смешно и грешно. Мир праху твоему, Гита Срульевна – Израилевна.

Дурачок Хаим

Хаим был огромного роста, с нечесаными, торчащими в разные стороны черными с проседью волосами (на макушке блестящая розовая лысина), с громадными ручищами, покрытыми черной шерстью, с походкой бурого медведя. Внешне он не был ни красавцем, ни уродом. Хаим был большим несмышленым ребенком. Соседи любили его и потешались над ним. Кому Хаим принесет ведро воды, кому­-то нарубит дров, кому поднесет что-­то тяжелое. Его руки, словно подъемный кран, могли поднять, наверное, сто пудов. Иногда мы видели его, ведущего за собой лошадь с телегой. Откуда у него была эта повозка, и занимался ли он извозом? Думаю, вряд ли.

Когда нам хотелось потехи или в нас вселялся бес озорства, мы прибегали со своей родной Дубровенки на Ленинскую, чтобы посмотреть на «спектакли», которые выдавал Хаим. Мы бегали за ним и дразнили его. Если дети были знакомые, Хаим покачает головой, что-­то побубнит себе под нос, перемешивая русские слова с еврейскими, посмотрит мутными печальными глазами, потом как бы набычится и уйдет восвояси. Если незнакомые ребята, потешаясь, бросались в него камнями, он гнался за ними, иногда догонял обидчика, дергал его за волосы и отпускал.

Хаим был «хозяином» свого двора и даже части улицы Ленинской и Пожарного переулка. Пришлых он не терпел. Когда кто-­то чужой приходил во двор или на улицы, где Хаим «хозяйничал», он их прогонял, ругался матерными словами.

Иногда «добрые» люди вроде бы в шутку поили Хаима вином или водкой. Он так возбуждался, рычал, размахивал своими ручищами­-лопастями и был готов, как ураган, снести все на своем пути. Спустя время Хаим по­--детски звонко смеялся, корчил невыразимые гримасы и загибал беспрерывно нескончаемые матюки. Он повторял и повторял их, словно заученную молитву.

Когда мы переехали на другую квартиру и стали старше, походы на улицу Ленинскую прекратились.

Однажды знакомая с Первомайской улицы пришла к нам и рассказала, что Хаима ограбили и убили, его нашли мертвым. Кому помешал, за какие грехи его лишили жизни, никто и никогда не узнает.

Сима, подай копеечку

Возле гастронома на Ленинской постоянно можно было увидеть худенькую женщину неопределенного возраста, на ее спине был маленький горбик. На вытянутой руке у нее была маленькая коробочка из­-под монпансье. В центре коробочки – дырочка. В любую погоду она молча стояла и никого ни о чем не просила. Но люди ее знали и бросали в коробочку только одну копеечку. Как только коробочка переполнялась, она ее трясла, чтобы вместилась еще копеечка, но кто­-нибудь сердобольный говорил: «Сима, уже рубель есть», так она выговаривала слово «рубль». У нее был дефект речи, и часто непонятно было, о чем она говорила. Сима с такой радостью несла коробочку к кассиру, что, казалось, пропадал ее горб. Сима важно шагала, боясь потерять хоть одну копеечку, и вручала свое «счастье» кассирше. Кассирша просила ее подождать, так как в очереди стояли люди, но Сима с таким страданием смотрела, что та не выдерживала и начинала считать. Рубли Сима брала, а оставшиеся копейки ей назад кассир забрасывала в коробочку, так как другую мелочь Сима не признавала. Умела ли Сима сама считать, были ли какие­-нибудь родственники у нее, не знаю. Недавно вспомнили Симу с одной знакомой, та с уверенностью говорила, что у Симы была дочка.

Каждый из нас живет своей жизнью и мечтает после себя оставить какую­-то память. Эта женщина осталась в людской памяти. Такая судьба ей была уготована Господом.

Иногда смотрю в небо и вижу облачко в виде маленькой женщины с коробочкой. «Прости, Сима, копеечку не брошу. Уплыло время облачком, уплыли с ним и твои копеечки».

Дед Пинхус и баба Лея

Напротив нашего дома, на правой стороне речки Дубровенки, жила еврейская семья – дед Пинхус, баба Лея, две их внучки, невестка и старший сын. Я и средняя моя сестренка бегали к ним играть. Дед Пинхус был очень набожным человеком. И советская власть нисколько не поколебала его веру в Бога. По утрам он молился, как и полагается праведному еврею. Надевал на руку тфилин и, чуть­-чуть покачиваясь, что­-то негромко произносил. Частенько мы с его внучками залезали под окно дома и подсматривали, что он такое вытворяет. Нам казалось, что дед Пинхус – колдун. Мы его боялись. Пока дед молился, бабушка Лея нас в дом не пускала, да и нам интереснее было подсматривать в окно. Когда он слышал, как мы комментируем его «колдовство», то, закончив молитву, грозился выпороть нас. Ох, как страшно было в эти минуты.

Отец девочек, его старший сын, внезапно умер. Дед Пинхус никого и ничего не замечал, как будто оглох и ослеп, но молиться стал еще истовее.

Ненадолго он пережил своего сына. Перед самой смертью дед Пинхус стал нашим старшим другом. Он знал, что мы ждем его во дворе, когда он помолится. И сам звал нас в дом. Дедушка даже угощал нас чем­-нибудь испеченным бабушкой Леей, а она была виртуозом «танцев у печки», как говорила моя мама.

Когда дедушка умер, пришли старые евреи и читали молитвы. На головах у них были шапочки, а один завязал на голове носовой платок. Почему­-то это зрелище нам казалось смешным и жутким. На кладбище, которое из еврейского сейчас стало общегородским, было еще страшнее. Кажется, что и теперь я испытываю эти чувства. Деда Пинхуса не положили в гроб. Он был завернут во что-­то белое. Первоначально в яму бросили глиняные осколки. Как сейчас слышу, кто­-то в толпе сказал: «Это черепки». Потом опустили обернутого с головы до ног дедушку, а на него стали вновь бросать черепки. Одна старая еврейка громко сказала: «Ну, Пинхус, теперь ты не поднимешься и даже не повернешься». Бабушка Лея, молчавшая до сих пор, зарыдала. И у всех нас непроизвольно полились слезы.

После смерти деда Пинхуса бабушка стала какой-­то испуганной. Она всегда была молчаливой, а теперь казалось, что ей и вовсе запретили говорить. Как только приходила домой невестка, бабушка убегала в свою комнату и находилась там до тех пор, пока «германский конь» (так за глаза звали невестку соседи) не уходила на работу. Но однажды Лея и вовсе исчезла. Оказалось, что бабушке сняли комнату в чужом доме. Невестка не пускала внучек к бабушке Лее. Но как­-то мы все же решились навестить бабушку. Лея так обрадовалась приходу внучек, которых вынянчила с пеленок. Она целовала, прижимала к себе, что­-то быстро-­быстро говорила по­-еврейски, боясь не успеть все высказать. Как она любила своих внучек, было видно в ее выцветших, но засветившихся необыкновенными лучами света глазах. А ее лишили общения с ними.

Бабушка Лея умерла ужасной смертью. Она что­-то варила на керогазе, ей стало плохо, она упала прямо на пламя керогаза и заживо сгорела.

Дедушка Пинхус и бабушка Лея совсем мне чужие люди, но почему-­то врезались в мою память. Мир их праху. Хорошие были люди.

Дядя Давид и его помощь людям

У папы был очень хороший друг, с которым его судьба связала еще в пору спасения от репрессий в 1937 году. Звали его Давид. Иногда он приезжал к нам в Могилев, а где­-то в пятидесятые годы переехал жить в наш город. Он был добрый и необычный человек. Зайдет в дом, небольно ущипнет меня за одну, потом за другую щеку, дернет за нос, приложится губами ко лбу. А потом обязательно скажет: «Опять глаза не мыла». Когда­-то, очень давно, у меня были яркие карие глаза. Первоначально я принимала его слова всерьез и шла мыть глаза. Но в следующий раз дядя Давид повторял все те же слова: «Опять глаза не мыла». Тогда я взяла мыло, мочалку и стала тереть глаза, да так усердно, что они покраснели. Мне было очень больно, и я заплакала. Мама узнала причину моих слез и сказала, что дядя Давид просто шутит. «Это у тебя, доченька, красивые глаза». Игра в «щечку-­другую» и «помой глазки» длилась до тех пор, пока я не подросла. Мне даже стало нравиться, что такой большой и взрослый человек обращает на меня внимание. Родителям некогда было заниматься с нами.

Щедрее и отзывчивее человека, чем дядя Давид, я не встречала за свою долгую жизнь. Его мать была грамотной и религиозной женщиной. Она знала наизусть не только главы из Торы, но и «Евгения Онегина» Пушкина.

Насчет знаний дяди Давида я ничего сказать не могу. Но то, что этот человек бескорыстно помогал бедным еврейским семьям, знаю наверняка. Когда он приехал в Могилев, то первым делом спросил у мамы о еврейских семьях, которые нуждаются в помощи. Самой бедной была женщина с двумя дочерьми по имени Хайбаша. Муж Хайбаши погиб во время войны. Она ютилась с дочками в кладовке, переделанной под комнату. Квартира была коммунальной – со всеми прелестями проживания в ней. Первоначально дядя Давид передавал через маму деньги для Хайбаши и ее дочек. Потом собрал какую­-то сумму, заплатил одинокой женщине, жившей в той коммуналке, и та уступила свою большую по площади и, главное, светлую комнату. Когда Хайбаша серьезно заболела и не смогла справлять нужду на улице, а соседи стали жаловаться, что от нее, простите за выражение, смердит, дядя Давид каким­-то чудом (не знаю, за деньги или за что-­то другое) отвоевал ей комнату в другом доме. Комната была с общей кухней, но зато с частичными удобствами (туалет, холодная вода и центральное отопление). Но Господь забрал Хайбашу в земляную квартиру за месяц до переезда в новую. Но дочки Хайбаши пожили­ таки в теплой квартире и с удобствами не на улице.

На все еврейские праздники дядя Давид с матерью разносили по бедным еврейским семьям угощения со своего стола.

Мама всегда искала дядю Давида, когда необходимо было срочно кому­-нибудь помочь, и он никогда не отказывал.

Дядя Давид, наверное, попал в рай. Теплеет мое сердце, когда вспоминаю о нем.

Неуправляемая любовь
квартирантки Раи

Из Мстиславля приехала поступать в педучилище еврейская девушка Рая. Остановилась она на время у нас. Мама никогда не брала квартирантов. Но Рая целый год жила у нас, и мама не в силах была справиться с ее отговорками, что она завтра уйдет жить в общежитие. Да, и к тому же, Рая была такой жалкой и беспомощной в свои 18 лет, что мама не смогла отправить ее на улицу. Спустя три месяца ее жизни в Могилеве мама послала Раю за трубочкой для колбас к мяснику Ошеру. У Ошера был красавец сын, не пропускавший ни одной юбки. С первой встречи (не помню, как звали сына мясника) молодой человек стал заигрывать с нашей Раей.

При послевоенном дефиците парней такая смазливая рожица вскружила голову неопытной девушки. Она стала бегать к мяснику по всякому поводу и без него. Затевала с сыном мясника беседы, стремясь привлечь внимание. Даже из Мстиславля привозила творог и сметану для его матери, материю, разные дефициты, которые в Мстиславле было легче достать. Жена мясника – мать парня, использовала Раю, но у нее и в мыслях не было, что девушка без памяти влюбилась в ее сына. Женским вниманием парень был пресыщен, жениться не собирался. Да и бедная Рая в жены никак не годилась. Он чуть­-чуть пофлиртовал с нею, но, убедившись, что ему с ходу ничего не обломится, даже на разговоры не шел. А Рая фантазировала большую и красивую любовь. Справиться со своими чувствами она не сумела и делала неоднократные попытки признания в любви. Рая – девушка неглупая, училась на пятерки, но от любви потеряла разум. Она настаивала на взаимности, обвиняла парня в невнимании и даже упрекала его в изменах, будто между ними что-­нибудь на самом деле было. Мать парня, наконец, заметив это, отказалась от творога и сметаны, от всего, чем раньше пользовалась. Завидев Раю, закрывала дверь, сделав вид, что никого дома нет. Но Рая стала подкарауливать парня. Тогда тот не выдержал и в сердцах сказал: «Если у тебя болит голова, то смажь пятки салом, все пройдет». Она не только не поняла его оскорбления, но даже посоветовала моей маме при головной боли смазать пятки салом.

Так я впервые в жизни еще совсем маленькой увидела, как любовь затуманивает разум.

Вскоре Рая от нас ушла.  Любовные слезы разливаются невидимыми реками. Сколько в мире таких рек!

Несчастная женщина

Раз в месяц к нам приходила бедная женщина, мама давала ей один рубль. У нее не было руки до самого локтя. Что и когда случилось с ее рукой, не знаю. Об этом в доме не говорили. Когда женщина приходила, мы кричали: «Мама, тетушка Рубль пришла». Мама тотчас бросала всю работу и бежала за рублем. Когда мама давала ей рубль, тетушка как­-то умудрялась положить рубль на обрубок руки, а потом, прижимая его к груди, положить в карман видавшего виды ватника. Мама о чем­-то говорила с ней на идише, а когда та уходила, то с болью произносила: «Несчастная женщина».

Когда мы переехали на другую квартиру, тетушка Рубль исчезла. В нашей квартире остался жить брат. Мама оставила невестке рубль и просила ее, чтобы, когда придет тетушка Рубль, она показала ей нашу новую квартиру. Но тетушка Рубль больше никогда не приходила ни к невестке, ни к нам. Что с ней случилось, мы так и не узнали.

Вместе с тетушкой Рубль что-­то исчезло из нашей жизни. Даже сейчас я не могу дать этому название.

Трубочист Абрам

Перед началом зимы и окончанием отопительного сезона к нам приходил чистить трубы и дымоходы трубочист Абрам. У него была с собой толстая веревка, на конце которой висели большая гиря и небольшой голень (небольшой веник из прутьев). Приходил он всегда чисто одетым, а уходил весь черный от сажи. Руки, лицо и его собственные волосы тоже были цвета сажи. За работу мама давала ему деньги и стаканчик наливочки «Эшка». Что за наливочка под названием «Эшка», мы долго не знали.

Маму все звали Эся Ефимовна. Но когда в очередной приход трубочист брал деньги и говорил про стакан наливочки «Эшка», мы спросили у Абрама: «Дядя, почему Вы просите у мамы наливочку «Эшка». Она очень вкусная?»

Трубочист долго не мог понять, о чем мы его спрашиваем, а когда догадался, засмеялся и сказал: «Имя вашей мамы Эшка». Потом и мы заметили, что папа, когда приходил домой и не мог найти маму, звал ее: «Эшка, Э-­э­ш­к­а...».

Трубочист к нам приходил и в новый дом, куда мы переехали. Он чистил трубы и дымоходы не только нам, но и почти всем соседям. Теперь к его инвентарю прибавилось ведро. Чтобы почистить трубы, трубочист лез на чердак, а там все вешали сушить белье. Одна соседка уличила Абрама в краже кальсонов мужа. Трубочист был очень высоким мужчиной, а муж соседки мог пройти спокойно у него под мышкой, но все поверили соседке. И трубочист Абрам, опозоренный незаслуженной обидой, ушел и больше никогда не возвращался, сколько мама его ни уговаривала. Соседи сами стали лазить на крышу, а нам пришлось искать случайных людей.

Извини наших соседей, Абрам, ибо люди порой не ведают, что творят.

Полпримус

Наша семья была очень счастливая: у нас с войны вернулся отец. У большинства соседских детей даже фотографии отцов не сохранились. А сколько вдов с детьми, без жилья, без средств к существованию, искали себе приют на день, на ночь или ютились где­-нибудь в разрушенных бараках или банях, чудом уцелевших от бомбежек, пожаров. Среди таких «искателей счастья» была и еврейская женщина с сыном. Ни имени, ни фамилии ее я не знала. Мы прозвали ее Полпримус. Она очень плохо говорила по-­русски. Каким­-то образом с шестилетним сыном она пришла с Украины в надежде найти родственников. Но где и как она надеялась найти их, не знаю. Муж у нее пропал без вести. Наверное, не получала никакой пенсии. Она нашла ночлег себе и сыну в одиноко стоявшей на пустыре бане.

Как она жила, с каких средств, не знаю. У нее не было ни кастрюльки, ни тарелки, ни ложки. Кто­-то подсказал, что моя мама ей поможет. Мама дала ей необходимую на первых порах домашнюю утварь, но примус у нас был один, а в семье нашей – шестеро детей. Нас у мамы было четверо и еще двое маминых племянников, оставшихся без родителей. Примус нам самим был необходим. Правда, у нас была еще русская печка. Женщина приходила к нам два­-три раза в неделю с кастрюлькой, ложкой и жменькой крупы. У нее никогда не было ни соли, ни лука, ни жира, тем более мясных продуктов. Когда она приходила готовить, а примус был занят, она извиняющимся голосом говорила: «Мине тильки полпримус». С каждым новым приходом она повторяла: «Тильки полпримус» (ей надо только половину примуса). Как будто примус можно было поделить на половинки. Мама снимала кастрюлю и уступала ей примус.

Больше всего мне запомнился один случай из встреч с Полпримус. Она попросила меня: «Мэйдэле, гиб мир абисэле зальц («Девочка, дай мне немного соли» – идиш). Это я где-­то лет в 18 лет стала немного понимать идиш, а тогда этот тарабарский язык (мамино любимое выражение о любой непонятной речи) не знала. Моя мама, вечно занятая, ложилась в час-­два ночи, а поднималась в пять (корова, теленок, свиньи, куры, утки, гуси, а еще – мы и папа). «Мама, – сказала я. – Полпримус просит сальца». Мама по инерции ответила: «Ты же знаешь, где сало лежит, возьми и дай». Я взяла кусок сала из кадушки и протянула тетушке Полпримус. До сих пор звучит в ушах ее протестующий визг: «Сало, н­е­йн, н­е­й­н...» (с нарастающим звуком). Я сразу ничего не поняла, почему Полпримус так кричит. Тогда впервые я узнала, что у евреев не принято есть сало. В нашей семье ели – и ничего – в горле не застревало.

Таких курьезных случаев с Полпримус было множество. Я знаю, что моей вины перед тетушкой Полпримус никакой нет, но мне все­-таки хотелось бы извиниться перед ней и почтить память этой несчастной женщины.

Раиса Смолякова,
Могилев

Рисунки Бориса Хесина и Лии Шульман